На галерее вверху представлен фрагмент нашей со Светой поездки в Стокгольм в апреле 2006 года.
В последние несколько месяцев Швецию в мире не поносил только ленивый — и все из-за отказа властей этой страны вводить карантинные меры. В своем эссе писатель Константин Зарубин, постоянно проживающий в этой стране, объясняет причины такого выбора властей
Вступление. Страшилка
Перед вами текст о личной свободе и о моральной нищете либертарианства, который выглядит как статья про Швецию. Если ваша рука уже потянулась закрывать страницу, позвольте добавить сюда COVID-19. Коронавирусной весной 2020-го Швеция, как известно, отличилась тем, что не вводила строгий карантин. В том смысле, что правительство так ни разу и не запретило шведам выходить на улицу или передвигаться по стране.
Я не буду критиковать или хвалить действия шведского правительства. Пусть этим занимается шведская пресса. Надеюсь, однако, что моя статья прояснит, пусть и мимоходом, одну деталь, которая ускользает как от хулителей, так и от любителей «шведской коронавирусной стратегии» за пределами родины Альфреда Нобеля и Астрид Линдгрен.
Внимание, ускользающая деталь: в современной Швеции взять и запретить гражданам выходить на улицу — это не вариант. Надо это делать или не надо — у шведского государства попросту нет ни юридической, ни, скажем так, культурной базы для такого запрета в невоенное время. Швеция так долго и так успешно создавала гражданам условия для индивидуальной свободы, что отыграть назад всю эту историю за считаные месяцы невозможно.
Вот об этой истории, которую не отменишь даже во имя пандемии, речь и пойдёт.
Начну я, давайте, с одной страшилки. У меня есть специальный набор страшных историй про Швецию, которые я иногда рассказываю российским друзьям в гуманитарных целях. Чтобы они ахнули и подумали, качая головой: «Ха. Ненормальные они все в хвалёной Скандинавии. Не надо им так уж завидовать».
Страшилка такая. По данным на конец 2010-х, 4% процента населения Швеции находится в так называемой «социальной изоляции». Социально изолированным считается человек, который живёт один и встречается с родными, друзьями или знакомыми не чаще пары раз в месяц. Особенно много таких людей среди пожилых шведов и шведок: 10% в группе от 75 до 84 и целых 15% тех, кто старше 84. Эта доля примерно одинакова среди приехавших и коренных жителей страны.
Если снабдить эту информацию соответствующим видеорядом и пустить музыку за кадром, получится убойное кино для Первого канала про Бездуховно-Бесчеловечный Западный Индивидуализм, из-за которого шведы в самом прямом смысле загнивают поодиночке. Собственно, такое кино уже есть. Снял его в 2016 году шведский документалист Эрик Гандини. Именно с названием фильма Гандини — The Swedish Theory of Love — перекликается заголовок моей статьи.
Не подумайте, что я иронизирую над самим фактом частой смерти в одиночестве. Весь ушат сарказма предназначен тому, как этот факт подаётся в фильме Гандини и в страшных рассказах некоторых постсоветских личностей вроде меня.
Я не могу в старомодном формате эссе снабдить одиноких шведских покойников другим видеорядом или закадровой музыкой. Вместо этого я дополню их трагедию своим контекстом. Оговорюсь сразу: я не собираюсь утверждать, что старость без друзей и близких — это совсем не так плохо, как вы думали. Трагедия, иными словами, останется трагедией.
Мой тезис в другом. Забытые покойники — неприглядная сторона «шведского образа жизни». С ней нужно и, надеюсь, можно что-то делать. Но эта ложка дёгтя в бочке скандинавского мёда и правда связана с благими намерениями. А именно, с реформами, целью которых постепенно стал высокий уровень личной свободы для максимального числа людей.
И которые, в немалой степени, достигли этой цели.
Контекст. Женщины нашей семьи
Моя бабушка Оля умерла не в одиночестве. Рядом с ней находилась дочь — моя тётя Тамара. Иначе и быть не могло. Как-никак, бабушка Оля провела в однокомнатной квартире тёти Тамары на пятом этаже кирпичной хрущёвки все шесть последних лет своей жизни. Почти безвылазно. Она могла ходить, но плохо; карабкаться вверх-вниз по лестнице ей было не под силу. Лифта, естественно, в таких домах нет. Шесть лет тётя Тамара кормила мать, мыла её, стирала ей бельё, помогала одеться, раздеться, сходить в туалет.
Моя бабушка Валя тоже умерла не в одиночестве. Рядом с ней тоже сидела дочь — моя мама. У бабушки Вали была какая-то форма деменции. Диагноза точней никто не ставил; того, что она постепенно теряет память и «выживает из ума», было достаточно. Забирать бабушку на зиму из деревни в Сланцы стали за несколько лет до смерти. И в Сланцах, и в деревне мама кормила её, мыла, стирала ей бельё, помогала одеться, раздеться, сходить в туалет. За полгода до смерти наступило резкое ухудшение. Бабушка перестала двигаться, говорить и вряд ли кого-то узнавала. Полгода мама кормила и поила её с ложечки, обмывала, переворачивала, меняла подгузники.
И тётя Тамара, и мама, несомненно, любили своих матерей. Во всяком случае, другого вывода из их многолетнего ежедневного неоплачиваемого труда вменяемый человек сделать не может. Но эта любовь — она из разряда есенинского большого, которое видится на расстоянье. Лицом к лицу, изо дня в день, всё выглядело, скажем так, сложней. Если бы ушлый документалист запечатлел скрытой камерой неделю из жизни бабушки Вали с мамой или бабушки Оли с тётей Тамарой, то из отснятого материала запросто можно было бы нарезать кино, которое на Первом канале окрестили бы чернухой и русофобским пасквилем, плевком в душу нашего народа на потеху западной фестивальной публики.
Позвольте мне для ясности сказать дважды-два-четыре: затяжной уход за больным родственником — процесс, мучительный для обеих сторон. Возможно, кто-нибудь с железными нервами или манерами ленинградской интеллигенции может переносить его, стиснув зубы и тихо плача от высокого отчаяния. Но у нас в семье и нервы, и манеры были обыкновенные.
И мама, и тётя Тамара то и дело срывались — срывались громко и матерно, порой до слёз. Повод мог быть любым: бабушка не доела кашу, не допила чай, пролила чай, забыла таблетку, неправильно встала в ванне, что-то не то или не так сказала. Повод мог быть «малейшим», потому что причины всегда была одни и те же, огромнейшие: усталость, беспросветность, чувство несправедливости происходящего, чувство своей неадекватности, хронический стыд за прежние срывы.
Бабушки, которые в лучшие годы сами затыкали глотку кому угодно, теперь слушали молча. Баба Валя, с деменцией, выглядела прибито и растерянно. Баба Оля выглядела иначе. Она сохраняла ясность ума до последнего (а ум у неё был ясней многих, даром что без образования). Догадываюсь, что, кроме беспомощности, она чувствовала острое унижение.
Вы спросите, чем занимался в это время я? Помимо того, что разглядывал гримасы страха на лицах бабушек, пока мама и тётя Тамара, осатаневшие от бесконечного стресса, от неоплачиваемого труда без выходных, крыли их матом?
Отличный вопрос. Я в то время пользовался плодами личной свободы: жил в Питере, учил языки, читал книжки, ходил по театрам, общался с интересными людьми, начинал давать частные уроки. Иными словами, собирал тот социальный капитал, который в конце концов сделал меня преподом шведского вуза с нормальной европейской зарплатой. В Сланцах, где половина женщин моей семьи обслуживала другую половину, а заодно меня и отца, я бывал короткими наездами.
Мой случай, мягко говоря, не уникален. Во всяком обществе без нормальной системы социальной защиты твоя личная свобода — это прежде всего освобождение от неоплачиваемой заботы о ближних родственниках. Без него никакой свободы выбора интересов, карьеры, друзей и места жительства быть не может. Типовая российская семья с доходами чуть выше черты бедности может обеспечить такую эмансипацию одному человеку. Иногда двум. Очень редко трём. Зависит от везения и степени самопожертвования.
Человек, на свободу которого работает семья, — как правило, кто-то из детей, прежде всего сыновей, начинающих взрослую жизнь. Ради свободы этого человека остальные члены семьи так или иначе заужают свой собственный, и без того узкий, диапазон выбора. Такая модель поведения считается «нормальной» и не ставится под сомнение ни теми, кто приносит жертвы, ни тем, кто пользуется этими жертвами.
(Проверьте, кстати, себя. Зашевелились у вас в голове возражения в стиле «Да не может вообще стареющая тётка жить, как молодой парень»? Или: «И чё, учиться б она поехала, мама твоя? Семью бросила в 55 лет? По тусовкам в Питере стала б ходить?» Если зашевелились, то с духовными скрепами у вас всё в порядке.)
Исторически, эта модель, конечно, восходит к обычаю небогатых семей вкладываться в образование одного из отпрысков, чтобы тот «вышел в люди» и смог поддержать родных в будущем. Личная свобода отпрыска при этом не является ни самоцелью, ни вообще целью. Молодой оболтус, на карьеру которого все дружно горбатятся, — страховка на старость. Причём настоящее время в этом абзаце не случайно. Во многих районах планеты у людей, балансирующих на грани бедности, другой страховки от болезни и смерти в нищете по-прежнему нет.
Если эта модель не кажется вам вопиюще несправедливой, поздравляю вас. Вы или интернет-бот, или либертарианец. Хотя либертарианство правильней было бы назвать мюнхаузенством. В его основе лежит вера в то, что личная свобода — магическая субстанция, переполняющая каждого человека с рождения и позволяющая вытащить себя за волосы из любого болота (если только не вмешается государство с прогрессивной налоговой ставкой). Иными словами, это идеология везучих людей, которые не понимают, как им повезло. То есть прежде всего молодых здоровых мужчин, которых обеспечили личной свободой.
У меня тоже был риск стать либертарианцем. Но пронесло. В частности, потому что среди сверстников, с которыми я знакомился в Питере в девяностые, попадались дети состоятельных родителей. Эти дети обедали в кафе, ездили за границу, носили обувь не с рынка «Звёздный», легко находили непыльный заработок, который не мешал учиться. Моя семья не смогла бы обеспечить мне в 19 лет подобную степень личной свободы, даже если бы перешла на хлеб и воду и отправила обеих бабушек на эвтаназию.
Разумеется, эта несправедливость не шла ни в какое сравнение с клеткой, в которой жили мама и тётя Тамара с бабушками. По сравнению с женщинами нашей семьи, я всегда был свободен, как альбатрос над Атлантикой. Даже без кафе и заграницы. Но и лёгкое переживание системного перекоса в распределении личной свободы на собственной шкуре, видимо, помогает. Тебе потом трудней отмахиваться от связи между свободой и системной несправедливостью.
От связи, без признания которой нельзя понять историю современного «шведского образа жизни». Со всеми его издержками, о которых любят поговорить люди вроде меня и документалиста Эрика Гандини.
«Все взрослые люди должны быть экономически независимы от своих родственников»
В фильме The Swedish Theory of Love Эрику Гандини для композиции нужно было найти корень зла: конкретное историческое событие, породившее трупы, одиноко гниющие в шведских квартирах. Долго ли коротко ли он искал — я не знаю. Факт в том, что Гандини назначил истоком Бесчеловечного Индивидуализма манифест под названием «Семья в будущем». Этот манифест приняли в 1972 году на съезде Социал-демократического союза женщин Швеции (Sveriges socialdemokratiska kvinnoförbund).
С исторической точки зрения, Гандини ткнул пальцем в небо. В 1972 году «золотой век» (De gyllene åren) шведского экономического роста и социального реформаторства уже близился к концу. Манифест «Семья в будущем», безусловно, сыграл свою роль в шведской политике 70-х, но его требования не были радикальной сменой курса, феминистским громом среди ясного социал-демократического неба. Они росли на почве реформ, проводившихся с середины тридцатых годов. Дополнительным удобрением им послужила «левая волна», окатившая Европу в 1968.
С публицистической точки зрения, впрочем, Гандини попал в десятку. Четыре ключевых тезиса манифеста «Семья в будущем» как нельзя лучше выражают идеологическую основу современного шведского индивидуализма. Стоит процитировать их полностью:
- Все взрослые люди должны иметь возможность для личного роста в соответствии со своими интересами и желаниями и в солидарности с другими людьми.
- Все взрослые люди должны быть экономически независимы от своих родственников.
- Общество должно занимать нейтральную позицию в отношении личного выбора формы совместной жизни.
- Социальное, интеллектуальное и культурное развитие детей не должно зависеть от материального положения их родителей.
Эти тезисы можно приклеить к десяткам шведских законов и госбюджетов. Наглядней всего, пожалуй, взять третий пункт — нейтралитет по отношению к разным видам совместной жизни. Под этим шведские социал-демократки образца 1972 года прежде всего понимали уравнивание неофициального сожительства с официальным браком.
В значительной степени их мечта сбылась. Современное шведское законодательство не проводит особого различия между парами, заключившими брак, и парами, которое просто живут в одной квартире. Отдельно авторок «Семьи в будущем» порадовало бы то, что шведский закон давно не видит разницы между детьми, рождёнными в браке и вне брака. (Общественная практика здесь, кстати, не отстаёт от юридической теории: начиная с 1993 года, большинство шведских детей рождается у неженатых родителей.) Наконец, c 2009 года шведский закон не различает разнополые и однополые пары. Необходимость такой реформы тоже намечена в пояснениях к тезисам «Семьи в будущем».
Теперь пункты 1, 2 и 4. Их стоит рассматривать как единое целое. И равные условия для развития детей (пункт 4), и экономическая независимость от родственников (пункт 2) нужны, чтобы приблизить к реальности пункт номер один: общество, где каждый взрослый может развиваться «в соответствии со своими интересами и желаниями». Иначе говоря, общество, где у каждого взрослого есть высокая степень личной свободы.
Как я пытался показать на примере своей семьи, высокая степень личной свободы — это не абстракция. В каждом конкретном обществе это диапазон выбора, «оперативный простор», доступный типовому нестарому мужчине среднего класса и выше. Уезжать в другие города, учиться, заводить хобби, думать о вечном, путешествовать, искать работу по душе, искать сексуальных партнёров, разрывать отношения по собственной инициативе, совмещать семью и карьеру, не работать бесплатной сиделкой, не служить бесплатной уборщицей и воспитательницей, не бояться будущего — короче, всё, что пламенный ютьюбер либертарианского толка назовёт «естественным правом» каждого.
Подобно тому, как бедные семьи вкладывались в образование сыновей не ради студенческих вольностей, шведские социал-демократы 1930-х затевали свои социальные реформы не ради личных свобод. Они, напротив, были убеждёнными коллективистами. А риторика, близкая к индивидуализму, была специальностью тех, кого социал-демократы называли «либеральной буржуазией» и обвиняли в классовой слепоте. Обвиняли, ясное дело, не без оснований: говорить о прелестях личного выбора в стране, где тысячи рабочих семей живут в трущобах, как минимум не смешно.
Именно семья вообще и рабочая семья в частности была главной единицей социальной политики социал-демократов «золотого века». Их главный идеологический мем того времени — «всенародный дом» (folkhemmet) — построен на образе счастливой традиционной семьи. В самом знаменитом отрывке из самой знаменитой речи в шведской политической истории будущий премьер Пер Альбин Ханссон сказал в 1928 году буквально следующее:
В хорошем доме нет привилегированных или обделённых, нет любимчиков и пасынков. Никто не смотрит ни на кого свысока. Никто не пытается преуспеть за чужой счёт, сильный не притесняет и не обирает слабого. В хорошем доме царит равенство, забота, сотрудничество, взаимопомощь. Применительно ко всенародному, всегражданскому дому, это означает разрушение всех социальных и экономических барьеров, которые теперь разделяют граждан на привилегированных и обделённых, на властвующих и зависимых…
И так далее.
Нажим социал-демократов на «народ» и семейные ценности эффектно выбил почву из-под ног у шведских нацистов, но к индивидуальной свободе, как видите, эта риторика прямого отношения не имеет. Не удивительно, что на протяжении всего «золотого века» в Швеции существовал и активно применялся закон о принудительной стерилизации душевнобольных, инвалидов, а также «асоциальных лиц». Читай: «женщин, ведущих себя не так, как подобает приличной шведке».
Тем не менее, как и в случае с отпрыском, посланным «выйти в люди», рост личной свободы случился в порядке бонуса. Шведский индивидуализм вырос из шведского коллективизма, удобренного либеральной риторикой о правах отдельного человека. Он оказался закономерным следствием «разрушения» многих «социальных и экономических барьеров» из речи Ханссона. (Ханссон, кстати, 14 лет занимался их разрушением на посту премьера. Он умер от инфаркта на трамвайной остановке, по дороге домой с рабочего ужина.)
За четверть века, которые прошли от начала реформ до манифеста «Семья в будущем», здравоохранение, образование и садики стали общедоступными. Появились стипендии, пособия на детей, пособия по безработице. Выросли зарплаты и пенсии, минимальный отпуск дотянулся до четырёх недель, открылась куча новых библиотек, возникла служба социальной помощи, а обитателей трущоб расселили по квартирам в новых спальных районах. У сотен тысяч людей увеличился диапазон жизненного выбора. Как следствие, вопрос личной свободы перестал казаться буржуазной блажью.
Особенно шведкам. Реформы, призванные улучшить положение семей, а не отдельных людей, не тронули неравенство внутри семьи. Женщины, переехавшие из трущоб в новостройки, так и остались бесплатными воспитательницами, уборщицами, поварихами, портнихами и сиделками. Осенью революционного 1968-го певица Сив Мальмквист записала кавер на песню Sadie, the Cleaning Lady под названием «Мама похожа на свою маму»:
Мама похожа на свою маму.
У нас всё та же прорва дел.
У нас всё те же натёртые колени,
та же жуткая мигрень
и те же рубашки, которые надо замочить…
Мама похожа на свою маму.
Мы убираем квартиру и надраиваем полы,
вытираем пыль и ухаживаем за своими мужиками,
развешиваем бельё и вытираем сопли детям…
Песня шесть недель была в шведском топе.
Именно на фоне всего этого осенью 1972-го появился тот самый манифест, в котором шведские социал-демократки потребовали для всех полной свободы от родственников:
[Мы требуем] постепенной отмены материальных обязательств между супругами по мере того, как возрастает экономическая независимость женщины и совершенствуется система социальной защиты;
[Мы требуем] отмены материальных обязательств детей в отношении родителей;
[Мы требуем] постепенной отмены материальных обязательств родителей в отношении детей по мере того, как общество берёт на себя расходы на воспитание и лечение детей.
Третье требование не было выполнено до конца. Общество платит за образование и лечение детей, но шведские родители по-прежнему обязаны обеспечивать своё потомство всем остальным, пока тому не исполнится восемнадцать.
Но это единственная форма долгосрочной зависимости от родных, в которую может угодить взрослая шведка, хотя бы смутно понимающая, как устроено здешнее общество. Характерно, что и эта зависимость — дело личного выбора. Ни государство, ни социум не заставляет тебя размножаться. Несмотря на высокий для европейской страны уровень рождаемости (в том числе среди коренного населения), бездетность в сегодняшней Швеции вызывает гораздо меньше вопросов и лишних комментариев, чем во многих других странах.
Заключение
Сегодня 40% шведских квартир и домов заселены людьми, живущими в одиночку. Это, конечно, не значит, что большинство взрослых шведов проживают одни. В пересчёте на души, таких только 18%. Мужчин и женщин среди них примерно поровну.
Впрочем, «только» я вставил зря. 18% — всё же один из самых высоких показателей в мире. Несколько лет назад местный журнал Forskning & Framsteg («Наука и прогресс») задавался вопросом, почему шведы массово живут в одиночку. Учёные, к которым обратился журнал, сослались на причины, описанные выше: высокие зарплаты и пенсии, женское движение, большой объём жилфонда. Грубо говоря, шведы и шведки живут одни, потому что могут себе это позволить и потому что это нормально.
Как вы давно догадались, я не вижу ничего бесчеловечного в шведском индивидуализме как таковом. Я, наоборот, ценю его до слёз. Свобода от родных, близких и соседей — одно из величайших завоеваний человечества. Люди должны жить вместе, только если им хочется жить вместе. И ни в каких других случаях. Даже на сайте с грустной статистикой социальной изоляции нам напоминают: «Некоторые избегают всякого общения с друзьми и родственниками добровольно. В таком случае одиночество не воспринимается как проблема, а напротив, приносит ощущение независимости и свободы».
Однако я обещал рассказать новейшую историю личной свободы в Швеции, не умаляя её издержек. Глупо было бы думать, что все выбирают одиночество добровольно. Ещё глупей — что все могут самостоятельно вырваться из одиночества, даже если когда-то сами его выбрали. Иллюзия самодостаточности, которую обеспечивает своим гражданам шведское государство, иногда лопается — прежде всего в тех местах, где проблему не решишь звонком в социальную службу или новым законом в риксдаге. Возможно, именно такие случаи имеет в виду манифест «Семья в будущем», когда намекает, что плодами личной свободы надо пользоваться «в солидарности с другими людьми».
«Никогда ранее в истории человечества, — сказал один из социологов журналу Forskning & Framsteg, — не было ни одного общества с большой долей людей, живущих в одиночку». В этом отношении массовый индивидуализм, обеспеченный социальным государством, сродни интернету. Он дарит очень много новой свободы, и порой мы элементарно не знаем, что делать с этой свободой. Но это, конечно, не повод от неё отказываться. Это, как сказали бы шведские социал-демократки образца 1972 года, повод для солидарности и личного роста.