Леонард Коэн: Вспоминая жизнь и наследие поэта надломленности

Почти полвека романист, дамский угодник и буддийский монах строил башню из песен – хотя темнота всегда была рядом с ним.

Rolling Stone Mikal Gilmore

Photo by Tom Hill / WireImage / Getty.

Леонард Коэн был поэтом надломленности. Для перевода на русский я выбрал это существительное из множества синонимов brokenness – прим. перев. Понимание этого факта преследовало артиста с первой песни, привлекшей внимание публики к певцу. Она называлась “Suzanne”: “Jesus was a sailor when he walked upon the water/And he spent a long time watching from his lonely wooden tower . . .  /But he himself was broken, long before the sky would open/Forsaken, almost human, he sank beneath your wisdom like a stone.””Иисус был моряком, когда ходил по воде/ И долгое время наблюдал с одинокой деревянной башни…  /Но сам он был сломлен, задолго до того, как небо разверзлось /Покинутый, почти человек, он пошёл на дно под твою мудрость, как камень.”

Эта надломленность была с ним всегда. Она оказалась центральной в его музыке, в его поэзии и литературе (никто другой не владел всеми тремя дисциплинами так хорошо, как Коэн), и ею отмечена “Аллилуйя”, его самое известное видение трансцендентности: “It’s not a cry that you hear at night/It’s not somebody who’s seen the light/It’s a cold and it’s a broken hallelujah.” /Не крик, что слышен ночью/ Не кто-то, узревший свет/ А холодный и надломленный возглас “Аллилуйя”./

Надломленность последовала за Коэном в буддийский монастырь, где годы созерцания и молитвы иногда были такими же мучительными, как и ужас, который привел его туда. Она даже появилась среди последних строк последней песни на его последней пластинке, выпущенной за несколько недель до смерти: “It’s over now, the water and the wine/We were broken then, but now we’re borderline.” – Теперь все кончено, вода и вино/Мы были сломлены тогда, но теперь мы на грани.

Но Коэн – умерший 7 ноября 2016 года в возрасте 82 лет – никогда не покорялся тьме. В песне 1992 года “Гимн” он пел: There is a crack in everything/That’s how the light gets in.” Во всем есть трещина – так проникает свет.

“Депрессия часто была общим фоном моей повседневной жизни”, – сказал мне Коэн. “Мне кажется, что все, что я делал, было вопреки, а не благодаря ей. Не депрессия была двигателем моей работы. . . .  Это было просто море, в котором я плавал”.

Он не всегда творил в мрачном ключе. Коэн обладал язвительным юмором, который проникал в разговоры и в то, как он иногда сопоставлял свой загробный голос с архаичной музыкой. В песне “Tower of Song” он пел: “I was born like this, I had no choice/I was born with the gift of a golden voice.” – Я родился таким, у меня не было выбора/Я родился с даром золотого голоса.

Но сочетание его голоса и мрачных тем его песен держало некоторых на расстоянии. Глава лейбла Уолтер Йетникофф, объясняя, почему он не выпускает в Америке альбом 1984 года “Various Positions” (альбом с “Hallelujah”), сказал: “Леонард, мы знаем, что ты великолепен, но мы не знаем, годишься ли ты хоть на что-то”. Однако другие знали. На протяжении почти 50 лет исполнители, следовавшие за Коэном – среди них Патти Смит и Курт Кобейн – черпали в нем вдохновение, находили нужный нерв и родственную душу.

В песне “Pennyroyal Tea” Кобейн пел: “Give me a Leonard Cohen afterworld/So I can sigh eternally.” – Играйте мне загробный мир Леонарда Коэна, чтобы я мог вздыхать вечно.

“В мире есть очень, очень мало людей, занимающих место, сопоставимое с местом Леонарда Коэна”, – сказал Боно. “Это наш Шелли, это наш Байрон”.

Многие пели его музыку – особенно “Аллилуйя”, песню, которую Columbia когда-то не хотела выпускать. На ее написание у Коэна ушло пять лет, и он сократил десятки куплетов до четырех. Песня так и осталась бы в безвестности, если бы Джон Кейл не записал ее для трибьют-альбома Коэна 1991 года. Эта запись попала к Джеффу Бакли, который переработал номер в ту зажигательную версию, которая будет использоваться снова и снова в фильмах, телешоу, трибьютах 11 сентября.

Существует более 300 версий, включая знаменитую версию Руфуса Уэйнрайта (который стал отцом одного из внуков Коэна) – настолько много, что даже Коэн жаловался на ее вездесущность. “Я думаю, что это хорошая песня”, – сказал он в 2009 году. “Но я думаю, что ее поют слишком много людей”.

Песня “Аллилуйя” была литургией ликования, которая также честно говорила об обманах бога, и она появилась в самый разломный момент в карьере Леонарда Коэна. “Я хотел встать на сторону тех, кто ясно видит святой разбитый мир бога таким, каков он есть, и все же находит в себе мужество или сердце, чтобы восхвалять его, – написал он однажды. – Ты не всегда получаешь то, что хочешь. Не всегда готов принять вызов. Но в данном случае – он был брошен мне”.

Дом, где рос Леонард

Леонард Коэн был на несколько лет старше тех исполнителей фолка и рок-н-ролла, в ряды которых он в конце концов вступил, даже если они пришли туда первыми. Он родился 21 сентября 1934 года в Вестмаунте, в провинции Квебек, англоязычном городе на острове Монреаль, в еврейской семье среднего класса. Его мать, Маша, была дочерью писателя и ученого-талмудиста. Однако именно семья его отца, Натана, была неотъемлемой частью еврейской истории Монреаля. Дед Леонарда основал организации, помогавшие русским евреям. Сам Натан не был религиозной фигурой в еврейской общине города. Во время Первой мировой войны он служил в канадской армии, но после этого его здоровье пошатнулось, и он занялся бизнесом по продаже дорогой одежды (Леонард, как написала биограф Сильвия Симмонс в книге “I’m your man”, “вырос в доме костюмов”).

И темперамент Маши, и смерть Натана – когда Леонарду было девять лет – оказали большое влияние на Коэна. “Моя мать была беженкой и стала свидетелем разрушения ее собственной среды в России”, – сказал он мне в 2001 году. “Я думаю, что она была оправданно меланхолична в чем-то, в смысле чеховского персонажа. Она была одновременно комичной и самосознательной. Но я бы не назвал ее болезненно меланхоличной, как это было со мной… . . Смерть моего отца и смерть моей собаки были двумя, я бы сказал, главными событиями моего детства и юности”.

Католическая атмосфера Монреаля повлияла на творчество Коэна так же сильно, как и его еврейское происхождение. “Фигура Иисуса всегда трогала меня, и до сих пор трогает”, – сказал он мне в 2001 году. “Возлюби врага своего. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю”. Эти взгляды не были чужды еврейскому образованию, которое я получил, но я чувствовал, что они являются радикальным усовершенствованием определенных принципов”.

Задолго до того, как тайные переплетения духа и плоти вошли в песни Коэна, он уже зарекомендовал себя как неортодоксальный и сильный поэт и автор. Его мать поощряла его в этом. Его раннее влияние оказали поэты-метафизики – Эндрю Марвелл, Джон Донн, У.Б. Йитс – и У.Х. Ауден, который смешивал культурные и религиозные темы.

Никто не повлиял на него так сильно, как испанский поэт-сюрреалист Федерико Гарсия Лорка, который собирал народные песни Испании, превращая их в поэзию, прежде чем был казнен испанскими националистическими силами в 1936 году. Коэн также слышал социалистические народные песни от директора в летнем лагере. “Слова этих песен, – сказал он, – тронули меня: “Тебе, любимый товарищ, мы даем торжественную клятву: “Борьба будет продолжаться”. . . Очень страстная и героическая позиция”.

Примерно в то же время Коэн организовал кантри-группу под названием “Buckskin Boys”. В 17 лет Коэн поступил в Университет Макгилла на факультет английского языка. Стремление к мифологии и возможностям – наряду с аппетитом к женщинам – пришло рано и внезапно. Оглядываясь на свои ранние сочинения, Коэн считает, что отсутствие у Монреаля признанного центрального положения в мире искусства, литературы и идей, возможно, оказалось благом для него и его канадских соотечественников. “Все было совершенно открыто”, – сказал он. “Атмосфера наших встреч и собраний в монреальских кафе и частных домах была такова, что это было самое важное, что происходило в Канаде – что мы были законодателями человечества, что у нас была какая-то искупительная функция. . . .   Но вы не могли, к примеру, заявить в университетском городке, что вы поэт, и рассчитывать на свидание. В этом не было никакого престижа”.

Все начало меняться для Коэна в 1956 году, когда он опубликовал свою первую книгу “Let Us Compare Mythologies“. “Это были стихи, которые я написал между 15 и 20 годами”, – сказал мне Коэн в 1988 году. “Они были так хороши, как ни одно из моих произведений”. Следующая книга Коэна, “The Spice-Box of Earth“, расширила его аудиторию за пределы Монреаля и завоевала признание критиков как новый важный поэт; его дебютный роман, “The Favourite Game“, последовал в 1963 году. В 1959 году Коэн переехал в Лондон, а в следующем году – на греческий остров Гидра, где он заплатил 1500 долларов за трехэтажный дом. На Гидре он жил с героиней первой из своих легендарных романов, Марианной Илен из Осло.

Спустя годы Илен рассказала интервьюеру, что Коэн проявил “огромное сострадание ко мне и моему ребенку. Я чувствовала это всем телом”. Отношения с Илен стали своего рода архетипом для Коэна: его привлекал идеал романтического смысла и страсти, но в близком окружении это могло оказаться сложным – даже в таком отдаленном месте, как Гидра. Ситуация обострилась и порой становилась бурной. Дэвид Ремник из The New Yorker отметил, что Илен могла впасть в ярость, когда выпивала, и что ни она, ни Коэн не были верны друг другу. “Все девушки неровно на него дышали”, – рассказывала позже Илен. “Я бы даже сказала, что из-за этого я была на грани самоубийства”. Живя на о-ве Гидра, Коэн работал над вторым романом “Beautiful Losers“. Это едва не стоило ему потери рассудка. В 2001 году он сказал мне: “Я думаю, что во время создания этой вещи я был немного сумасшедшим и неистовым. Я знал, что это живое произведение. Я писал ее на улице под греческим солнцем, на маленьком складном столике в задней части моего дома. Я знал, что что-то разворачивается, и за этим стояла радостная деятельность – но, как я уже сказал, слегка сумасшедшая, что значительно облегчало написание. Я курил траву и время от времени принимал наркотики.

“В какой-то момент я вошел в комнату, встал на стул и начал писать на стене золотой краской: “Я меняюсь, я та же, я меняюсь, я та же, я меняюсь, я меняюсь, я меняюсь, я меняюсь. . . .’ Это единственное, что я когда-либо писал под кайфом, и это есть в книге”. В конце концов, он потерял сознание от истощения, и его пришлось госпитализировать. Марианна ухаживала за ним. “Я хотел бы сказать, что это сделало меня святым”, – сказал он. Книга “Beautiful Losers” была опубликована в 1966 году. Это по-настоящему смелое, новаторское и поразительно сексуальное произведение о поисках человеком идентичности, памяти, цели и трансценденции среди головокружительного переплетения романтических, религиозных и исторических предательств – а неожиданный и обескураживающий конец книги действительно может вскружить голову читателя. Подобно тому, как “Howl” Аллена Гинзберга открыл новые территории в американской литературе в 1956 году, “Beautiful Losers” открыли новые перспективы формы и времени в современной фантастике.

Коэн обладал воображением и способностями и мог бы добиться такой же литературной славы, как такие авторы, как Томас Пинчон и Генри Миллер. Но у него на уме было нечто совершенно иное. Коэн вернулся в Монреаль с “Гидры” в 1966 году и обнаружил, что “Beautiful Losers” привлекают к себе внимание. Некоторые рецензенты сравнивали его с Джеймсом Джойсом за стиль книги “поток сознания”, хотя Коэн пошел гораздо дальше, в фантасмагорию.

Одна газета назвала ее “словесной мастурбацией”. Газета Toronto Daily Star назвала ее “самой отвратительной книгой, когда-либо написанной в Канаде”, а также “канадской книгой года”. И все же было очевидно, что история, ради которой он чуть не погубил себя, может изменить его судьбу, но не его финансы. Несмотря на успех, он не мог заплатить за квартиру. “Я опубликовал два романа и две или три книги стихов”, – сказал он мне в 2001 году. “Я не рассчитывал зарабатывать на жизнь поэзией, но я думал, что смогу заработать на романах. Но во всем мире разошлось всего около 3 000 экземпляров “Beautiful Losers“. Коэн, однако, начал чувствовать новую возможность для себя. “Живя большую часть времени в Греции, я совершенно не знал о возрождении музыки, которое происходило в начале и середине 1960-х годов. Тем не менее, я много играл на гитаре и думал: “Хорошо быть писателем – я всегда хотел быть писателем – но я думаю, что хотел бы поехать в Нэшвилл и сделать несколько записей в стиле кантри-вестерн”. . . .  Я решил: “Это поможет мне окрепнуть. У меня было несколько набросков песен”. По пути Коэн заехал в Нью-Йорк и обнаружил, что работа опередила его.

Он познакомился с такими авторами песен, как Боб Дилан и Фил Очс, а в клубе Max’s Kansas City он встретил Лу Рида, который позже введет его в Зал славы рок-н-ролла. “Все эти парни знали, что я написал”, – сказал он мне. “Романтические фигуры, эти трубадуры. Они были мной; вот кем я был, дрейфуя по миру, говоря от сердца и занимая определенную мифологическую жизнь. Я чувствовала себя очень близким к ним”.

В 1966 году Джуди Коллинз (фото) записала песню “Сюзанна”, и эта мелодия получила широкую известность. Коллинз также записала “Dress Rehearsal Rag”, ранний пример того, что некоторые считали болезненным пристрастием к идее самоубийства со стороны Коэна. “Поговорим о мрачном”, – позже сказала Коллинз Сильви Симмонс. “Песня о самоубийстве. Я сама пыталась покончить с собой в 14 лет, до того, как обрела себя в фолк-музыке, поэтому, конечно, она мне понравилась”.

Коллинз убедила Коэна начать живые выступления в 1967 году; он боялся и не хотел, но публика приняла его, и в том же году он сыграл несколько успешных фестивалей. Примерно в то же время продюсер и специалист по связям с общественностью компании Columbia Records Джон Хаммонд (который продюсировал таких артистов, как Каунт Бэйси, Билли Холидей, Боб Дилан и Арета Франклин, среди прочих) посетил однокомнатную резиденцию Коэна в отеле “Челси”, чтобы послушать материал писателя. Он подписал контракт с компанией Columbia, которая выпустила его дебютный альбом Songs of Leonard Cohen в 1968 году. Эта пластинка явно закрепила за Коэном репутацию человека, который говорит от имени тех, кто чувствует себя потерянным и находится в поисках спасительной благодати, будь то религия или секс. Сосед Коэна по гостинице “Челси” – легендарный архивист Гарри Эверетт Смит, составитель чрезвычайно влиятельной “Антологии американской народной музыки” – однажды встретил Коэна в гостинице и сказал: “Леонард, я знаю, что многие люди поздравляют тебя за тексты, но я хочу, чтобы ты знал, что мелодии действительно хороши”.

Разговаривая со мной в 2001 году, Коэн улыбнулся воспоминаниям. “Это правда, – говорит он, – никто не упоминал о мелодиях; все говорили о текстах и моей “серьезности””. Эта серьезность не была притворством. В Нью-Йорке Коэн чувствовал себя все более одиноким. Марианна и ее сын последовали за ним в город, но отношения между ней и Коэном подходили к концу. “Люди говорят об одиночестве, – сказал мне Коэн, – но я действительно проводил дни, не разговаривая ни с кем. Иногда неделями я общался только с женщиной, у которой покупал сигареты, и день мог быть искуплен ее улыбкой. . . .   Это был трудный период, и он долго не прекращался. Я понял, что многие другие люди, должно быть, находятся в таком же положении, потому что у меня в голове крутились эти библейские метафоры. Я начал развивать эту идею, что происходит какая-то катастрофа. Я не мог понять, почему я не могу установить контакт”. В это время Коэн и Марианна Илен расстались. В 1969 году он встретил 19-летнюю Сюзанну Элрод, что положило начало неровным отношениям, которые продолжались почти десять лет. Элрод стала гражданской женой Коэна и матерью его сына Адама и дочери Лорки. Но Коэн иногда возмущался тем, как Элрод навязывала ему свои отношения (“Она хитрила со мной на каждом шагу”, – сказал он однажды).

Следующие несколько альбомов Коэн записал в Нэшвилле с продюсером Бобом Джонстоном, который также работал с Джонни Кэшем, Марти Роббинсом, группой Byrds, Саймоном и Гарфанкелом и Диланом. В эти годы мелодии и вокал Коэна часто имели узкий диапазон, что соответствовало его мрачному образу. Но с альбомом 1974 года “New Skin for the Old Ceremony”, спродюсированным Джоном Лиссауэром, мрачность Коэна приобрела большую живость и мягкость; это был его лучший на тот момент и самый грустный альбом, включавший описание встречи с Дженис Джоплин: “I remember you well in the Chelsea Hotel/You were talking so brave and so sweet/Giving me head on the unmade bed/While the limousines wait in the street. . . /I remember you well in the Chelsea Hotel/You were famous, your heart was a legend.” – Я хорошо помню тебя в отеле Челси/Ты говорила так смело и так мило/Делая мне минет на неразобранной кровати/Пока лимузины ждут на улице. … . /Я хорошо помню тебя в отеле “Челси” /Ты была знаменита, твое сердце было легендой”.

В 1977 году Коэн сотрудничал с продюсером Филом Спектором в работе над “Death of a Ladies’ Man”. Это единственный провал в творчестве Коэна, хотя катастрофа в большей степени произошла из-за Спектора, чья мания величия уже превратилась в паранойю. “Он впадал в своего рода вагнеровское настроение, когда находился в студии, – сказал мне Коэн, – и в то время был совершенно безумен. Но у меня также было какое-то доверие к его методу – я очень уважал его работу. Я надеялся, что на каком-то этапе производства это выльется во что-то, что мне покажется более привлекательным. Но этого не произошло”. Спектор любил оружие и иногда запирал людей в студии. В какой-то момент он скрылся с мастер-лентами альбома Коэна. “Я как бы застрял с тем, что мы получили”, – сказал Коэн в 2001 году. “Полагаю, я мог бы наложить вето на весь проект. Я даже не уверен в этом. Но это было бы единственным моим оружием в той ситуации”.

Я впервые встретил Леонарда Коэна в 1979 году в мексиканском ресторане в Голливуде под названием El Compadre. Пол Нельсон из Rolling Stone позвонил и попросил меня написать предисловие к новому альбому Коэна. Я колебался. Это было неожиданно, без возможности подготовиться, а творчество Коэна казалось мне довольно впечатляющим. “Иди”, – сказал Нельсон. “Тебе он понравится. Он – совершенный джентльмен”. Когда я пришел в El Compadre, мексиканская группа исполняла серенаду. Коэн сидел в красной кожаной кабинке; по обе стороны от него сидели элегантные темноволосые женщины, покоренные его обаянием. Это было похоже на обложку “Death of a Ladies’ Man“. Мы проговорили пару часов, и, Нельсон был прав, Коэн оказался самым воспитанным человеком – объектом интервью или нет – из всех, с кем я когда-либо сталкивался. Мы немного поговорили о разрыве со Спектором. Он признался, что не ожидал от своей новой пластинки “Recent Songs” долгожданного прорыва (его первый альбом “Песни Леонарда Коэна” был бестселлером до 1988 года). В тот момент у него не было американского лейбла. “В Америке моя музыка считается несколько эксцентричной”, – сказал он. “Звукозаписывающие компании не продвигают меня с тем же рвением, с каким они продвигали бы кого-то с прицелом на место в Toп- 20”.

Разговор прошел хорошо, и мы поговорили еще, включая одно или два трансатлантических телефонных интервью, пока Коэн был в Европе. Во время одной послеполуночной беседы я спросил его о номере “The Guests”, который открывает “Recent Songs“. Песня напомнила мне чеховский рассказ или “The Dead” Джеймса Джойса, которые подразумевают чувство теплоты или общности, но чем больше собиралось гостей, тем более изолированными они казались друг от друга, и в итоге она превращается в размышление о смерти, которое охватывает человечество за пределами собрания. Коэн – который во время нашего разговора выпил бутылку чего-то хорошего – просветил меня: “Ее чувственность обусловлена стихами Руми и Аттара, персидских поэтов 12-го и 13-го веков. Я думаю, это религиозная песня, просто о нашей странности на Земле и о том, как она разрешается”. One by one, the guests arrive/Guests are coming through/The openhearted many/The brokenhearted few – Один за другим, гости прибывают/Гости проходят/Открытых сердец много/Сломленных сердец мало”. После этого Коэн приступил к построчному анализу песни. Гости, по его мнению, спрашивают: “Где Бог? Где истина? Где жизнь?” Многие авторы песен никогда бы не стали задумываться о таком фоне: Это слишком большая приверженность собственным смыслам или признание того, что они могут быть не уверены в этих смыслах. Коэн знал каждый сантиметр того, что означает любая из его песен – в тот вечер он скрупулезно объяснял другие, – и если некоторые его фразы или образы казались двусмысленными, это было не так. Пока мы продолжали говорить, я услышал звон бутылочного горлышка о стакан. Коэн хихикнул. “Пьян”, – сказал он. “Опять напился”.

Через некоторое время Columbia Records выпустила альбом Recent Songs и, возможно, пожалела об этом. Торжественный тон песен альбома не нашел отклика у широкой аудитории. То же самое произошло с альбомом Various Positions в 1984 году. На этот раз Columbia не стала утруждать себя выпуском альбома в США. Много лет спустя, получая премию Грэмми за жизненные достижения, Коэн сказал о музыкальной индустрии: “На самом деле, я всегда был тронут скромностью их интереса к моей работе”. В нашей беседе в 1979 году он сказал: “Когда я оглядываюсь назад и рассматриваю свою работу, то мне ясно почему она не произвела большого фурора. Но я никогда не думал: “Я создам такую-то высокохудожественную песню. Все, что я писал, я писал для всех”. В следующем альбоме Коэна, I’m Your Man (1988), он обратился к электронным инструментам – иногда звучащим угрожающе, иногда переливающимся в звучании, как, например в “Tower of Song”, и наиболее запоминающейся композиции, открывающей альбом, “First We Take Manhattan”.

Она была танцевальной, но в то же время угрожающей, зловещей и напряженной, изображающей социальный коллапс и месть террориста. На его выступлении в Карнеги-холле в июле 1988 года песня словно призывала к битве. Я встретился с Коэном в его отеле, недалеко от Центрального парка. Стоял знойный полдень, но Коэн был в двубортном костюме в меловую полоску. Мы проговорили несколько часов. Он говорил о предчувствии в своей новой музыке – более страшной, более направленной вовне, чем все, что он делал раньше, но в то же время полной мрачного юмора. Он говорил об апокалиптическом сценарии, постигшем человечество – чума, бомбы, упадок наших политических систем – даже если человечество еще не осознало этого. В какой-то момент он встал, снял брюки и аккуратно сложил их на спинку другого стула. Это был разумный поступок. Был такой жаркий день; зачем мять брюки под хороший костюм? Коэн не снял пиджак и галстук, носки, туфли и сине-белые боксерские трусы, когда сел обратно. Раздался стук. “Извините”, – сказал Коэн. Он поднялся, натянул брюки, открыл дверь и расписался за холодную содовую, которую он заказал для меня. Он протянул мне напиток, снял брюки и снова сложил их. И тепло улыбнулся. Я понял, что мне только что показали пример того, как нужно вести себя с самообладанием, даже размышляя о конце дней.

Хотя многое из того, что Коэн сказал в тот день, было пророческим, я не понял, что он говорил не просто с интересной философской или политической точки зрения. На его следующем сборнике, 1992 года “The Future” (актриса Ребекка Де Морнэ, которая тогда была его девушкой, выступила в качестве сопродюсера), казалось, что чувство социально-политического предчувствия и опасения может быть пророческим, что его новые песни также раскрывают – возможно, более четко, чем когда-либо прежде – беду, которая лежит глубоко внутри его собственного ума, сердца и истории. I’m Your Man и The Future были еще одной парой шедевров – на этот раз, однако, они привлекли внимание. Песни звучали в клубах и использовались в кино, а их сочетание тонов и образов соответствовало времени. Они стали самыми большими хитами в карьере артиста. В возрасте 58 лет Леонард Коэн казался – невероятно – на вершине мира.

Затем он отказался от всего в своей жизни. Как выяснилось, в 1994 году Коэн поселился в буддистском монастыре на горе Болди, в часе езды к северо-востоку от Лос-Анджелеса. Раньше там был лагерь бойскаутов, расположенный на высоте 6 500 футов, которым руководил давний мастер дзен Коэна, Кёзан Джошу Сасаки Роши. Коэн периодически виделся с ним в течение 40 лет и видел в нем друга, мудреца и своего рода отца. Во время записи альбома “Various Positions” Коэн взял мастера дзен на сессию в Нью-Йорке. “Это было время, когда все новости обо мне были плохими и депрессивными, – сказал он, – бритвенные лезвия и все такое прочее. На следующее утро я спросил его: “Что вы думаете, Роши?”. Он сказал: “Леонард, ты должен петь более грустно”. Все говорили мне обратное. Но он увидел, что я не дошел до того, до чего мог бы дойти с моим голосом, с моими переживаниями. Это был самый глубокий и в то же время самый прагматичный совет. Он увидел, что мой голос может стать низким, что я могу углубиться в материал сознательно – что я могу исследовать вещи”.

Затем, так же непринужденно, как он ушёл из светской жизни, Коэн оставил монастырь и вернулся к своей семье и друзьям. Осенью 2001 года он выпустил альбом Ten New Songs. В отличие от часто язвительных тем, преобладавших в I’m Your Man и The Future, новый альбом Коэна был посвящен грустному принятию жизни и искренней любви, которые приходят после затухания огня страданий с наступлением старости. Альбом не говорил о страшном будущем, а скорее о терпимом настоящем. Там были намеки на тайны, которые окружали Коэна в 1990-е годы: Почему он оставил мир позади, когда тот, казалось, был готов его принять?

“Не было никакого чувства неудовлетворенности моей карьерой”, – сказал он мне однажды днем в 2001 году. Мы сидели в его студии звукозаписи, построенной над гаражом за его скромным домом в районе Мид-Уилшир в Лос-Анджелесе. “Напротив, – продолжал он, – если что и было, так это, ну, скорее было похоже на успех. Но трудности, ежедневные трудности, были таковы, что не было особой подпитки от такого рода ретроспекции. К тому времени, когда я закончил свой тур в 1993 году, я находился в каком-то состоянии страдания, которое все углублялось и углублялось. Прозак не работал. Паксил не работал. Золофт не действовал. Веллбутрин не помогал. На самом деле, единственным комичным элементом во всей этой истории было то, что когда я принимал Прозак, я поверил, что преодолел свои [сексуальные] желания. Я не знал, что у него есть такой побочный эффект. Я думал, что это духовное достижение”.

Повседневный режим жизни в центре дзен иногда был достаточно насыщенным. “Представьте себе лагерь бойскаутов”, – сказал Коэн. “Там много маленьких домиков, столовая и что-то вроде зала отдыха, который был переоборудован в зал для медитации дзен. Чтобы все это поддерживать в рабочем состоянии, требовался целый день. Зимой лопались трубы. Вставали в 2:30 или 3 часа ночи, в зависимости от обязанностей. В итоге я стал одним из личных помощников Роши и готовил для него”. Через год Коэн был рукоположен в буддийские монахи. “Все это не было решением кризиса веры”, – сказал мне Коэн. “Я смотрел на это как на проявление солидарности с обществом. Я никогда не искал новую религию. Меня вполне устраивала моя старая”.

Иногда распорядка дня монастыря было недостаточно. “Однажды днем я сидел в зале для медитации, – сказал Коэн, – и подумал: “Это отстой. Вся эта сцена – отстой”. И я перешел от этого к каталогизации различных негативных чувств, которые я испытывал к матери моих детей. Я обнаружил, что спускаюсь в костер ненависти, понимаете – к этой суке, к тому, что она сделала со мной, к тому, с чем она меня оставила, к тому, как она разрушила всю эту гребаную сцену. Я был там, в своей мантии, и был очень далек от мыслей о своем духовном совершествовании. Страшно далёк. Меня одолевала ярость”.

В тот день ярость Коэна уступила место моменту неожиданной благодати, своего рода временному прозрению. “На пол хижины, где мы ждали встречи с Роши, падал солнечный свет, – сказал он. – На улице были листья, и тень от этих листьев лежала на полу. Ветер шевелился, что-то двигалось, и я исчез в этом движении. . . .  Вся сцена взорвалась. Собака начала лаять, и я лаял. И все, что возникало, было содержанием моего существа. Все, что двигалось, было мной. . .  В определенные благословенные моменты мы переживаем себя как реальность, которая проявляется как всеобщность. Нет никакого “я един со вселенной”, что является самым дешевым мистическим лозунгом”.

Коэн сделал паузу.

“Есть такой момент, – продолжил он, – и он решает, что жизнь стоит того, чтобы жить. Я лаял вместе с собакой, но на самом деле никакой собаки не было. Но страх все равно возникал, и он мог уничтожить самость.

После нескольких лет пребывания в лагере Коэн решил, что пора уезжать. Он ехал в аэропорт, и, по его словам, “дно провалилось. Этого пола, который должен был быть там, не было. Это было ужасно. Я остановил машину на обочине. Я потянулся назад, достал свой набор для бритья, вытащил из него все лекарства, выбросил их в окно и сказал: “К черту все это. Если я собираюсь спуститься вниз, я хочу спуститься вниз с ясными глазами”. Так что я вернулся в лагерь и провел там еще несколько недель, которые были сущим адом, и в это время я взял в руки книгу индийского писателя по имени Балсекар.

Рамеш Балсекар был индуистским гуру из Мумбаи и писал о концепции под названием “не-дуализм”, разработанной в индуистской и буддийской традициях. В 1999 году Коэн покинул Маунт-Балди и отправился в Мумбаи. Он провел год, обучаясь у Балсекара.

“Модель, которую я наконец понял, – вспоминает он, – предполагала, что на самом деле не существует фиксированного “я”. Обычная терапевтическая мудрость сегодня призывает страдающего войти в контакт со своими внутренними чувствами – как будто существует внутреннее “я”, истинное “я”, настоящее “я”, которое мы видим во снах и озарениях. . . . Нет никакого настоящего внутреннего “я”, которое бы командовало вашей преданностью и тиранией вашего расследования. Со мной произошло не то, что я получил ответы, а то, что вопросы растворились”. Как сказал один из последователей Балсекара: “Я верю в причину и следствие, но я не знаю, что из них что””. Постепенно депрессия ослабевала. “Постепенно, незаметно, что-то произошло, и депрессия прошла”, – продолжает Коэн. “Она прошла и не возвращалась в течение двух с половиной лет. Это моя реальная история. Мне не хочется говорить: “Я спасен” и выкинуть костыли. Но я спасен. С тех пор как депрессия прошла – и я не знаю, навсегда или временно, – у меня все тот же аппетит к сочинительству”. Ten New Songs был, возможно, самым прекрасным и самым милосердным альбомом Коэна. Альбом “The Future” вышел из страданий”, – сказал он. “Этот вышел из празднования”.

Наступил вечер. Пора было заканчивать. Коэн сказал мне: “Мне нравится, что сказал Теннесси Уильямс. “Жизнь – это довольно хорошо написанная пьеса, за исключением третьего акта. Это плохо написанный третий акт”. Я чувствую, что нахожусь в начале третьего акта. К концу третьего акта, который никто не может предсказать, все может стать довольно неприятным. Я просто знаю, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить”. Третий акт Коэна оказался более насыщенным событиями, чем он – или кто-либо – мог предположить. Возможно, он даже включал в себя четвертый акт.

После “Ten New Songs” Коэн выпустил “Dear Heather” (2004), а в 2006 году он стал соавтором и продюсером “Blue Alert” Аньяни Томас, бэк-вокалистки и гастролирующей клавишницы группы Коэна. В этот период они также были романтическими партнерами, хотя Коэн говорил об этих отношениях с характерной неопределенностью, описывая их как “невозможно одиноких людей…  Я люблю просыпаться один, а она любит быть одна”.

С помощью местных властей Коэн вернул себе записные книжки и переписку с Бобом Диланом, Джони Митчелл и Алленом Гинзбергом. В марте 2012 года Линч была арестована за нарушение постоянного охранного ордера, запрещающего ей контактировать с Коэном. “Это заставляет меня очень внимательно относиться к своему окружению”, – сказал он суду. “Каждый раз, когда я вижу, что машина замедляет ход, я начинаю волноваться”. Линч была признана виновной по всем пунктам обвинения и приговорена к 18 месяцам тюремного заключения. Коэн так и не смог вернуть большую часть денег, присвоенных Линч. По сути, он снова оказался в том положении, в котором был в 1966 году, когда смирился с тем, что “Прекрасные неудачники” не смогут обеспечить его финансово.

И вот, летом 2008 года, в возрасте 73 лет, Леонард Коэн начал поразительное концертное турне, которое продолжалось без перерыва в течение пяти лет. Он исполнял песни со всех этапов своей карьеры в сопровождении тщательно отрепетированной группы; он играл по три часа, а иногда и дольше, в течение большинства вечерних выступлений; он вскакивал на сцену и спрыгивал со сцены. Рецензенты постоянно говорили, что эти концерты были одними из лучших, которые они когда-либо видели. “Я никогда не думал, что снова буду гастролировать, – сказал он Rolling Stone в 2012 году, – хотя у меня были мечты. Иногда мне снилось, что я выхожу на сцену и не помню слов или аккордов. Это было что-то кошмарное, что не располагало меня к продолжению этого предприятия”. И все же его коллеги по группе отмечали, как сильно он оживал с каждым из таких концертов. “Есть определенная усталость, которая, наверное, видна зрителям, – сказал Коэн о сотнях концертов, – но когда реакция теплая и ощутимая, человек скорее ободряется, чем выдыхается”.

Гастроли, как оказалось, были только началом замечательного возвращения Коэна. В 2012 году он записал новый альбом “Old Ideas“. За ним последовал альбом Popular Problems в 2014 году, а затем, всего за несколько недель до смерти, альбом You Want It Darker. Эти пластинки взяли атмосферу Ten New Songs и Dear Heather и углубили ее, обрамив электронными бороздами ритма и красоты, свойственными блюз-року.

В последний год жизни Коэн переехал на второй этаж дома Лорки в пригороде Лос-Анджелеса. В течение некоторого времени он боролся с раком. Другие проблемы со здоровьем, включая множественные трещины позвоночника, не позволяли ему путешествовать. Тем не менее, он часто виделся со своими детьми и внуками. Адам выступил в качестве продюсера “You Want It Darker”, превратив дом Леонарда в импровизированную студию. Сидя в кресле-каталке и используя медицинскую марихуану, чтобы заглушить боль, его отец просто вынужден был петь.

“Сейчас, в конце своей карьеры, – сказал Адам Rolling Stone за несколько недель до смерти отца, – возможно, в конце своей жизни, он находится на вершине своих сил”. В июле Коэн узнал, что Марианна Илен умирает от рака в Норвегии. Они сохраняли дружеские отношения – что удавалось Коэну с большинством его бывших возлюбленных. Трудно сказать, удовлетворяла ли его романтическая любовь. Часто казалось, что она неотделима от его поисков Бога или облегчения.

“У меня было сильное сексуальное влечение, которое преобладало над всеми другими соображениями”, – сказал он в 2001 году. “Мой аппетит к близости, и не только к физической близости, был настолько сильным, что меня просто интересовала суть вещей. . . .  Это чувство было всегда интенсивным, было стремлением к охоте, к поискам удовлетворения. Это не было особенно приятно. Это был просто аппетит. . . И, следовательно, возникали недоразумения и страдания с обеих сторон. Когда этот аспект растворился, дружба стала более чистой. Я склонен не терять людей в своей жизни”.

Коэн написал своей возлюбленной:

Ремник сообщает, что вскоре Коэн получил ответ от друга Марианны в Норвегии: “Она подняла руку, когда услышала твои слова о том, что идёшь прямо за ней и можно дотронуться до твоей руки. То, что ты знал о её состоянии, принесло ей полное успокоение”.

Коэн был прав: он ненамного отстал. По данным The New York Times, он работал над новой книгой стихов и еще двумя музыкальными проектами: струнными аранжировками своих песен и набором мелодий в стиле тритм-анд-блюз.

Затем: “Леонард Коэн умер во сне посреди ночи 7 ноября”, – говорится в заявлении менеджера певца Роберта Б. Кори. “Смерть была внезапной, неожиданной и спокойной”. Коэн просто стал лучше в конце, создав трилогию альбомов о смертности, опасениях и самообладании.

Они были полны мольбы и опасений, и ими управлял могильный голос (принадлежавший “только мне и Джонни Кэшу”, говорил он со смехом), который звучал как истина в последней инстанции. Он всегда стремился к лучшим ангелам, но он также признавал – на самом деле, с определенным облегчением и гордостью – честную оценку своей менее милосердной стороны.

На поздних альбомах он не просто произносил заклинания и молитвы, но и видел долг покаяния, в себе и во всех вокруг, в разбитых сердцах и духах разбитого мира. “Это звучит как заезженная банальность 19 века, – сказал мне однажды Коэн, – но в разгар моих собственных мелких личных неприятностей я обратился к тому, что умел делать, и создал из этого песни, и в процессе создания этих песен большая часть боли растворилась. Это одна из тех вещей, которые делает искусство, – оно исцеляет. Человек, который делает такой выбор в своей жизни, часто прекрасенее, чем его произведения. Любой художник, который остается верен себе, сам становится произведением искусства, потому что это одна из самых сложных вещей. Если у кого-то действительно есть такое призвание, и он старательно преодолевает возникающие трудности, он многое потеряет, но выкует свой собственный характер”.

Исполнитель песни Алелуйя в монреальском метро примерно в 2016 году. Я положил в футляр его гитары два доллара и попросил разрешения записать песню.