Колымская трасса на Дальнем Востоке России когда-то доставляла десятки тысяч заключенных в трудовые лагеря сталинского ГУЛАГа. Руины той жестокой эпохи видны и сегодня.
Эндрю Хиггинс. Фотографии и видео Эмиля Дюке
Заключенные, пробивая себе путь через кишащие насекомыми летние болота и зимние ледяные поля, шли к дороге, а дорога приводила еще больше заключенных, доставляя поток рабского труда на золотые прииски и в лагеря Колымы – самого холодного и смертельно опасного форпоста сталинского ГУЛАГа.
Их путь стал известен как “дорога костей” – грунтовая, грязная в распутицу, а большую часть года – ледяная колея, протянувшаяся на 1260 миль на запад от российского портового города Магадана на берегу Тихого океана вглубь страны до Якутска, столицы Якутской области в Восточной Сибири. Продвигаясь по диким просторам Дальнего Востока, маршрут пересекает суровые, захватывающие дух пейзажи, усеянные необозначенными могилами и быстро исчезающими следами трудовых лагерей.
Когда мы с фотографом Эмилем Дюке проезжали прошлой зимой по трассе Р504 “Колыма”, которая теперь является модернизированной версией дороги, построенной заключенными, движение было небольшим. Но несколько дальнобойных грузовиков и легковых автомобилей все еще проносились по бесплодному ландшафту, не обращая внимания на погребенные под снегом остатки былых страданий – деревянные столбы, обвешанные ржавой колючей проволокой, заброшенные шахтные стволы и битый кирпич бывших тюремных камер.
Потомки погибших стараются сохранить память о них. Но для многих россиян ностальгия и невежество затуманили память об ужасах прошлого.
Мрачные города усеивают захватывающий дух пейзаж на пути к месту, которое когда-то было самым холодным и смертоносным форпостом сталинского ГУЛАГа. По мере того как свидетельства существования лагерей неуклонно разрушаются, поклонение Сталину, даже среди некоторых бывших заключенных, достигло наивысшего уровня за последние десятилетия. По этой дороге прошли более миллиона заключенных – как обычных зэков, так и осужденных за политические преступления.
Среди них были лучшие умы России – жертвы сталинского Большого террора, такие как Сергей Королев, ученый-ракетчик, переживший это испытание и в 1961 году помог вывести первого человека в космос. Или поэт Варлам Шаламов, который после 15 лет колымских лагерей пришел к выводу: “Есть собаки и медведи, которые ведут себя более разумно и нравственно, чем люди”. Его опыт, зафиксированный в книге “Колымские рассказы“, убедил его в том, что “человек превращается в зверя за три недели тяжелого труда, холода, голода и побоев”.
Но для многих россиян, в том числе и для бывших заключенных, ужасы сталинского ГУЛАГа меркнут, размытые радужным туманом юношеских воспоминаний и статуса России как страшной сверхдержавы перед распадом Советского Союза. Антонина Ивановна Новосад (фото), 93-летняя старушка, арестованная подростком на Западной Украине и приговоренная к 10 годам заключения на Колыме по сфабрикованному политическому обвинению, работала на оловянном руднике у “дороги костей”.
Она вспоминает, как ее товарищ по заключению был застрелен охранником за то, что отлучился за колючую проволоку собирать ягоды.
По словам г-жи Новосад, заключенные похоронили ее, но труп потом утащил медведь. “Так мы работали, так мы жили. Не дай Бог. Лагерь есть лагерь”.
Однако она не питает к Сталину никакой неприязни и помнит, как плакали заключенные, когда в марте 1953 года, собравшись на улице, чтобы услышать специальное объявление, они узнали, что тиран умер. “Сталин был Богом”, – говорит она.
“Как это сказать? Сталин ни в чем не виноват. Это была партия и все эти люди. Сталин просто подписывал”.
По словам Ростислава Кунцевича, историка, курирующего экспозицию о лагерях в областном музее Магадана, серьезным препятствием для сохранения не только отрывочных воспоминаний является постоянное исчезновение вещественных доказательств существования колымских лагерей. “Природа делает свое дело, и скоро от нее ничего не останется, – говорит он.
Когда тает снег или горные работы вскрывают мерзлую землю, погребенное прошлое иногда все же всплывает на поверхность вдоль дороги.
Владимир Найман, владелец золотого прииска у Колымской трассы, чей отец, этнический немец, и дед по материнской линии, украинец, попали сюда в качестве заключенных, во время оттепели наткнулся в болоте на истлевшие гробы и кости, работая геологом в районе Ягодного в 1970-х годах. В поисках тайника с золотом, зарытого в стороне от дороги, он наехал своим бульдозером на кладбище для заключенных и застрял в этом чаду на пять дней.
Для многих россиян, в том числе и бывших заключенных, ужасы сталинского ГУЛАГа быстро исчезают, размываясь радужным туманом воспоминаний о молодости. Вся жизнь связана с дорогой, ведь сотни километров разделяют населенные пункты, а неполадки с двигателем могут привести к замерзанию до смерти. “Здесь все построено на костях”, – говорит Андрей Колядин, заместитель губернатора на Дальнем Востоке. Позже он установил на этом месте восемь деревянных крестов “в память о погибших”. Но как человек, твердо убежденный в том, что Россия не может процветать без жертв, он сегодня почитает Сталина. “То, что Сталин был великим человеком, очевидно, – говорит он, ссылаясь на его роль в разгроме нацистской Германии и превращении крестьянской нации в индустриальную державу. По сравнению с бесчисленными убийствами коренных американцев в США, говорит г-н Найман, “здесь не произошло ничего по-настоящему ужасного”.
При Президенте РФ В. В. Путине воспоминания о сталинских гонениях не стерлись, о чем свидетельствует открывшийся в 2018 г. в Москве большой музей истории ГУЛАГа, финансируемый государством. Но они часто заглушаются празднованием других воспоминаний, в частности, победы России под руководством Сталина над Гитлером во Второй мировой войне. Ликование по поводу этой победы, освященной как предмет национальной гордости, заслонило ужасы ГУЛАГа и подняло популярность Сталина на самый высокий уровень за последние десятилетия.
Опубликованный в марте опрос общественного мнения показал, что 76% россиян положительно относятся к Советскому Союзу, причем Сталин опережает по степени общественного уважения всех других советских лидеров.
Встревоженный результатами другого опроса, согласно которому почти половина молодых россиян никогда не слышали о репрессиях сталинской эпохи, Юрий Дудь, московский блогер с огромной молодежной аудиторией, в 2018 году проехал по “дороге костей”, чтобы исследовать то, что он назвал “Родиной нашего страха”.
After the online release of a video Mr. Dud made about the trip, his travel companion, Mr. Kuntsevich, the Kolyma historian, faced a barrage of abuse and physical threats from die-hard Stalinists and others who resented the past being dredged up.
Mr. Kuntsevich said he had initially tried arguing with his attackers, citing statistics about mass executions and more than 100,000 deaths in the Kolyma camps through starvation and disease. But he quickly gave up.
“It is best not to argue with people about Stalin. Nothing will change their minds,” he said, standing in his museum near a small statue of Shalamov, the writer whose accounts of life in the camps are routinely dismissed by Stalin’s fans as fiction.
Even some officials are appalled by reverence for a murderous dictator. Andrey Kolyadin, who as a Kremlin official was sent to the Far East to serve as deputy governor of the region that covers Kolyma, recalled being horrified when a local man erected a statue of Stalin on his property. Mr. Kolyadin ordered the police to get it taken down.
“Everything here is built on bones,” Mr. Kolyadin said.
Present hardships leave many nostalgic for what are remembered as better, more secure, times.
Today the settlements spawned by the road are rapidly shrinking and crumbling into ruins.
But many hold on to traditions of the past.
The coastal city of Magadan, the start of the “road of bones,” commemorates past misery with a large concrete statue called the Mask of Sorrow, erected in the 1990s under President Boris N. Yeltsin. But local rights activists say that the authorities and many residents now mostly want to turn the page on Kolyma’s bleak past.
“Nobody really wants to recognize past sins,” said Sergei M. Raizman, the local representative of the rights group Memorial.
So tenacious is the grip of ever-present but often unspoken horror along the “road of bones” that many of those living in the settlements it spawned, outposts that are now shrinking rapidly and often crumbling into ruins, look back with fondness at what are remembered as better, or at least more secure, times.
About 125 miles out of Magadan, the road reached what would become the town of Atka in the early 1930s, a few years after geologists, engineers and then prisoners began arriving by sea at Magadan, the coastal headquarters of the Far North Construction Trust, an arm of the Soviet secret police and constructor of the Kolyma Highway.
“Our whole life is connected to this road,” Natalia Shevchuk, 66, said in her kitchen in Atka as her gravely ill husband, a former road engineer, lay coughing and groaning in the next room.
One of her four sons died in an accident on the road, and she worries constantly about her youngest son, who recently started work as a long-distance truck driver on the highway.
A side road off the main highway leads to Oymyakon, the coldest permanently inhabited settlement in the world. Known as the Pole of Cold, Oymyakon has an average January temperature of minus 58 degrees Fahrenheit (minus 50 degrees Celsius). The coldest recorded temperature there is minus 96 degrees Fahrenheit.
The weather is so forbidding that engine trouble or a flat tire can mean freezing to death, a fate that the authorities have tried to avoid by making it illegal for drivers to pass a stranded vehicle without asking whether its occupants need help.
With hundreds of miles separating the road’s few inhabited settlements, shipping containers fitted with heaters and communication equipment have now been placed in some of the most remote areas so that stricken motorists can warm up and call for help.
In the emptying settlements life goes on.
But much of the population has retreated along with physical traces of the gulag.
“Our whole life is connected to this road,” said Natalia P. Shevchuk, 65.
Although Atka never hosted a major labor camp, it thrived for years as a result of the gulag, serving as a transport hub and refueling stop for convoys of trucks carrying enslaved workers and supplies to the gold, tin and uranium mines, and to camps filled with the laborers used to repair roads and bridges washed away by avalanches and storms.
When the prison camps closed after Stalin’s death in 1953, Atka kept going, and growing, as forced labor gave way to volunteer workers lured to the area’s mines by the promise of salaries far higher than in the rest of the Soviet Union.
At its peak, the town had more than 5,000 residents, a large modern school, an auto-repair shop, a fuel depot, various stores and a big bakery. Today, it has just six residents, all of them pensioners.
The last school-age resident left with his mother last year. His grandmother stayed behind and runs the only store, a tiny room stacked with groceries on the ground floor of an otherwise empty concrete apartment block.
The natural forces that are wiping out physical traces of the gulag threaten to eliminate Atka, too. Its largely abandoned apartment buildings are rotting away as snow pours in through broken windows, cracked roofs and smashed doors.
Until this year, Atka’s only employer, aside from a truck stop cafe and gas station on the edge of town, was a heating plant. The plant shut down in late September after the district government, which has for years been pushing residents to move to more viable settlements, cut funding.
This left apartments without heat, forcing people to install their own devices to avoid freezing to death. Tap water has also been cut off, leaving residents dependent on deliveries of canisters filled from a well.
Ms. Shevchuk’s building has 30 apartments, but only three are occupied. She relies on a wood-burning stove that she installed in her bathroom to keep warm.
Valentina Zakora, who until recently was Atka’s mayor, said she had tried for years to persuade the few remaining residents to move away. As a relative newcomer — she came to Atka 25 years ago with her husband, a mechanic — she could not understand why people did not want to take up a government offer of money and free housing elsewhere.
“I cried every day for three years when I first saw this place,” she recalled. After raising a family there, she moved away this past spring to a well-maintained town closer to Magadan.
She would like to see Atka survive, but “it is already too late for places like this.”
