I learned English—and Western culture—watching American movies in smoky minibuses. / Я изучал английский язык и западную культуру, смотря американские фильмы в прокуренных микроавтобусах.

A RAF 2203 van, or "Rafik" — Anton Ivanov / Shutterstock

In the U.S.S.R. of the 1980s, as Brezhnev’s stagnation mutated into Gorbachev’s perestroika, the Soviet people started peering out from behind the Iron Curtain at the tantalizing opulence of Western popular culture. It wasn’t unusual for a few government-approved (and heavily sanitized) Hollywood movies to show up in local theaters in Mother Russia and her 14 children-states. An occasional 1960s or ’70s classic—such as Francis Ford Coppola’s The Godfather—would even make its way to one of the two central, state-run television stations broadcasting to all 15 republics.

В СССР 1980-х годов, когда брежневский застой перерос в горбачевскую перестройку, советские люди начали выглядывать из-за железного занавеса на манящую роскошь западной популярной культуры. Не было ничего необычного в том, что в местных кинотеатрах матушки-России и ее 14 государств-детищ появлялось несколько одобренных правительством (и прошедших жесткую санитарную обработку) голливудских фильмов. Иногда классика 1960-х или 70-х годов – например, “Крестный отец” Фрэнсиса Форда Копполы – даже попадала на один из двух центральных государственных телеканалов, вещающих на все 15 республик.

This trend began in the 1960s, under Khrushchev’s “thaw,” the era during which the good people of the U.S.S.R. were allowed to fall in love with Girls Only in Jazz, a black-and-white masterpiece known to most English speakers as Some Like It Hot (Soviet censors found the original title too, well, hot). Even in the ’80s, when I got to see it myself, the American jazz girls of the ’20s, portrayed through the lens of 1950s Hollywood, seemed utterly wild. But this is not how my peers and I were introduced to our first “real” American movies. Instead of movie theaters or drive-ins, Soviet youth got their Hollywood fix through bootleg video salons hosted in grungy minibuses.

Эта тенденция началась в 1960-х годах, во времена хрущевской “оттепели”, в эпоху, когда добрым людям СССР было позволено влюбиться в “В джазе только девушки”, черно-белый шедевр, известный большинству англоязычных зрителей как Some Like It Hot (советские цензоры сочли оригинальное название слишком, ну, горячим). Даже в 80-е годы, когда я сам посмотрел фильм, американские джазовые девушки 20-х годов, изображенные через призму Голливуда 1950-х годов, казались совершенно обалденными. Но я и мои сверстники знакомились с нашими первыми “настоящими” американскими фильмами не так. Вместо кинотеатров или “драйв-инов” советская молодежь приобщалась к голливудской продукции в бутлегерских видеосалонах, размещавшихся в неопрятных микроавтобусах.

My parents’ generation was born after World War II, which we on the Eastern Front all knew as the Great Patriotic War. That generation was known for a peculiar and creative resourcefulness. They came up with things like “bone LPs,” bootleg records crafted using makeshift recording lathes that cut tracks into used X-ray slides. Under remaindered pictures of rib cages, bone LPs played the Beatles and other banned Western music. As a middle schooler, I remember my mother talking about these and other contraband inventions. I didn’t think much of it at the time. This was just one of many unauthorized things people did back then—like passing around illegal samizdat copies of Solzhenitsyn’s The Gulag Archipelago on thick piles of newsprint or surreptitiously listening to Voice of America news on AM radio in communal kitchens. I grew up in Baku, the capital of what was then the Soviet Socialist Republic of Azerbaijan. Just a few years before the U.S.S.R. disbanded, the kids in my neighborhood became fascinated with American movies—or, at least, the idea of American movies. I was 8 or 9 years old, one of the youngest in the mix. We would collect chewing-gum cards and stickers with pictures of action-movie stars and listen to Michael Jackson. I’m fairly certain all these things were bootlegged.

Поколение моих родителей родилось после Второй мировой войны, которую мы, жители Восточного фронта, знали как Великую Отечественную. Это поколение отличалось своеобразной и творческой изобретательностью. Они придумали такие вещи, как “костяные пластинки” – бутлегерские записи, сделанные на самодельных установках, которые вырезали дорожки на использованных рентгеновских снимках. Под оставшимися снимками грудной клетки на костяных пластинках играли “Битлз” и другая запрещенная западная музыка. Будучи школьником, я помню, как моя мама рассказывала об этих и других контрабандных изобретениях. В то время я не придавал этому особого значения. Это была лишь одна из многих несанкционированных вещей, которые люди делали в то время, например, перепечатывали нелегальные самиздатовские копии “Архипелага ГУЛАГ” Солженицына или тайно слушали новости “Голоса Америки” по AM-радио на коммунальных кухнях. Я вырос в Баку, столице тогдашней Советской Социалистической Республики Азербайджан. Всего за несколько лет до распада СССР дети в моем районе увлеклись американскими фильмами – или, по крайней мере, идеей американских фильмов. Мне было 8 или 9 лет, я был одним из самых младших в этой компании. Мы собирали жевательные резинки и наклейки с изображениями звезд боевиков и слушали Майкла Джексона. Я абсолютно уверен, что все эти вещи были бутлегерскими.

Read: The strange reasons foreign countries find to ban American movies

Young or old, everyone felt the increasing cultural vacuum, a painful dissonance of Soviet-produced media and its crumbling ideology. While we still had timeless films and shows based on Russian literature, or rare genius masterpieces such as Tarkovsky’s Stalker, most Soviet cinema and television no longer made much sense, because it amounted to propaganda. Those of us born in the late 1970s and early ’80s had become particularly suspicious of most Soviet-produced entertainment and obsessed with Hollywood, although we had little firsthand experience with it. That’s where the video van came in. Just the sound of the word видео (“video”), a cognate recently borrowed from the English language, was distinctly American. We never referred to other things we saw on-screen as “video”; it was just “film,” or “cartoon,” or “program.” Video was something new and exciting. It had a smack of the forbidden fruit to it.

Молодые или старые, все ощущали нарастающий культурный вакуум, болезненный диссонанс советских СМИ и разрушающейся идеологии. Если у нас еще были вечные фильмы и передачи, основанные на русской литературе, или редкие гениальные шедевры, такие как “Сталкер” Тарковского, то большинство советского кино и телевидения уже не имело особого смысла, потому что было равнозначно пропаганде. Те из нас, кто родился в конце 1970-х – начале 80-х годов, с особым подозрением относились к большинству советских развлекательных программ и были одержимы Голливудом, хотя у нас было мало непосредственного опыта общения с ним. Вот тут-то и появился видеофургон. Одно только звучание слова “видео”, недавно заимствованного из английского языка, было отчетливо американским. Мы никогда не называли “видео” то, что мы видели на экране; это был просто “фильм”, или “мультфильм”, или “программа”. Видео было чем-то новым и захватывающим. Оно имело привкус запретного плода.

The way we consumed that video confirmed its taboo status. A typical Bakuvian video salon consisted of a minivan or minibus—usually a Latvian RAF model, or “Rafik,” as we affectionately called it—with fabric-clad windows, equipped with a color television and VCR (the latter was uncommon and considered a luxury). Rafiks were normally used for public transit, an intermediate alternative to buses and taxicabs. A Rafik always felt bigger on the inside. The running joke went, How many people can you fit into a Rafik? One more. Rafiks made getting around town cheap and easy, and Rafik drivers maximized their efficiency through this always-room-for-one-more-passenger business model. The vans were stuffy, dark, dirty, and usually saturated with cigarette smoke. I suspect that some of these van drivers did both jobs—smoke-soaked taxi by day, smoke-soaked movie theater by night.

То, как мы потребляли это видео, подтверждало его табуированный статус. Типичный бакинский видеосалон состоял из минивэна или микроавтобуса – обычно латвийской модели RAF, или “Рафик”, как мы его ласково называли, с затянутыми тканью окнами, оснащенного цветным телевизором и видеомагнитофоном (последний был редкостью и считался роскошью). Рафики обычно использовались для общественного транспорта, как промежуточная альтернатива автобусам и такси. Рафик всегда казался больше внутри. В ходу была шутка: “Сколько человек может поместиться в рафик? Еще один”. Рафики делали передвижение по городу дешевым и легким, а водители рафиков максимизировали свою эффективность за счет этой бизнес-модели “всегда есть место для еще одного пассажира”. Фургоны были душными, темными, грязными и обычно пропитанными сигаретным дымом. Я подозреваю, что некоторые из этих водителей фургонов работали на обеих работах – пропитанное дымом такси днем, пропитанный дымом кинотеатр вечером.

Like an American ice-cream truck, a video-salon Rafik would show up in the neighborhood at seemingly random times. The drivers/projectionists were often trying to avoid the police, and the petty bribe that would be required to get them to look the other way. For that reason, the mobile theater would park somewhere in an alley and entertain the neighborhood kids with dozens of guerilla-dubbed, bootlegged Hollywood movies and cartoons. As a bright-eyed, 10-year-old Young Pioneer, I attended many such screenings: Tom and Jerry, The Pink Panther, Rambo: First Blood, Bloodsport, and a few other movies with “blood” or “revenge” in the title. The emotional response was complex, almost overwhelming. The raw memories of these experiences consist of dazzling bright colors; hyper-masculine, muscular men; bosomy blond women; on-screen makeouts and bare skin; and a lot of creative swearing—the translation job was stellar in that regard. It all felt intoxicating, naughty, and very alien. Even then, I knew we were learning something culturally significant—a different way of life, a different way of thinking, a different way of relating to the world.

Как американский грузовик с мороженым, видеосалон “Рафик” появлялся в районе в, казалось бы, случайное время. Водители и демонстраторы видео часто пытались избежать полиции и мелких взяток, которые требовались, чтобы заставить их посмотреть в другую сторону. По этой причине передвижной кинотеатр парковался где-нибудь в переулке и развлекал соседских детей десятками пиратских дублированных голливудских фильмов и мультфильмов. Будучи ясноглазым десятилетним юным пионером, я посетил множество таких сеансов: Том и Джерри, Розовая пантера, Рэмбо: Первая кровь, Кровавый спорт и несколько других фильмов с “кровью” или “местью” в названии. Эмоциональный отклик был сложным, почти подавляющим. В памяти остались ослепительно яркие цвета, мужественные, мускулистые мужчины, грудастые блондинки, поцелуи на экране и обнаженная кожа, а также множество крепких ругательств – перевод был превосходен в этом отношении. Все это казалось пьянящим, озорным и очень чужим. Уже тогда я понимал, что мы изучаем нечто культурно значимое – другой образ жизни, другой образ мышления, другой способ отношения к миру.

In one of my earliest memories surrounding these video vans, two older cousins and I watched the 1986 film Stewardess School, a title IMDB describes as a “teen pseudo-sex comedy.” I think it was a Police Academy rip-off, substituting hot young “stewdents” for newly recruited cadets. The movie was terrible, and we knew it, but my cousins and I loved every minute of it. We particularly relished the bad B-movie acting and the over-the-top vulgar humor. I don’t think our parents knew what we were up to. They would have had mixed feelings about the matter, despite cutting their teeth on bone LPs. I’m also not sure where we got the money to pay for the movies. But my cousins and I were getting a small taste of cheeky American culture, and to us it was worth any price.

В одном из моих самых ранних воспоминаний, связанных с этими видеофургонами, мы с двумя старшими кузинами смотрели фильм 1986 года “Школа стюардесс”, который на IMDB описывается как “подростковая псевдо-сексуальная комедия”. Я думаю, что это была переделка “Полицейской академии”, в которой горячие молодые “стюардессы” были заменены на новобранцев-курсантов. Фильм был ужасен, и мы это знали, но мы с кузинами полюбили каждую его минуту. Мы особенно наслаждались плохой игрой актеров из фильмов категории “Б” и пошлым юмором. Не думаю, что наши родители знали, чем мы занимались. У них были бы смешанные чувства по этому поводу, несмотря на то, что они слушали музыку на костяных пластинках. Я также не помню, откуда у нас были деньги, чтобы платить за фильмы. Но мы с двоюродными братьями и сестрами получали маленький кусочек нахальной американской культуры, и для нас это стоило любой цены.

Read: Life under the KGB’s watchful eye in 1980s Russia

The movies were dubbed by a lone male voice actor speaking over the original soundtrack. This process was incredibly low-tech: You could hear the original English-language audio and the voice-over on top of it, at about the same volume. And the audio quality was usually dreadful, with fuzzy white noise filling silences between lines. The voice actor acted out all the parts in a single take—male and female, including small children. Because this voice-over work was also illegal, we speculated that whoever the narrator was attempted to disguise his identity by wearing a nose clip. This made Stallone, Schwarzenegger, Van Damme, and their girlfriends all sound a bit like Smithers from The Simpsons. I learned much later, as an adult, that several actors actually did this work, but the voice I hear in my head belongs to Leonid Volodarsky, who dubbed more than 5,000 films. Andrei Gavrilov, the second most recognized video voice, did 2,000. Volodarsky and Gavrilov had day jobs as journalists, art critics, and translators. But millions of people across the U.S.S.R. knew their nasal voices for their illegal-film dubbing. They remain unsung heroes.

Фильмы дублировались одиноким актером-мужчиной, озвучивавшим оригинальную звуковую дорожку. Этот процесс был невероятно низкотехнологичным: вы могли слышать оригинальный англоязычный звук и закадровый голос поверх него, примерно с одинаковой громкостью. Качество звука обычно было ужасным, нечеткий белый шум заполнял паузы между репликами. Актер озвучивания исполнял все роли за один дубль – мужские и женские, включая роли маленьких детей. Поскольку такая работа за кадром была незаконной, мы предположили, что кто бы ни был диктором, он пытался замаскировать свою личность, надевая зажим для носа. Из-за этого Сталлоне, Шварценеггер, Ван Дамм и их подружки звучали немного похоже на Смитерса из “Симпсонов”. Много позже, уже будучи взрослым, я узнал, что на самом деле эту работу выполняли несколько актеров, но голос, который я слышу до сих пор в своей голове, принадлежит Леониду Володарскому, который озвучил более 5000 фильмов. Андрей Гаврилов, второй по узнаваемости видеоголос, озвучил 2 000. Володарский и Гаврилов работали журналистами, искусствоведами и переводчиками. Но миллионы людей в СССР знали их голоса с прононсом в нос по их нелегальному дубляжу фильмов. Они так и остались невоспетыми героями.

Hearing the dubbed audio over the original dialogue probably had an impact on language acquisition and cognitive development. Immersed in two languages simultaneously, the original English and the dubbed Russian, our brains strained to make out both and constantly digested a synchronous translation of a new language. I suspect this helped in our English classes. Long after the vans, I perfected English by watching Seinfeld in the original English on VHS tapes—an advanced course. In the video vans, the characters and the voice-over narrator talked over one another, intersecting and interrupting one another, creating a polyvocal narrative, interweaving languages but telling the same unified story. Add an audience that’s laughing and commentating during the movie in Azeri, the local language, and you get a third. I can only imagine the number that this layered linguistic experience did on our brains. All this evokes a unique nostalgia in me and my formerly Soviet peers. It is less of a campy, Stranger Things–type nostalgia, and more of a black, comedic one, a memory of coping with post-perestroika trauma. Thirty years later, I can hardly comprehend the impact these video-salon trips had on us. I am certain that they played a direct role in how many of us got so good at English and ended up immigrating to the United States. Eventually I got a doctorate in English, and today I live near Hollywood, teaching writing to American college students. Those shady, smoky Soviet video vans are, at least in part, responsible.

Прослушивание дублированного звука поверх оригинального диалога оказало влияние на усвоение языка и когнитивное развитие. Погруженные одновременно в два языка, оригинальный английский и дублированный русский, наши мозги напрягались, чтобы разобрать оба и постоянно переваривали синхронный перевод нового языка. Подозреваю, что это помогало нам на уроках английского. Еще долго после фургонов я совершенствовал английский, смотря “Сайнфелда” на оригинальном английском языке на кассетах VHS – продвинутый курс. В видеофургонах герои и закадровый голос диктора говорили друг с другом, пересекаясь и перебивая друг друга, создавая поливокальное повествование, переплетая языки, но рассказывая одну и ту же единую историю. Добавьте сюда зрителей, которые смеются и комментируют фильм на азербайджанском, местном языке, и вы получите третий. Я могу только представить, какую нагрузку этот многослойный лингвистический опыт произвел на наш мозг. Все это вызывает у меня и моих бывших советских сверстников своеобразную ностальгию. Это не столько ностальгия в стиле “Stranger Things”, сколько черная, комедийная ностальгия, воспоминания о преодолении постперестроечной травмы. Тридцать лет спустя я с трудом могу осознать, какое влияние оказали на нас эти походы в видеосалон. Я уверен, что они сыграли непосредственную роль в том, что многие из нас так хорошо знали английский язык и в итоге иммигрировали в Соединенные Штаты. В конце концов я получил докторскую степень по английскому языку, и сегодня я живу недалеко от Голливуда, преподаю писательское мастерство американским студентам колледжей. По крайней мере, отчасти в этом виноваты те теневые, прокуренные советские видеофургоны.

This post appears courtesy of Object Lessons.Elmar Hashimov is a professor of English at Biola University.