Какой французский нужен нам в Квебеке?

Предисловие переводчика

Три статьи Ричарда Вайлбреннера (или Ришара Велбренера, я же не знаю, как он сам произносит своё имя), две из них я предлагаю в своём переводе, я прочитал впервые примерно в 2003 году. Потом не раз перечитывал, но никогда до возникновения своего блога, где можно печатать объёмные вещи, у меня не возникало мысли перевести его. Вернее не так. Мысль, может и возникала, на манер перекидного моста у гоголевского (не путать с гуглевским) Маниловым, но пока я не понял всей прелести машинного переводчика ДипЭль, у неё не было никакой возможности “воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела”. Сразу скажу, что точку зрения автора я разделяю на 95%. Потому что более 15 лет работал бок о бок с носителями того самого “квебекского варианта” французского языка. И кроме того, получив в 2010 году диплом переводчика с английского на французский в университете города Монреаль, я стал, по просьбе начальства, править электронные письма сотрудников отдела пейджеров (существующего до сих пор, кстати, хотя и в сильно урезанном виде но уже без меня, пенсионера дорвальского значения). И понял, что французский в Квебеке лежит где-то очень близко к уровню плинтуса. Я видел перлы по восемь-десять ошибок в пяти словах. Я общался с людьми типа нашего консъержа в квартире, которую снимал, говорившего на ужасном жоале (термин объясняется ниже), которого я понимал на 60% при всё при том, что тему жоаля изучал достаточно глубоко.

Почему не на все 100%? Потому что, по прошествии практически 20 лет, я вижу, что ничего страшного не произошло, совсем чёрные прогнозы Ричарда не оправдались, и французский язык в Квебеке жив и жить будет. Я не знаю, как обстоит обучение ему в школах провинции, хотя мой друг и преподаёт там уже более четверти века, но думаю, что худо-бедно учат. Не интересуюсь. Просто будущее Новой Франции, а по большому счёту Канады и вообще глобуса мне, как и Лую какому там – хоть потоп, хоть притоп, а хоть прихлоп. Но поскольку я, как Антоша Чехов, люблю холодным бесстрастным взором и свысока обозревать окружающий мир, то вот перевёл. Пока одну статью Вайлбреннера, потом, возможно, дойдут руки и голова до другой. А может и нет.

Апдейт, сделанный уже после того, как я перевёл первую статью. Хотел посмотреть, издан ли в Квебеке тот никому не нужный по мнению Вайлбреннера словарь “квебекского языка”, о котором он говорит в статье. Похоже, что нет. Только в “Мультисловаре” под редакцией Мари-Эва де Вилье (Marie-Éva de Villers) издание года 2007, когда я ещё учился, у меня пылится на полке, – вот сейчас впервые с года издания взял его в руки, – есть раздел “квебекизмы” и это правильно, я считаю. Отдельный словарь был бы глупостью, хотя, вроде, такой издан во Франции под эгидой Робера. Но не об этом хочу сказать.

Вот что говорит Мари-Эва: “… качество языка в Квебеке в последние годы улучшилось. Квебекские школьники обычно занимают очень высокие места в тестах Программы международной оценки успеваемости учащихся (PISA), проводимых Организацией экономического сотрудничества и развития (ОЭСР)”. Однако автор словаря сожалеет о том, что это явление, похоже, “обратно пропорционально” тому, что происходит в СМИ. Хотя, казалось бы, французский язык должен был быть полностью освоен квебекскими ведущими и журналистами, то это совсем не так. Сегодня, по ее словам, слишком многие СМИ используют “более развязный стиль из желания понравиться, звучать непринужденно и дружелюбно”.

Ну что ж, как ховорится tant pis – тем хуже. Смотреть и слушать канадские СМИ значит себя не уважать, по моему твёрдому убеждению.

RICHARD WEILBRENNER

Автор хочет заявить следующее: это не он выбирает цвет; не его идеи вызывают тревогу, её вызывает настоящее положение дел; а тот, кто не встревожен сложившейся ситуацией, не отдаёт себе отчёт, как обстоят в действительности дела. Либо у них нет инструментов, необходимых для адекватной оценки, либо потому, что они зарывают голову в песок. Автор уточняет, что его выводы являются результатом медленного и терпеливого наблюдения за языковыми явлениями, и что он ничего не выдумывает, когда утверждает, что французский язык находится в очень плохом состоянии почти во всех районах Квебека. Он добавляет, что ситуация гораздо серьезнее, чем принято считать, и что если компетентные органы не предпримут немедленных, энергичных, смелых и просвещенных действий, обеднение нашей так называемой “квебекской разновидности французского языка” будет необратимым.

При таком темпе развития событий может случиться так, что всего через пару десятилетий этот “квебекский вариант” станет общим языком “франкофонов” Квебека – но этот псевдоязык будет непригоден для всех, кто хочет общаться с другими французскими обществами в мире. Вот почему, без радикального перелома господствующего мышления, основные франкоязычные газеты будут представлять интерес только для ограниченного круга посвященных, или же они закроют свои последние страницы, за неимением достаточно квалифицированных журналистов, чтобы заполнить их, за неимением читателей, которые еще способны их читать. Квебек отвернется от своей истории и своей судьбы. Она будет напрасно сопротивляться двум столетиям экономического и политического колониализма. Острие французской культуры в Северной Америке будет разбито апатией и менталитетом государственных служащих, кажущейся неприступной крепостью трусливых профессиональных болтунов, которые являются позором нашего общественного радио и телевидения, и слишком легкой отставкой нашей самой влиятельной элиты, которая делает вид, что говорит на “эгалитарном”, самодовольном языке, тем самым подавая постыдный пример самодовольства. Если не произойдет чуда, Новая Франция не отпразднует свой пятисотлетний юбилей.

Это “апокалиптическое” видение возникло не в голове пессимиста, которому доставляет удовольствие пугать людей. Это результат подхода, который, хотя и является эмпирическим, не становится от этого менее объективным. В этой связи автор указывает, что он не просто критикует ситуацию, которую в любом случае другие осветили задолго до него, а предлагает решение, основанное на трех принципах, которые базируются на очень простой логике:

  1. Обучение родному языку является основополагающим компонентом образования школьников.
  2. Владение родным языком необходимо для получения любых знаний.
  3. Эта компетенция должна быть приобретена к концу начального цикла обучения.

Эти три принципа являются основой интеллектуального развития детей, и они должны лежать в основе любой языковой политики, направленной на исправление ситуации, которая ставит под угрозу будущее французского языка и культуры в Квебеке.

I – Что такое язык?

Язык – это совокупность знаков, несущих смысл и распознаваемых говорящими, которые используют их для общения друг с другом и придания смысла своей речи. Каким бы ни был язык, какова бы ни была степень его эволюции или сложности, эта конвенция распространяется и на отношения, существующие между знаками, которые его составляют. Таким образом, язык – это система, состоящая из набора знаков, основополагающими элементами которой являются алфавит и лексикон. Эта система также включает правила, регулирующие логические отношения между частями речи, совокупность которых составляет грамматику и синтаксис. В буквальном смысле язык – это и речь, т.е. “функция выражения мысли” Lalande, André, Vocabulaire technique et critique de la Philosophie, Presses universitaires de France, Paris, 1962. В феноменологическом смысле язык все еще остается речью, на этот раз в своей самой первичной, а также самой полной форме. Он неотделим от явлений, которые заключаются в восприятии, ощущении, наблюдении, понимании, осмыслении, интерпретации, описании, объяснении реального или воображаемого. Он неотделим от деятельности, которая подразумевает разум, интуицию, эмоции и чувства, волю, желания и страсти. Именно язык синтезирует человечность человека, то качество, благодаря которому наш вид обладает способностью знать, что он существует, и что он существует во времени. Язык – это гораздо больше, чем случайная характеристика человеческой личности: это условие ее идентичности, более того, ее существования.

Так происходит со всеми языками, так происходит с любой речью, и все живые существа имеют язык, который подчиняется этому определению. От свиста и парадов птиц до песен китов, от метаморфоз и многоцветья земноводных и бабочек, от криков и гримас обезьян или хищных кошачьих до зловонных эманаций некоторых мелких млекопитающих – любая речь состоит из более или менее субтильных знаков, призванных передать смысл: угрожать, запугивать, отталкивать, желать, просить, соблазнять, утешать… Так и с речью, используемой человеком, иногда в подражание языкам других животных, но всегда для удовлетворения потребности говорить, петь, показывать, вызывать, предлагать. В качестве речи, язык в конечном итоге похож на все формы искусства, возникшие благодаря творческому гению человека, от рисунка до живописи и скульптуры, от танца и пантомимы до песни, музыки и театра, все выражения, которые используют средства, соревнующиеся в изобретательности, и будучи доведенные до предела совершенства, достигают удивительной простоты. В этом отношении даже молчание может быть значимым, даже неподвижность несет в себе послание, а мудрость старых камней говорит на языке, секрет которого предстоит разгадать.

Иероглифическая письменность Древнего Египта, например, представляет собой язык шифров, и терпение многих иностранных исследователей истощилось раньше, чем самые упорные проникли в его смысл. Языки – это действительно очень тонкие коды, которые могут долгое время оставаться непостижимыми для того, кто не посвящен в их тайны. Однако такая инициация происходит спонтанно между поколениями носителей одного и того же языка. Ребенок, который начинает говорить, подражает фонемам (т.е. звукам), которые он слышит, как произносят его родители, и учится владеть ими по мере того, как его голосовые органы развиваются и становятся более надежными. Ребенок еще не знает, что эти звуки – знаки, а знаки – слова. Он узнает это позже, и чем раньше, тем лучше. Именно поэтому изучение родного языка неизбежно предполагает систематическое обучение, начиная с первого класса начальной школы, когда ребенку исполняется пять или шесть лет. Именно на этом первом обязательном этапе на пути к знаниям ребенок знакомится с основными правилами, регулирующими отношения между знаками его языка. К подростковому возрасту они обычно имеют большой словарный запас и овладевают простейшими правилами грамматики.

Изучение родного языка происходит в критический момент интеллектуального развития ребенка. В качестве важнейшего аспекта общего образования преподавание первого языка обязательно сопровождается программой чтения, призванной способствовать установлению связи между знакомством с механикой языка и открытием его стилистики. Ребенок, не умеющий читать, не сможет будет испытывать серьезные трудности при выражении своих мыслей в письменной форме. Правда в том, что он не сможет писать, а значит, не сможет описывать, демонстрировать, объяснять, потому что невозможно делать эти вещи эффективно, если у вас есть только рудиментарные знания родного языка. Изучение так называемых “точных” наук, таких как биология, физика, математика или астрономия, остается неполным до тех пор, пока оно не опирается на прочную основу, которую гарантирует владение родным языком для любого интеллектуального начинания. Так было на заре истории науки, так есть и сегодня, когда контакты и обмены между учеными разных дисциплин, чужих культур и традиций множатся со скоростью, навязанной стремительным развитием средств коммуникации. Именно поэтому владение родным языком тесно связано с изучением любой дисциплины, так же как и с открытием мира, в котором человеку суждено жить и в который он призван внести свой вклад.

Такая связь между владением родным языком и приобретением знаний не является случайностью или плодом воображения: она неизбежна. Язык сам по себе является точной наукой, и интеллектуальное упражнение, связанное с изучением его правил, является научной деятельностью во всех смыслах этого слова, упражнением, которое тем более важно, что оно не только приводит ребенка к тому, что он мало-помалу открывает секреты одного из самых выдающихся творений эволюции – языка, в данном случае своего собственного языка – но и предлагает ему осознать необходимость хорошо владеть им, чтобы иметь возможность использовать его в полной мере. Усилия, которые требует это посвящение, конечно, реальны, но это вызов, с которым юный интеллект вполне способен справиться. Если бы это было не так, школьники никогда не смогли бы рисовать на странице произвольные знаки, мало похожие на звуки, которым они соответствуют, а затем соединять их вместе, чтобы образовать слова, которые “что-то значат”, слова, которые они узнают и используют для построения предложений и выражения мысли, чувства или эмоции. Самые сложные правила, какими бы сковывающими и требовательными они ни были, отнюдь не являются непреодолимыми. Далеко не всегда они являются препятствиями на пути прогресса учащихся, они, если мы готовы допустить метафору, являются ключом к машине для путешествия в пространстве и времени концепций и идей. Именно владение правилами во всей их сложности позволяет разработать тезис или гипотезу, сформировать проект, лелеять мечту. Обратите внимание, что такие правила существуют в латентном состоянии во всех языках, независимо от того, есть ли в них письменность или нет. Маркеры, которые они предлагают для рассуждений, присущи естественному процессу мышления, и их можно сравнить с нейромедиаторами, которые обеспечивают прохождение нервных импульсов между нейронами. Другими словами, они помогают нам мыслить связно. Именно поэтому понимание механизмов языка помогает нам понять механизмы мышления.

Роль учителей в этом отношении является решающей. Именно они должны представить изучение грамматики не как “неудачныое, проходящее время, которое снужно провести в ожидании “серьезных вещей”, а научить учеников воспринимать грамматику такой, какая она есть на самом деле, то есть лучшим инструментом, разработанным человеческим мозгом для упорядочивания своих идей. Таким образом, школа несет ответственность за то, чтобы дети стали компетентными пользователями родного языка, особенно в тех случаях, когда семья или социальная среда их подвела. В таких случаях школа должна заменить родителей и круг их общения и восполнить пробелы в языковых навыках детей, пока еще есть время. Когда преподавание родного языка не отвечает потребностям этих детей с их пытливым умом и жаждой знаний, наказанными оказываются именно дети. Нет ничего печальнее, чем видеть, как двенадцати- или тринадцатилетний мальчик или девочка с трудом формулирует мысль или наблюдение, или затрудняется выразить чувство, но не из-за психологического расстройства или умственной отсталости, а из-за того, что его или ее не приобщили к использованию инструмента – родного языка. Как правило, у такого ребенка нет словарного запаса (он не прочитал ни одной книги в своей жизни), он не умеет писать (никто не научил его составлять из букв слова). Короче говоря, он калека. Нет лучшего сслова для описания состояния интеллектуальной недостаточности, на которое он был обречен, возможно, безвозвратно. Как он может утверждать, что приобрел достаточно знаний в области антропологии, истории, географии, права или медицины, чтобы объявить себя антропологом, историком, географом, юристом или врачом? Как он сможет серьезно относиться к изучению другого языка, если он даже не знает, как пользоваться своим родным?

Конечно, для туристической поездки может быть достаточно, допустим, выучить пятьдесят итальянских слов и проделать путь от Рима до Флоренции, вернувшись домой полным прекрасных воспоминаний, но этого не хватит, чтобы читать “Шесть персонажей в поисках автора” на языке Пиранделло. Именно поэтому преподавание родного языка должно быть таким же педантичным, как и любого другого предмета. Конечно, мы можем искусственно удерживать учеников в школе, будучи менее требовательными к ним, и, обрекая их на годы блуждания по коридорам, выдать потом незаслуженный ими диплом, свидетельствующий об усилиях, которые не были приложены, потому что их не были востребованы. Однако одежда не делает человека человеком, а пергамент – ученым, и количество студентов, добившихся успеха в школьной карьере, не может быть увеличено за счет снижения требований к получению дипломов. Студент добился успеха, если он чему-то научился. А чтобы он чему-то научился, его должны были этому научить.

Читатель уже понял, что качество преподавания на родном языке не имеет ничего общего с так называемой элитарностью. Дело обстоит гораздо проще и лишь в том, чтобы дать детям полезные знания и научить их правильно их использовать. Если не обязательно и не желательно, чтобы каждый говорил как академик, то необходимо, чтобы он хотя бы знал правила употребления мужского и женского рода, единственного и множественного числа, согласования сказуемого с подлежащим и дополнениями пряым и коспенным и прилагательного с определяемым словом. Именно этими правилами больше всего злоупотребляют студенты, которые путают род и обозначают единственное и множественное наугад, не различают инфинитив и причастие и имеют более чем ограниченный словарный запас, состоящий из слов, точного значения которых они не знают и которые они используют без разбора. Можем ли мы верить, что однажды они станут гражданами, способными размышлять, анализировать и рассуждать, если мы не предпримем необходимые шаги для исправления этой ситуации?

Задумывались ли мы когда-нибудь о том, что, возможно, именно невежество, в котором мы держим школьников, лишенных надлежащего обучения на родном языке, лежит в основе их разочарования в изучении любого предмета? Что молодые люди могут чувствовать себя растерянными, что именно их языковая некомпетентность не позволяет им стать “знающими” в какой-либо области – и это толкает их бросить школу? Что, оказавшись неспособными добиться реального прогресса в предметах, требующих достаточного владения языком, а значит, и механизмами мышления, они приходят к убеждению, что слишком неумны, чтобы стремиться к учебе в колледже или университете? Чтобы они вели себя как недоумки, которыми они не являются, но которыми они обязательно станут, когда бросят учебу, если мы им это позволим?

II – Языки и общества

Мысли путешествуют по всему миру, как говорится. Язык, на котором они сформулированы, – это парус, который несет их по земному шару. В ходе обмена между социолингвистическими группами неизбежно возникает ситуация, когда слова, используемые для обозначения местных особенностей или новых продуктов, сопровождают объекты обмена и перенимаются жителями стран-реципиентов, поскольку в языке последних еще нет слов для обозначения этих объектов. Следует отметить, что эти “объекты” включают все продукты человеческого интеллекта и промышленности, что они охватывают идеи, искусства и науки, а также технологии и торговлю, и что их понимание не может быть ограничено строго материальными предметами потребления.

При необходимости говорящие натурализуют эти иностранные слова и интегрируют их в свой язык. Обычно они изменяют оригинальное написание и произношение в соответствии с правилами образования новых слов в своем собственном идиоме, так что эти иностранные слова, при условии, что они не являются предметом мимолетного благорасположения и сохраняются в силу употребления, обогащают сокровищницу принимающего языка. Такова судьба большого количества слов с четырех концов света, иногда настолько хорошо усвоенных французским языком, что открытие их этимологии до сих пор удивляет многих. В лексиконе нашего языка есть даже слова неизвестного происхождения, которые сопротивляются любой попытке идентификации, например, Ris (de veau) (Кулинарный термин означающий (телячью) зобную железу, где слово ris идёт от латинского risus – здесь и далее курсив означает “примечание переводчика” – прим. перев.) или глагол baratter (мешать масло в в сосуде, называемом baratte). Это явление неологизма путем заимствования иностранных слов присуще самому динамизму всех языков. Было бы бесполезно бороться с ним только ради защиты иллюзорной чистоты речи, которая по своей природе, как живой организм, находится в постоянном обновлении и непрерывной эволюции.

В наше время именно на языке крупных военно-промышленных финансовых империй происходит большинство международных обменов коммерческого или научного характера. Этот “язык бизнеса” вытесняет национальные языки, иногда с помощью nihil obstat советов директоров, которые стремятся отказаться от своего собственного языка в пользу этого нового lingua franca, который, как говорят, обладает качествами, необходимыми для обеспечения эффективной коммуникации между исследователями или для заключения выгодных контрактов, как никакой другой. Это суровое суждение о самодовольной жестокости реальности, примеров которой не так уж и мало в истории международных отношений, и следует сожалеть, что после тысячелетий прогресса мысли мы все еще поклоняемся золотому тельцу и уделяем самым богатым среди нас неумеренную важность и влияние, которые они осуществляют не благодаря своему тонкому уму, а лишь благодаря своему весу на фондовом рынке. Такое извращение ценностей заканчивается тем, что мы забываем, что качество жизни общества зависит от качества мышления его интеллектуальной или художественной элиты, конечно, но также и от качества мышления его коммерческой и финансовой элиты, и что качество мышления связано с качеством языка.

Поэтому невозможно стоять в стороне и наблюдать за вторжением терминов или выражений иностранного происхождения движимых текущими тенденциями, снобизмом и невежеством, вступают в прямую конкуренцию с существующими словами, стремясь их вытеснить. Проблема не только в том, что эти слова занимают место устоявшихся французских эквивалентов. Дело также в том, что их вторжение мешает пониманию дискурса. Собеседник, знающий условности и правила французского языка, встанет в тупик перед такими словосочетаниями как “établissement licencié” (“уволенное учреждение” в попытке сказать “лицензированное“) , “la Banque N…, pour une” (Банк Н, ради одного” вместо, “Банк Н, например”) или “ce comité répond directement au premier ministre” (Этот комитет отвечает прямо премьер-министру вместо того, чтобы сказать “подчиняется, подотчётен ему”). Именно существование условности, конвенции, договорённости позволяет носителям разных культур, таких как сенегалец, бельгиец или квебекец, общаться друг с другом, поскольку они используют один и тот же язык. Именно требования французского языкового кода означают, что “француз” может не только понимать своих соотечественников, но и разговаривать с представителями других культур, будь то камерунцы, швейцарцы, египтяне, румыны или тунисцы, или даже “квебекцы из Квебека”, если они используют французский язык так же, как и он.

Умножение количества аберрантных рабочих мест, которое мы наблюдаем почти в каждой среде в Квебеке, кажется тем более подозрительным, что нам ездят по ушам утверждениями типа: “Квебек – первое французское общество в Америке”, “Квебек – страна, открытая миру” и т.д. Но Квебек, который «implante une réforme» (имплантирует реформу) после консультаций с «comité aviseur» (комитет-советника (калька с английского advisory committee, правильно – comité consultatif – консультативный комитет), – это Квебек, который замыкается в себе. Никто не понимает такого жаргона. Стоит помнить, что конвенция знаков, которой придерживаются люди из разных стран, использующие общий язык, никоим образом не отменяет факты культуры, характерные для каждой из этих стран. Такая конвенция не исключает создания особых знаков для удовлетворения конкретных потребностей. Легитимность этих регионализмов неоспорима. Они необходимы для объяснения мира, в котором живут говорящие. О них говорят, что они полезны, они занимают свое место в общем лексиконе языка, но они не составляют “разновидность” французского языка. Это слова, используемые в одной части мира, употребляемые в определенном смысле в этом месте, но они принадлежат французскому языку. С другой стороны, варваризмы и неуместности, подобные тем, что приведены в качестве примеров выше, не являются регионализмами, и нет необходимости интегрировать их в наш язык.

Язык всегда зависит от обстоятельств, в которых он используется. Далеко не все наши современники вдаются в его тонкости. Им нравится отстаивать свою независимость от подлинного значения слов в своей речи. “Мы понимаем друг друга одинаково”, – говорят они, и этого для них достаточно. К черту скептиков и граммар-наци, делающих вид, что не понимают, что им говорят. Например, тот факт, что смысл требует употребления именно этой временной формы, а не другой в подчиненном предложении после настоящего или будущего времени (простого или предшествующего) в главном, не меняет смысл сказанного. То, что глагол должен употребляться со вспомогательным “avoir” и никогда в прономинальной форме, волнует их меньше всего. Они “s’objectent (возражаются)” против того или иного и “s’accaparent (завладеваются)” всем подряд без малейшего стыда. Плеоназмы, тавтологии, трюизмы и алогизмы входят в ежедневное меню их языка. Вспомните, например, нелепые «présent sur les lieux» (“присутствует на месте” – вместо просто “присутствует”, или «potentiellement dangereux» (“потенциально опасен” вместо просто “опасен“).

III – Сделать ошибку нормой?

Некое учёное сообщество склоняется к недальновидной теории лингвистического планирования, согласно которой такая аберрация, как жуаль, может выразить весь спектр эмоций и все нюансы мышления. Достаточно вспомнить, как выглядит эта кляча (слово “жуаль” происходит от искажённого cheval – лошадь) в письменном виде, чтобы убедиться в неуместности такого утверждения. Однако сторонники этой теории отстаивают не менее короткий тезис, согласно которому детей не следует садистски заставлять изучать правила чужого языка, как если бы французский (“Франции”, разумеется) был для них иностранным: по их мнению, грамматика, синтаксис и правописание должны быть адаптированы к самому базовому уровню выражения. Конечно, члены этого клуба стараются не упоминать жуаль прямо, предпочитая этому слову, обладающему непревзойденной живописной ценностью, расплывчатое понятие “квебекская разновидность французского языка”, которое пробилось в “Conseil de la langue française du Québec – Совет французского языка в Квебеке, – и которое заняло кафедры франкоязычных ВУЗов Квебека, таких как университеты Лаваля в городе Квебек, Шербруке и Монреале. Именно этому ученому собранию мы также обязаны проектом “словаря квебекского языка”, который освятил бы квебекское употребление, как хорошее, так и плохое, в странном утверждении, что эта “разновидность” будет отличаться от французского языка, но что она будет языком в той же мере, что и любой другой язык, включая “французский язык Франции”, и что она действительно заслуживает своего собственного словаря.

Что и говорить, прекрасный социальный проектом закрепить синтаксические, грамматические, лексические, морфологические и фонетические бредни квебекцев. Этого будет достаточно, чтобы придать ошибке статус “нормы” французского языка в Америке. То есть наделить этот “язык” благородным титулом, другими словами! После завершения этого назидательного проекта Квебек мог бы взяться за убеждение остального франкоязычного мира в том, что его “разновидность французского” обладает всем необходимым динамизмом и творческой изобретательностью, чтобы стать новым общим языком не только своих граждан, но и всех граждан других франкоязычных стран.

Вместо того чтобы тратить государственные средства на “словарь квебекского языка”, который противоречит необходимой солидарности Квебека с другими франкоязычными странами мира, не будет ли более целесообразным, в его собственных интересах, а также в интересах его партнеров во франкоязычном мире, заказать написание работы совершенно иного рода? Она наверняка заинтересует большее число граждан, чем та кучка лингвистов с туманными идеями, навеянными ТВ-сериалом “Au chenail du moine“, которые, в конце концов, заслуживает гораздо большего, чем сочуственно-снисходительный кивок в свою сторону так называемых “друзей народа”. Можно задаться вопросом, не лучше ли правительству Квебека заказать составление крупного труда, в котором будут собраны все слова общего языка франкофонов всего мира, начиная с самых отдаленных истоков и до наших дней, то есть исторического словаря, который потребует систематического изучения всех старых словарей и основных работ, прослеживающих эволюцию нашего языка; универсальный словарь, в котором были бы перечислены все слова, сопровождаемые всеми значениями и употреблениями, характерными для каждой из франкоязычных стран современного мира, будь то регионализмы, архаизмы или анахронизмы; критический словарь, в котором в дидактической форме будут собраны общие и частные правила грамматики и синтаксиса, принципы фонетики, трудности и нарушения нашего языка, сборник оборотов, идиом и исключений, и, наконец, сборник основных тезисов, не только о происхождении языков, но и о языковом разнообразии и об отношениях, которые должны быть установлены с другими формами языка; наконец, антологический словарь, в котором будут собраны важные тексты, написанные или переведенные на французский язык в основных областях человеческой деятельности, таких как философия, литература, музыка, изобразительное искусство, наука, право, социология и т.д.

Невежество и амнезия – злейшие враги любого языка. Большой исторический, универсальный, критический и антологический словарь французского языка позволит сохранить память о нашем языке, проследить его эволюцию на протяжении веков и описать его современное состояние. Такая работа была бы невозможна без компьютерных и коммуникационных средств, которые сегодня находятся в нашем распоряжении. В век глобализации это позволит не только объединить необходимые финансовые ресурсы, но и собрать знания специалистов со всего мира, разместив у одного очага все культуры, составляющие франкоязычный мир. Как инициатор и исполнитель этого крупномасштабного проекта, Квебек был бы выдвинут на передний план франкофонии, которая объединила бы усилия для защиты и прославления своего общего, французского языка.

Когерентные сообщества используют согласованный язык. Невозможно будет отстаивать принцип “общего языка” для Квебека до тех пор, пока школы не будут обязаны строго обучать детей основам их родной речи. В ходе консультаций с Commission des États généraux – Комиссией генеральных штатов – о положении и будущем французского языка в Квебеке заинтересованные стороны заявили, что качество языка не может быть законодательно закреплено. На тематическом дне, посвященном этому вопросу в Университете Шербрука, видные лингвисты поддержали ту же точку зрения, заявив, что государство не имеет никакого отношения к простолюдинам, и что оно не может заставить людей правильно выражать свои мысли. “Времена меняются. Мы должны иметь дело с настоящим языком квебекцев и прогнать ностальгический соблазн драгоценного французского языка эпохи до взятия Бастилии”. Этот аргумент не выдерживает критики. Министерство образования имеет все полномочия и свободу действий, необходимые для принятия и реализации в рамках всей школьной системы программы обучения, основанной на разумном владении первым языком жителей Квебека и, следовательно, на качестве этого языка.

И раз уж мы заговорили о XVIII веке, давайте воспользуемся случаем и проясним ситуацию. Французский язык практически не изменился со времен Просвещения. Его правила остались прежними, синтаксис не изменился, и, прежде всего, некоторые особенности употребления, термины и выражения, которые вышли из употребления или были забыты, свидетельствуют о довольно скромной “эволюции”. Например, за исключением некоторых незначительных типографских и орфографических особенностей, следующий отрывок, взятый из работы, опубликованной в году M.DCC.LXXI, почти через полтора века после создания Французской академии, мог быть написан как вчера, так и сегодня, если не завтра:

«Cependant la ƒortune de Charles, qui dominoit en toute occaƒion celle de ƒon rival, le tira d’un mauvois pas dont toute ƒa ƒagacité & fon adreƒƒe n’auroient pas pu le dégager. Le duc d’Orléans, dans le temps même où il devoit épouƒer la fille de Ferdinand & prendre poƒƒeƒƒion du Milanès, mourut d’une fievre maligne. Cet événement délivra l’empereur de l’obligation d’abandonner une province ƒi importante à ƒon ennemi, ou de la honte de manquer à ƒon engagement récent & ƒolennel, dont la violation auroit bientôt occaƒionné une rupture avec la France.» Robertson, M., Histoire du règne de l’empereur Charles-Quint, Saillant et Nyon, Paris, 1771.

Однако удача Карла, который во всех случаях преобладал над соперником, уберегла его из неудачного шага, от которого его не смогли бы избавить даже вся его мудрость в соединении с ловкостью. Герцог Орлеанский, в то самое время, когда он должен был жениться на дочери Фердинанда и завладеть Миланесом, умер от злокачественной лихорадки. Это событие избавило императора от необходимости оставлять такую важную провинцию врагу или от стыда за неспособность выполнить недавнюю торжественную сделку, нарушение которой вскоре привело бы к разрыву с Францией”. Робертсон, М., История истории императора Шарля Пятого, изд. Сайян и Нион, Париж, 1771. Французский язык в этом отрывке очень похож на тот, который можно прочитать в книгах Маргариты Юрсенар, Мишеля Турнье и многих других писателей нашего времени.

Ближе к нам, но все же более века назад, точнее в 1880 году, в небольшой книге мадам Матильды Бурдон мы можем прочитать следующее:

«À l’heure où Hector Vouvray finissait sa lettre à son ami, Yseult de Breuilly regardait de sa fenêtre le paysage que la lune inondait de clarté. Ses yeux allaient du ciel, resplendissant et pur, à la terre, parée de ses dernières beautés; les bois n’avaient pas perdu leur feuillage; ils apparaissaient comme une masse sombre que les pâles rayons ne pénétraient pas; la prairie en pente, où les troupeaux paissaient la nuit, le jardin débordant de fleurs étaient revêtus d’une couleur argentée; aucun bruit n’agitait l’air tiède, où s’épandait l’odeur des héliotropes et des roses; Yseult contemplait, et un sentiment d’inexprimable félicité remplissait son âme.» Bourdon, Mathilde, Marc de Lheiningen, suivi de Histoire d’Yseult, Bray et Retaux, Libraires-éditeurs, Paris, 1880.

“Пока Эктор Вувре заканчивал письмо своему другу, Изольда де Брейли смотрела на залитый лунным светом пейзаж за окном. Ее взгляд переместился с неба, сияющего и чистого, на землю, исполненную уходящей красоты; лес ещё не сбросил листвы и казался темной массой, сквозь которую не проникали бледные лучи. Луговой откос, где устроилось на ночь стадо, сад, полный цветов, всё было окрашено в серебристый цвет; ни один звук не будоражил теплый воздух, в котором витал аромат гелиотропов и роз. Изольда созерцала картину, и чувство невыразимого блаженства наполняло ее душу. ” Бурдон, Матильда, Марк де Лейнинген, с продолжением “Истории Изольды. Издательство Брей и Рето, Париж, 1880.

Язык этого текста не принадлежит к “разновидности французского”, которая была бы непонятна читателю 2001 года. Даже романтизм стиля, который может показаться старомодным для “городского” ума, не такой анахронизм, как кажется: можно вдохнуть тот же аромат в любовном романе торонтского издательства “Арлекин“.

Другой текст, взятый из книги, опубликованной в 1910 году, убедит нас в том, что французский язык сегодня такой же, каким он был в то время, с учетом, конечно, нескольких свойственных тому времени оборотов речи или особенностей употребления слов. Судите сами:

«Nous n’avons jamais assisté à une représentation de la Flûte enchantée sans nous rappeler la parole de Beethoven, qui préférait cet opéra à tous les autres de Mozart ‘parce que, disait-il, c’est le seul dans lequel Mozart se soit véritablement montré allemand’. En effet, après avoir réalisé la perfection de la forme italienne dans les Nozze di Figaro et dans Don Giovanni, il avait écrit la Flûte enchantée dans un style nouveau, plus grave et plus élevé. Il avait d’ailleurs pleine conscience de cette évolution, et les chefs-d’œuvre qu’il eût pu produire l’eussent probablement montré élargissant de plus en plus cette nouvelle manière. Mais les chefs-d’œuvre ne devaient pas venir: l’illustre compositeur mourut deux mois après la représentation de la Flûte enchantée. Aussi, est-il difficile de se défendre d’une impression de tristesse quand on écoute le dernier ouvrage du maître, enlevé dans sa trente-sixième année.»

Stoullig, Edmond, Les annales du Théâtre et de la Musique, Société d’éditions littéraires et artistiques, Librairie Paul Ollendorff, Paris, 1910.

“Мы никогда не ходили на представление “Волшебной флейты”, не вспоминая слова Бетховена, который предпочитал эту оперу всем другим операм Моцарта, “потому что, – говорил он, – это единственная опера, в которой Моцарт показал себя истинным немцем”. Действительно, достигнув совершенства итальянской формы в “Свадьбе Фигаро” и “Дон Жуане”, он написал “Волшебную флейту” в новом, более серьезном и возвышенном стиле. Он полностью осознавал эту эволюцию, и шедевры, которые он мог бы создать, вероятно, показали бы, как он расширяет этот новый стиль. Но шедеврам не суждено было появиться: прославленный композитор умер через два месяца после исполнения “Волшебной флейты”. Поэтому трудно избежать чувства грусти, слушая последнее произведение маэстро, исполненное на тридцать шестом году его жизни”.

Эдмон Стоулинг. Анналы Музыкального театра. Общество литературных и художественных изданий Книжный магазин Оллендорфа, Париж 1910 год.

Приведенный выше отрывок читается как хроника из квебекских газет Le Devoir или Le Voir, настолько он нам современен. Следует признать, что выражение “enlevé dans sa trente-sixième année (дословно “отнят (у нас) на тридцать шестом году жизни”, немного старомодно и наши летописцы, возможно, написали бы сейчас “умер в тридцать шесть лет”, или даже “ушёл” или “почил” в этом возрасте. Но это уже вопросы стиля. Грамматика, синтаксис и орфография одинаковы.

Но если грамматика, синтаксис и орфография в порядке, в чем проблема? Если французский язык не изменился, то чтоо грозит его будущему? В чем причина всей этой суеты вокруг его правильного использования? Чем объяснить готовность граждан откликнуться на приглашение Комиссии генерального собрания о положении и будущем французского языка в Квебеке? Что является источником чувства срочности, которое пронизывает выступления слушателей, звонящих в программу? Почему они считают, что их лишили драгоценного достояния, когда их детей перестали должным образом обучать в школе родному языку? И почему они возмущаются, когда те самые люди, которые, будучи журналистами, политиками, промышленниками, юристами и интеллектуалами, должны подавать общественный пример воспитанного, дисциплинированного и укрощенного языка, позволяют себе говорить как невежды под предлогом… а кстати, чего? Простоты? Большей предрасположенности к общению? Почему, например, ведущий программы по общественным вопросам на первом канале Radio-Canada говорит “botcher son français”? (американизм глагола to botch – делать плохо что-то, имея в виду “зверски коверкать его (её) французский”)? Чтобы быть смешным? Воспламенить воображение? Неужели выражения “massacrer son français” ему мало? Почему потребовался упрек слушателя, чтобы этот ведущий в конце концов с жалкой усмешкой признал, что его попытка “пошутить” не всем понравилась?”

Учитывая явное пренебрежение к протестам слушателей “Радио-Канада” по поводу качества языка его создателей, здесь не стоит питать иллюзий. Приняв новую языковую политику, которая была официально запущена в мае 2000 года, наша несчастная королевская широковещательная корпорация выдала своим хозяевам лицензию на загрязнение эфира всякой чепухой, если они сопровождают ее “оправдательным предложением” или “смягчающим обстоятельством”. Хорошая, удобная сделка! Журналист сможет рассказать самые ужасные ужасы, если будет сопровождать их оправдывающей и смягчающей фразой. Результат? Вот такая несуразица:

«Le pilote, qui a péri dans l’accident, avait plusieurs années de vol, comme on dit, derrière la cravate». Дословно: “Пилот, погибший в катастрофе, имел несколько лет летного стажа, как говорится, под своим галстуком”.

Или этот шедевр посредственности:

«(le prix du) mazout – comme on dit en bon français: de l’huile à chauffage… faut se comprendre…» Буквально: “(цена) мазута – как говорят на хорошем французском языке: отопительного масла … нужно ж понимать друг друга…”.

Или ещё одна глупость:

“(…) le time-out médical… я ищу французское слово… (глупый смешок журналиста, так и не нашедшего слова, ну да, медицинский таймаут, чего там! (…)”.

И, наконец, это возвышенное проявление растерянного невежества:

On n’a pas le choix, comme dit la maxime “У нас нет выбора, как гласит максима”

– на самом деле такой максимы нет -,

И все эти «comme on dit en chinois» – “как говорят по-китайски” и прочие «permettez-moi l’expression» “позвольте мне выражение” веселой публики наших канадских радиоволн. Итак, вместо того, чтобы захотеть исправить аберрантную ситуацию, когда самые неспособные люди «tiennent le micro» “держат микрофон”, лица, ответственные за французские службы, придумали трюк, который позволяет им обмануть необходимость профессионального мастерства. Этот аспект языковой политики CBC, с его привкусом невыносимой беспечности и покладистой терпимости, не сулит французскому языку в Квебеке ничего хорошего.  

Есть кое-что еще более серьезное. Компетентные пользователи великолепного французского языка находятся под угрозой исчезновения, их число неумолимо уменьшается с каждым днем, не только из-за факторов вырождения и неблагоприятной контр-иммиграции, но и потому, что практически нет смены учителям, так как наш язык не преподается в школах уже более тридцати лет. В области перевода, в любом случае, не стоит искать новое поколение. Их нет. Лучшие переводчики – это те, кто старше, из классических колледжей. Хуже всего приходится самым молодым, которых “обучают” в поливалентных школах, общеобразовательных и профессиональных колледжах перед поступлением в университет, где выясняется, что они не владеют ни французским, ни английским языками. Какое разочарование для этих молодых людей с тягой к общению, которые не получили от школы необходимой подготовки для прохождения курса более высокого уровня! Те, кто несет ответственность за этот беспорядок, похерили проверенные и испытанные методы обучения и заменили их “революционными” методиками, которые, будучи опробованными в других местах, были отвергнуты как абсолютно бесполезные.

Путем интеллектуальных выкрутасов, от которых позеленели бы от зависти самые хитрые политики, эти педагоги решили, что можно стать неплохим инженером, даже если довольно неуклюже обращаться с инструментом, с помощью которого думают, рассматривают, изучают, предполагают, вычисляют, представляют и предполагают. А после этого будет создана комиссия по расследованию, которая выяснит, почему стены туннелей трескаются еще до того, как они были построены. Наши эксперты по “успехологии” рассудили, что можно стать довольно хорошим журналистом, даже если вы плохо знаете свой главный рабочий инструмент, то есть язык, на котором вы изъясняетесь. И эти люди по сто раз на дню предоставляют нам доказательства того, что это не так.

Несколько примеров помогут читателю получить справедливое представление о “квебекском разнообразии французского языка”, который CBC предлагает своей аудитории:

(À ce stade-ci de l’enquête), c’est potentiellement le vol qui semble vouloir s’avérer être le mobile (du crime) – (На данном этапе расследования) это потенциально кража, которая может оказаться мотивом (преступления).

Plus de soixante témoins pourraient potentiellement être appelés – Потенциально могут быть вызваны более шестидесяти свидетелей.

Peut potentiellement comporter des risques – Может быть потенциально сопряжено с риском;

L’incident aurait pris naissance initialement dans – Инцидент вначале родился в (…).

On aurait pu assister à l’éclosion d’une véritable hécatombe – Могли бы присутствовать на расцвете массового убийства.

Les représentants des chefs d’État des pays occidentaux ont convergé vers Jérusalem pour asseyer (sic) d’arrêter l’impossible (re-sic); Представители глав государств западных стран съехались в Иерусалим, чтобы попутаться (sic!) (правильная орфография – essayer) остановить невозможное (re-sic);

Les effets détrimentaux (de l’enfouissement des déchets) – Пагубные последствия (захоронения отходов); Правильное написание – détrimentaires

Une question difficile à répondre – Сложный вопрос, на который трудно ответить;

(On trouve dans les Maritimes) des plages inénarrables – (В Приморских провинциях) есть неописуемые (устар.) пляжи; – Слово inénarrable в современном значении – смешной, комичный.

(Voici maintenant) un disque qui a été un peu initié par Line Renaud; (А теперь) запись, которую немного инициировала Лин Рено;

Les réformes qu’il a initiées – Реформы, которые он “инициировал”;

Initier un projet de fusion – “Инициировать” проект слияния;

C’est Bombardier qui a initié ça – Bombardier “инициировал” это;

Глагол initier​​​ относится к одушевленным лицам. Означает “ввести (в круг), посвятить и т.п. и ничего общего не имеет со словом “инициировать, начать”.

(Les enquêteurs) sont attendus éminemment – (Следователи) чрезвычайно ожидаемы; Вместо imminemment (срочно, вот-вот прибудут)

Allumez vos phares, ça peut vous épargner des accidents – Включите фары это поможет вам сэкономить несчастного случая (вместо правильного éviter “избежать”).

La panne a été déplacée – Авария была неуместна (плохого вкуса);

L’accident a été déplacé – Несчастный случай был неуместен (имел оттенок плохого вкуса);

Un véhicule qui a perdu du liquide, on peut pas voir c’était quoi – Автомобиль, который потерял жидкость, нельзя видеть, что это было;

C’est un espoir de médaille – Это надежда медали (вместо “на медаль”);

La pression (de la raquette) est plus tendue – Давление (ракетки) стало более натянутым;

Pour annoncer ce dont on aura décidé – Чтобы объявить о том, что будет решено;

(Elle était) complètement toute nue – (Она была) вся полностью обнажена;

Jusqu’à relativement tout récemment – До относительно совсем недавнего времени;

C’est lui qui… pardonnez-moi l’expression, mais les gens vont comprendre… qui caaul toutes les chottes – Он тот… простите меня за выражение, но люди поймут… кто колл все шот (англ. to call (all) the shots – решать единолично, как делать дела);

Vous allez voir que ça flaille – Увидите, что всё лопнет (искажённое английское fly вместо французского que ça capotе;

Yemaamuséic – Он любил мюзейк (Вместо «Il aimait la musique»); – см. ниже.

On trouve le plus tchiiippe… je dis «le plus tchiiippe» parce qu’y a pas vraiment de mot français pour dire ça – Находим самый чиииииповый (англ. cheap – дешёвый)… Я говорю “самый чиииииповый”, потому что на самом деле для этого нет французского слова;

C’est bin tchiiippe mais ç’aa l’air beau – Это довольно чипово (дешево), но выглядит хорошо;

Enweille donc – Ну, давай же! (Искажённое envoie donc);

Chpense qu’elle a sniffé trop d’vinaigre – Думаю, она нюхнула (англ. to sniff) лишку уксуса ;

Подобные ужастики, вопреки тому, во что нас заставляет верить языковой совет Си-би-эс, демонстрируются каждый день на всех радио- и телепередачах, вместе взятых. Французский язык Radio-Canada стал настолько плохим, что невозможно перечислить все ошибки разного рода, засоряющие ежедневный эфир. Как может столь информированный лингвистический совет, как совет CBC, не понимать, что значительное число журналистов, обозревателей и главных ведущих в канадском эфире не только не соблюдают правила грамматики и синтаксиса, но и нарушают правила дикции и разговорной речи (вспомните этот ужасный шипящий звук, который так любят издавать дикторы на последних слогах i, é, u и ou)? Как все это могло ускользнуть от внимания, даже благосклонного внимания, языкового совета государственной корпорации?

Эти ведь не пустяки. Коль вы говорите, что вещаете на французском, то не надо вставлять английские слова и не следует употреблять французские в неподобающем смысле. Эффективная коммуникация зависит от значения слов, определённых конвенцией носителей языка и используемых в сообщении. Здесь требуется строгость и не допускается факультативность. Как можно игнорировать деградацию логического мышления, к которой неумолимо приводит пренебрежение правилами французского языка и небрежность и лень, проявляемые слишком многими общественными радио- и телевещателями? Тем не менее, люди, отвечающие за французскую службу федеральной корпорации, терпят более чем сомнительные выражения, звучащие в эфире в любое время суток. Это “адаптированный” французский? Это суржик? Говор? Диалект? Базар? Тарабарщина?

«Il aimait la musique» “Он любил музыку” – это простое предложение. Он состоит из подлежащего в мужском роде единственного числа, глагола действия первой группы, спрягаемого в единственном числе и несовершенном времени, и прямого дополнения существительного в женском роде единственного числа, сопровождаемого определенным артиклем, также в женском роде единственного числа. Все элементы предложения можно определить с первого взгляда, и грамматический анализ не представляет проблемы. С другой стороны, такой хлам, как “Yemaamuséic”, гораздо сложнее. Бесспорно то, что его можно произнести без особых усилий и звучит в стиле жаргона сутенеров. Ведущий, который подал его зрителям, оседлал жуаль в силу заботы о языковой самобытности квебекцев, вопреки “образцовому французскому”, который, как утверждается, предлагается на Radio-Canada. Но что это было? Загадка? Ономатопея? Фраза? Если да, то где подлежащее? Оно стоит в мужском роде единственного числа или в женском роде множественного? Где глагол? Есть ли он вообще? Читатель уже понял, что под каким бы углом он не глядел на эту ублюдочную лошадь, она остается загадкой для всех, кто не научился её подковывать в жуальской кузнице. Давайте представим, что скажет об этом недоразумении немец, изучавший французский язык в страсбургской средней школе.

Вопреки всякой логике, наши упрощатели утверждают, что именно такой язык должен преподаваться в школах Квебека. Цель операции, по их словам, – не перегрузить детей, тех “счастливчиков”, которые теперь узнают «de la bouche même du cheval» “из самых уст лошади” – намёк на английскую идиому from the horse’s mouth – то есть непосредственно из первых рук – возможно от их учителя французского языка, а еще лучше – известного телеведущего – все секреты усвоения пережёванной пищи. К сожалению, эта “теория” упрощения бесполезна. Это ничего не дает ни для продвижения дела, ни для улучшения знания квебекцами своего родного языка. Школьникам предлагается отказаться от любых попыток лучше овладеть французским языком и довольствоваться диалектом, который закроет им дверь во внешний мир. Она предлагает уход в себя, сокращение культурной ткани, обеднение словарного запаса. Этот тезис является неоправданной интеллектуальной катастрофой, он разрушается даже при беглом анализе и должен быть безоговорочно отвергнут. Адаптаторы предлагают подогнать язык под невежество пользователей. Подобная чушь должна быть осуждена. С таким же успехом можно сказать, что у Квебека не было бы другой судьбы, кроме как быть страной, где французский язык, возможно, самый плохой во всем франкоязычном мире.
С этим невежеством нужно бороться. Почему мы должны отбрасывать грамматику и правописание, когда именно говорящие на языке должны засучить рукава и заново выучить то, что они плохо усвоили, или познать то, чего не знали? У требовательного учителя успехи школьников лучше, чем у благодушного. Это не имеет ничего общего с ностальгией по “ушедшей” эпохе, когда люди не стеснялись выражать свои мысли ясно и правильно, и когда невежество не выставлялось как знамя. Напротив, это имеет отношение к эффективности инструмента, который человек использует для выражения своих мыслей и общения с другими.

IV – Какой французский язык?


Империи неумолимо опрокидываются под тяжестью собственных излишеств и падают под ударами неумолимого времени. Их падение влечет за собой потрясения, грохот которых стоит в ушах поколений, и память людей ищет руины прошлого, чья слава высечена на камне памятников, где пыль времен покрывает изложение свершившихся судеб. Станет ли завтра “мертвым” язык тех гигантов, которые сегодня дают фору певцам экономии языковых средств? Так было с латынью и греческим, предками французского языка, некогда бывших языками великих и, по слузам, исчезнувших цивилизаций. Но действительно ли латинский и греческий языки мертвы, и действительно ли исчезли цивилизации, в которых они родились, развивались и блистали? Можем ли мы объявить “мертвыми” языки, корни которых по-прежнему каждый год используются для образования множества новых слов и которые все еще очень живы в десятках тысяч слов, широко используемых в нашем французском языке? Во всем приведенном выше тексте, за исключением нескольких собственных существительных и, конечно, лингвистических несуразиц, приведенных в качестве примеров не для подражания, практически нет слов, не имеющих латинского или греческого происхождения.

С более чем 110 миллионами носителей в 50 странах мира можно подумать, что французскому языку ничто не угрожает и он никуда не денется. Можно считать, что присущее ему богатство всегда будет защищать его от вымирания. Можно также полагать, что если грамматика и синтаксис французского языка столь же гибкие и динамичные, как у любого другого современного языка, то они идеально подходят для нужд пользователей нашего века. Если в определенных кругах, где правильный язык кажется старомодным, он не пользуется уважением, так тому и быть! Но это неуважение нисколько не умаляет достоинств и пользы языка, ресурсы которого позволяют исследовать все рельефы конкретной реальности, все лабиринты абстракции, творчества и воображения, будь то при проведении научно-технических экспериментов или художественных и философских изысканий.

Однако существование и влияние языка не может основываться только на присущих ему качествах. Его пользователи должны знать правила и соблюдать их. Давайте признаем, что государственные органы не могут заставить гражданина всегда говорить на благопристойном языке в его частной жизни. Это не означает, что государство должно снять с себя ответственность за исправление ненормальных ситуаций, которые влияют на все общество. Если государство вмешивается, когда преступления против личности совершаются в уединении дома между членами одной семьи, во имя социальных ценностей, осуждающих такое предосудительное поведение, разрушающее семейную гармонию и нарушающее общественный порядок, почему должно быть отказано в праве сделать качество языка делом государства?

Народ, претендующий на международное присутствие, должен обладать характеристиками международной личности. Утверждение этой личности требует продвижения языка международного уровня. Поэтому государственные органы могут и должны дать государственной школе мандат на обеспечение качественного обучения на родном языке, а обязанность государственных органов – предоставить школе необходимые средства для этого. Эта ответственность включает набор квалифицированных и компетентных преподавателей и соответствующую подготовку будущих учителей, а также создание педагогической базы, способствующей передаче знаний.

Но как мы можем (снова) очистить французскую учебную программу и навести порядок, не попав в ловушку республиканского календаря? – Не претендуя на монополию истины, автор, тем не менее, считает, что всегда разумно начинать с самого начала. В данном случае речь идет об определении целей обучения родному языку в соответствии с критериями, касающимися необходимости овладения учащимися основными понятиями своего языка к концу третьего цикла начального образования. Первые два года первого цикла могут быть почти полностью посвящены изучению языка. Здесь не хватит места, чтобы подробно описать все детали учебной программы, но следующие элементы должны считаться обязательными: знакомство с алфавитом и каллиграфией; упражнения на произношение и дикцию; знакомство с понятиями рода и числа и с частями речи (существительное, артикль, прилагательное, местоимение, глагол и т.д.); базовая грамматика и лексика; использование слова “грамматика”. Помимо базовой грамматики (связь между подлежащим, глаголом и дополнением, спряжение, времена и формы глагола), развития словарного запаса и программы обязательного чтения. Так называемые “межпредметные навыки” будут такими: для изучения алфавита, каллиграфии, произношения и элоквенции: пение, музыка, танцы и рисование; для изучения рода, числа и частей речи: такие предметы, как география, история, биология и счет. Вся учебная программа будет обязательной, а успеваемость учеников будет контролироваться еженедельно. Важно не пропустить начало и быстро исправить ситуацию, если ученику трудно идти в ногу со сверстниками. Здесь важна коллегиальность, и любая дополнительная помощь, которая может понадобиться ребенку, должна оказываться солидарно. Успехи каждого ученика приносят пользу всему классу. Время, затраченное на помощь попутчику в преодолении препятствия не будет потрачено впустую. Для остальной части начального цикла учебная программа может быть разработана таким образом, чтобы обеспечить углубление понятий, полученных в первые два года. Постепенно ученики будут открывать для себя другие аспекты своего языка в более широком диапазоне упражнений, которые будут включать, в частности, письмо, инструмент par excellence для применения на практике понятий, которые они только что усвоили.

Это было бы хорошим началом. Тем, что мы называем подготовкой детей к тому, чтобы они стали свободными гражданами, способными делать выбор, поскольку их научили прилагать усилия, которые, напомним, вполне реальны, для усвоения понятий, важность или даже непосредственная польза которых может ускользнуть от них, но учителя не преминут подчеркнуть её и связать изучение языка с приобретением всех других знаний. В конце первого цикла обучения ученики овладевали бы основными правилами грамматики и синтаксиса своего первого языка, французского, и могли приступать к остальной части своей школьной карьеры, вооружившись ключом, открывающим дверь в великую библиотеку неизвестного для изучения.
Очевидно, что одна лишь программа обучения родному языку не может исправить положение французского языка в нашей стране, даже если бы она обладала всеми достоинствами, которые желательны в данном случае. Социальный контекст должен взять на себя функции школы и предложить будущим гражданам интересные перспективы участия в жизни общества. Если квебекское общество хочет сохранить свое французское культурное наследие, оно должно говорить, писать и продвигать качественный французский язык, который можно экспортировать и понимать за пределами своих границ, даже если он украшен своими “местными” цветами. Именно при этом условии Квебек сможет поддерживать взаимообогащающие связи с международным сообществом, использующим тот же язык, что и он. Если международная индивидуальность Квебека должна утверждаться через утверждение его французской культуры, то французский язык, на котором она выражается, должен быть международного качества.

Lingua franca

Наблюдения и размышления Ричарда Вайлбреннера о разговорном и письменном языке в Квебеке. Суждение очевидно: в Квебеке плохо говорят по-французски, и вина за это лежит на элите, которая невежественна в том, что, как она утверждает, знает, и поэтому не может преподавать его должным образом.

СТЫД

Тридцать лет назад в прощальной речи перед профессор перевода Монреальского университета объявил ошеломленным студентам, что они будут одними из немногих в Канаде, кто сможет правильно писать по-французски… в 2000 году. Вот отрывок из этой речи, цитируемый по памяти.

“Вы будете последним, кто знает свой язык в том виде, в котором он описан в классических грамматиках. Постепенно лишаясь моральной и финансовой поддержки государственных органов, преподавание французского языка будет все больше и больше уступать место преподаванию более “современных”, более “полезных” предметов, таких как эта новая наука, становящаяяся религией, Его Святейшество компьютер, через который отныне должно будет проходить все, включая так называемую демократизацию знаний.
“Французский язык больше не будет считаться необходимым предметом подготовки учеников. Студенты смогут получить высшее образование, даже если они почти не способны написать связное предложение, даже если они используют слова и выражения, значение которых им неизвестно, и тем более, если они совершенно разучились читать.
“Это явление не ограничится Канадой – или Квебеком, если хотите. Это также произойдет в большом количестве стран, особенно в промышленно развитых странах. Без надлежащего преподавания основ родного языка в школе дети будут лишены важнейшего инструмента для восприятия и понимания мира. Именно так общества будут погружены в так называемый ад бабелизации отношений между людьми. Страховые агенты, юристы, архитекторы, химики, бухгалтеры, экономисты, инженеры, врачи, физики и другие профессионалы будут использовать приблизительный, нерешительный, спотыкающийся язык, который, будучи отягощен их профессиональными жаргонами, сделает их неспособными мыслить правильно и, следовательно, говорить правильно. Их языковая некомпетентность повлияет на их способность понимать мир, на их суждения и проницательность, и у них будет искаженное представление о реальности, которое они не смогут выразить иначе, чем в искаженном виде. Язык больше не будет местом конвенций, где говорящие договариваются о ряде правил, регулирующих отношения между словами, их род, количество и, конечно, их значение и толкование. Язык будет местом тарабарщины и диалектов и империей невежества. Будьте бдительны в своей профессии, не принимайте ничего как должное, учитесь непрерывно, держите под рукой грамматику, яростно сопротивляйтесь натиску безалаберности и покажите себя достойным этого прекрасного языка, защите и прославлению которого вы посвятите свою профессиональную жизнь.
Именно к вам, будущим публичным писателям, будут обращаться не только за переводом документов, но и за их написанием или исправлением. За вами будущее, вы не будете испытывать недостатка в работе, и вас будет мало для ее выполнения.

Эти поразительные предсказания были сделаны в то время, когда человечество обещало себе лучезарное будущее, когда оракулы современных общественных устройств вещали о судьбоносном вхождении в так называемую цивилизацию досуга. Эти пророчества об обреченности, сделанные в то время, когда появление коммуникационных технологий должно было открыть мир так, как человечество еще никогда не знало, не могли не вызвать большого удивления, смешанного с радостным предвкушением, у студентов этого профессора – и они не остались глухими.
Какова же ситуация тридцать лет спустя? Настолько ли плачевно состояние французского языка в Канаде (в Квебеке), как предсказывал наш уважаемый профессор? Была ли языковая вселенная, которую он спроецировал в будущее, слишком мрачной?
Верно, что в нашем западном обществе существует множество видов досуга, но не нужно идти далеко, чтобы увидеть, что они предназначены для меньшинства, людей, которых можно увидеть катающимся на велосипеде, бегающими трусцой по дорожкам или собравшимися вокруг экскурсовода в музее, Иногда они глазеют на грандиозную красоту готического собора или великолепие замка Луары, иногда они потеют ради физической формы в тех храмах доведения до кондиции, которыми являются высокотехнологичные спортивные залы.
Но какими бы законными и необходимыми они ни были, этих видов досуга и других увлечений недостаточно для создания цивилизации. Для того чтобы существовала цивилизация, должна существовать и мысль. А чтобы была мысль, должно быть размышление. А чтобы были размышления, должны быть идеи. А чтобы были идеи, должны быть слова. А где еще можно найти нужные слова для формулирования хороших идей, как не в хороших книгах?
Но есть и другое меньшинство, еще более малочисленное, – это читатели. Статистика в этом отношении неумолима. Квебекцы не читают; в любом случае, они читают мало хороших книг.
И почему? Потому что чтение хорошей книги требует усилий. Это также требует длительной подготовки. Вы не сможете оценить достоинства хорошей книги, если не научились читать. Чтение – это нечто большее, чем расшифровка печатного текста. То же самое относится и к музыке: невозможно оценить достоинства концерта Моцарта или симфонии Гласса, или даже некоторых произведений Pink Floyd, если не научиться слушать. Вернемся к сути вопроса: большинство жителей Квебека считают чтение не занятием, а пустой тратой времени. Сколько раз мы слышали абсурдное утверждение – “Он проводит время, ничего не делая: он всегда сидит и читает”, когда говорим о ребенке, который проявляет особый (если не исключительный) вкус к чтению…

Так что же они все делают, эти квебекцы, которые не хотят тратить свое время на чтение? Ну, они валяются перед аппаратом с двумястами пятьюдесятью каналами, которые поглощают их целиком (двадцать шесть часов) в неделю – и снова статистика неумолима. Эти поглощенные кинескопами люди отдают телевидению больше года своей жизни каждые десять лет… и как вы думаете, что телевидение им дает взамен? Одну родинку и девяносто девять бородавок. Кто-то теряет при этом обмене, прежде всего свое время.
А тем временем зрители не только стремительно утрачивают навыки письменной речи, поскольку больше не читают, но даже то, что осталось от правильного французского языка подвергается заражению, благодаря коммуникаторам (журналистам, репортерам, обозревателям, ведущим), проявляющим расхлябанность, недостойную их профессии, думая, вероятно, что публика не заслуживает лучшего или что, в любом случае, она не уловит разницы.

На радио мы наблюдаем тот же всеобщий упадок нашего бедного французского языка, в том числе на так называемом культурном канале CBC. Мы собрали сотни примеров ошибок, промахов, злоупотреблений, варваризмов и прочих непростительных ужасов со стороны людей, которые занимаются тем, что говорят… и которые даже не знают, как правильно выразить свои мысли.
И, в довершение всего, описав как “с трудом дающееся двуязычие” усилия некоторых англоговорящих граждан говорить на нашем языке, звездный обозреватель Radio-Canada продолжает использовать слово “альтернатива” в его английском значении и изрыгает следующее предложение: “une décision qui en est une diplomatique ou de courtoisie». (решение дипломатичное или вежливое)”. … Но что тогда серьезнее? То, что англичане говорят на несовершенном французском, или то, что истинный франкоговорящий квебекец и “заслуженный” журналист государственной компании, не способен выразить себя ни на чем, кроме тарабарщины?

Возможно, такое суждение было бы чрезмерно суровым, если бы этот обозреватель лишь однажды пукнул в лужу. Случайные ошибки можно и нужно прощать. К сожалению, мы могли бы привести множество других примеров “трудоемкого двуязычия” (выражение является тарабарщиной по-французски) этого обозревателя, которое повторяется почти ежедневно, и это при том, что никому не приходит в голову натереть его язык мылом, хотя бы для того, чтобы научить его выбирать выражения, вместо того, чтобы говорить глупости, оскорбительные для граждан, которые хотя бы скромно пытаются говорить на нашем языке. Если бы этот обозреватель был единственным, кто ломал зубы на предложении из более чем десяти слов, мы бы еще могли посмеяться над этим, но это не тот случай, увы! Мы не можем смеяться над этим. По крайней мере, смеяться долго и желчно, если хотите. Для общества, которое утверждает, что демократизировало знания и культуру, это постыдный факт. Когда смотришь на программу, предлагаемую нашей системой общественного телевидения, то напрашивается вывод, что демократизации подверглись именно невежество, глупость и посредственность, а “хорошие” программы теперь смотрит только все более ограниченная публика, испытывающая отвращение к свинству, которому безнаказанно потворствует шумная, вульгарная, жестокая и дикая реклама.

Помимо того, что в ней используется язык, зачастую более чем подозрительный, эта реклама, осмеливающаяся утверждать, что без нее маленький экран был бы черным и по нему бегали бы снежинки электронных помех, похоже, нацелена на мягко говоря глупцов и простаков, которых нужно вести за собой какофоническими разглагольствованиями. Она вездесуща, загрязняет эфир и отравляет лучшие моменты телевидения, которые так редки. Упомянем, в частности, мигающие сообщения, которые “Лото Квебек” деликатно (!) плюет в лицо зрителям во время трансляции, например, такого фильма, как “Урок фортепиано”. Зачем зрителям, которые смотрят произведение с такой глубокой внутренней сутью, знать, что следующий выигрыш в Лото-Квебеке составит x миллионов долларов? Абсолютно незачем. Было бы полезнее узнать, кто на Radio-Canada принял решение так неуместно украсить малый экран мышиным пометом величайшего торговца иллюзиями, которого когда-либо производил Квебек. Тот, кто такое позволяет, не уважает искусство и молится лишь золотому тельцу. Тот, кто таким образом попирает саму лицензию государственной корпорации, наносит оскорбление своей аудитории.

Будет приводиться аргумент, что телевизионное производство дорого, и что реклама – необходимое зло. Короче говоря, поскольку государственных средств не хватает, продавцы высококлассных дисковых тормозов из трюкнезия и атомных бутылочных штопоров будут оправданы в безудержном издевательстве над зрителями. И если общее качество телевидения будет продолжать падать в результате эскалации рекламы, то общее качество французского языка также будет падать в результате роста популизма – главного оружия для завоевания рейтингов.
Более порочный круг трудно себе представить. Однако не похоже, чтобы власти были слишком обеспокоены тем, что рекламные компании навязчиво прибегают к легкой игре слов, чтобы привлечь внимание потребителей. На самом деле, есть все основания полагать, что правительство (и сама CBC с фразой, которая заставила бы покраснеть продюсера порнографии “We’ll give you a run for your money”) используют те же рекламные компании, которые заразили повседневную жизнь своей вульгарной рекламой в ходе передач La fureur и La facture. Министерство культуры и коммуникаций, в частности, похоже, не понимает, что сбивчивая речь, звучащая в эфире, и лингвистические извращения рекламодателей еще больше подрывают и без того шаткий язык обезоруженного и дезориентированного поколения.

На тех, кто получил строгое образование на родном языке и имеет счастье страстно любить читать, уловки рекламодателей и увертки радио- и телеведущих не действуют. Но для ученицы, которая говорит, что боится, что “молодые люди разочаруются в жизни”, это может оказаться драматичным, особенно если эта девочка – последовательница неумелой Виржини, поскольку она, скорее всего, узнает, что школьный психолог не любит “клеймить” учеников… Конечно, Вирджини является примером для подражания. В этом отношении все мыльные оперы являются тематическими исследованиями. Их персонажи развиваются во вселенных, созданных для воспроизведения определенной реальности. Языковые уровни должны обязательно соответствовать этой реальности. Это вполне законный и желательный стилистический эффект, подобный эффекту социального колорита, который сам Мольер считал нужным использовать, хотя и с необходимым подмигиванием аудитории, которая понимала послание. Действительно, Мольер доверял интеллекту своих зрителей. Если автор “Виржини” заставляет своих персонажей говорить абсурд, то это, несомненно, потому, что она понимает, что в реальной жизни ее герои действительно выражают себя абсурдным образом, и что ей не нужно вкладывать в их уста другие слова, кроме тех, которые они используют сами, таким образом, практикуя образное искусство с гиперреалистической тенденцией, без комментариев, без интерпретации, без предупреждения, без подписи.

Такая свобода действий вызывает подозрения. Автор может написать что угодно и свалить вину за собственное невежество и ошибки на персонажей, которых публика будет считать уместными. Что касается программы La facture, то слишком часто мы сталкиваемся с отвратительной популистской предвзятостью, под которую попала рейтинговая программа Tartarin, в результате чего мы слышим слова и выражения, которые противоречат общепринятому употреблению, даже здравому смыслу, и которые уже тридцать лет критикуются и осуждаются лингвистами и терминологами, сменяющими друг друга на Radio-Canada. Таким образом, неосведомленные зрители будут продолжать верить, что они сжигают мазут в топке, (brûlent de l’huile à chauffage dans une fournaise) потому что так сказал сам ведущий программы La facture. Можно утверждать, что целью этой программы является не языковое просвещение, а информирование общественности об опасностях, с которыми они сталкиваются при общении с поставщиками товаров или услуг любого рода. Мы хотели бы, чтобы все было так просто, но в этом случае игнорировалось бы влияние телевидения на людей. И когда вы оказываете влияние, вы берете на себя ответственность за последствия того, что вы делаете. Телевидение и реклама – чрезвычайно мощные силы влияния, что бы ни говорили эти хронические лжецы из табачных компаний, и как бы ни лицемерили правительства, зарабатывающие миллиарды долларов в год на торговле никотином, при этом на словах говоря, что “табачный дым может представлять потенциальную опасность для здоровья – избегайте вдыхать”. Соседей курильщика просят не дышать”.
Конечно, вышеприведенное предупреждение является имитацией тарабарщины (можно ли назвать это языком?), процветающей в новостном бизнесе. Не преувеличена ли эта карикатура? Мы так не думаем. Наши досье полны языковых червей от “выпускников” (gradués – автор намеренно вставляет кальку с американского) Национальной школы юмора:

une cédule époustouflante (поразительное расписание (англицизм cédule вместо правильного французского horaire ;

il faut être prudent dans les choix qu’on va opter (вы должны быть осторожны в выборе, который выберете);

ventiler de la frustration (вентилировать разочарование) вместо “выражать” его;

acquérir les qualifications qu’ils n’auraient pas acquéri (приобрести квалификацию, которую они бы не приобрели);

la chaleur qui règne dans le cockpit d’une voiture (жара, царящая в кокпите (вместо правильного “в салоне” машины;

c’est pas le technicien qui va m’obstiner là-dessus (уж не механик, который станет упрямить меня по этому поводу;

ralentir la vitesse (замедлить скорость);

les Forces armées sont assis présentement dans le bureau (Военные силы сейчас сидят в кабинете);

il y a des médecins présents sur place (врачи присутствуют на месте);

ces gens-là, il se forme un groupe tellement de motivation et de confiance entre eux autres (эти люди, тут формируется группа настолько из мотивации и доверия между ними);

on se défile de ses responsabilités (они маршируются от своих обязанностей),

moi pour un, (я, как единица) de d’autres (из-среди других)

ça l’a d’l’allure (это имеет аллюр)

le huissier судебный пристав (надо писать l’huissier) и т.д. , и т.д.

Всегда можно с полным основанием утверждать, что язык обогащается за счет контактов с другими языками, и что французский лексикон имеет довольно разнообразную палитру в этом отношении, заимствуя из большего количества языков, чем нужно подсчитать, чтобы убедиться в этом. Даже слово mazout, которое мы считаем французским, происходит из славянского языка. И французский язык не был бы французским языком, если бы в нем не появилось слово mazout. Но мы не должны забывать, что в те менее неблагодарные времена у французов было достаточно сил и уверенности, чтобы черпать из универсального словарного запаса, усваивать иностранные слова, а затем воспроизводить их в совершенно французской форме, строго соблюдая правила образования новых слов. Кто помнит, что слова артишок, парламент и магазин когда-то были итальянскими, английскими и арабскими словами соответственно?
Проблема заключается в том, что слова из иностранного языка массово интегрируются без какой-либо натурализации и, в случае Квебека, почти без изменения произношения этих слов в их исходных языках. Это еще один признак слабости французского языка, который должен заставить нас быть осторожными.
Но бывает и хуже: многие фрагменты, которые мы использовали выше в качестве примеров ужасов, звучащих в эфире, являются варваризмами и синтаксическими англицизмами.
Но сегодня именно элита коммуникационного мира говорит как Божуаль, вопреки самому элементарному и законному недоверию к пагубному и коварному проникновению в саму структуру французского языка выражений, принадлежащих языку, который, в обоих смыслах этого слова, конкурирует с нашим.

Некоторые доходят до того, что пожимают плечами и высмеивают тех, кто протестует против примиренчества и вульгарности не абсурдных персонажей “Маленькой жизни”, ни даже против ведущих еще более абсурдных викторин или ещё комедийных шоу, лишенных всякого остроумия, достойного этого названия, а ведущих новостных или общественных программ, журналистов и обозревателей, которые позволяют себе говорить что угодно и как угодно. Мы даже слышали, как автор редакционной статьи выразил большое возмущение тем, что его критикуют за использование ошибочного выражения без учета “содержания” его текста. Этот джентльмен сказал, что он возмущен тем, что больше внимания уделяется форме, чем содержанию. Ну, мы бы сказали ему, если бы он был перед нами, что вместо того, чтобы изображать униженного и оскорбленного, ему просто следовало бы использовать правильное выражение.
Когда все сказано на правильном французском языке, человек даже не замечает формы. Если бы этот редактор был настолько аккуратен в использовании языка, как того требует его положение коммуникатора, мы бы сразу поняли, что он имел в виду: мы бы не спотыкались о слова, как это бывает, когда мы имеем дело с человеком, который заикается на своем родном языке примерно так же, как молодой человек запинается, пытаясь выразить свой восторг от прелестей красивой женщины. Протесты общественности, наставления, обличения и предупреждения лингвистов бездейственны: чем больше вещи меняются, тем больше они остаются прежними, сказал алхимик.
Учитывая масштаб задачи, было бы легко сложить оружие или смотреть в другую сторону. Но жизнь не должна быть легкой. А когда наступает чума, борьба разгорается тем более жаркая, тем больше энтузиазма, чем сильнее противник. Мы либо упадем, либо устоим.
Что дальше?

В основе любого обучения лежит тяга к знаниям. Знание приходит только потом. Это только пища и вода, предоставляемая корням, которые хотят есть и жаждут учиться.
Итак, в основе всего обучения лежит вопрос. Вот пример. Преподаватель автомеханики в начале занятия спросил у своих студентов следующее: “Что является самой важной частью двигателя автомобиля?”. И пока ученики пытались выяснить, какая из бесчисленных частей двигателя является самой важной, учитель потирал руки, озорно улыбался и кивал головой на каждый ответ учеников. Через несколько минут он поднял руку, прося тишины. Затем последовал его ответ: “Самая важная часть автомобильного двигателя… это та, которой нет!
В данном случае нам не нужны напоминания и всякие языковые игры типа ТВ-программ C’est-à-dire, Maux de notre langue, Au fil des mots и других ведущих с самыми лучшими намерениями в мире, а надлежащего преподавания французского языка в школах.
Доказательством этого является то, что поколение, предшествовавшее нашему, в целом было плохо “образовано”. Тем не менее, люди с образованием всего лишь “седьмого класса”, как мы привыкли говорить, все еще способны писать на вполне приличном, даже безупречном французском языке. Почему коммуникаторы с университетскими дипломами не могут делать то же самое?
l’avocat qui écrit ça ne peut pas se déclarer compétent, ni sur le plan linguistique, ni sur le plan du droit. L’archevêque qui déclare, en entrevue à la télévision: «Y’a bin du monde qui se tiennent deboutte dans c’t’affaire-là» dresse entre lui et le public un obstacle qui nuit au message qu’il souhaite transmettre. Ce populisme d’un goût douteux est une insulte pour les petites gens à la hauteur desquelles le prince de l’Église affecte de se placer. On est archevêque, ou on est prêtre de rue. Le langage d’un archevêque compte au nombre des symboles et des attributs de sa charge. Nous sommes prêt à parier que la bague que l’archevêqueporte au doigt n’est pas en plastique. Pourquoi, alors, Son Éminence parle-t-elle comme si sa bague sortait d’une boîte de Cracker Jack?

Потому что они плохо выучили французский язык. Потому что их плохо ему учили. Потому что мы забыли сказать им, что самый важный элемент хорошего общения – это его эффективность, и что без главного инструмента этого общения, то есть без освоенного языка, они – инвалиды, неспособные правильно воспринимать мир, а значит, и правильно его описывать. В этом отношении нет необходимости в комиссиях по расследованию, чтобы найти решение, которое является самоочевидным. Мы должны отказаться от “современных” методов преподавания французского языка, привить детям убеждение, что изучение родного языка является неотъемлемой частью их образования, и что без базового фундамента, обеспечиваемого прочным знанием языка, мало или вообще ничего из того, что они изучают по любому предмету, не будет представлять собой настоящий навык.
Юрист, который пишет:

“По существу, я думаю, что проблема того, что кажется разницей во мнениях, является, по большей части, вопросом отношения, меморандум и письмо Н будучи, возможно, более пессимистичными, в то время как мои первоначальные комментарии были гораздо более оптимистичными, оба они, однако, означали, что, конечно, существует большой риск того, что вам в конечном итоге не придется оплатить судебные издержки и что вы не проиграете, но, с другой стороны, стоит обратиться в суд, так как у вас есть симпатичное дело”

… не может претендовать на компетентность, ни лингвистическую, ни юридическую.

Архиепископ, заявляющий в телевизионном интервью: “В этом деле многие стоят на своем”, ставит между собой и общественностью преграду, которая вредит тому посланию, которое он хочет донести. Этот популизм сомнительного вкуса является оскорблением для маленьких людей, на уровень которых пытается поставить себя служитель культа. Один – архиепископ, другой – простой священник. Язык архиепископа является одним из символов и атрибутов его должности. Мы готовы поспорить, что кольцо, которое архиепископ носит на пальце, не пластмассовое. Почему же Его Преосвященство говорит так, как будто его кольцо вышло из коробки “Крекер Джек”?
Политик, которому доверено председательство в совете при королеве Канады и в Департаменте по межправительственным делам, и чья подпись стоит внизу писем, в которых говорится:

Федеральное правительство продолжит работу с правительствами провинций и территорий, чтобы развить прогресс, достигнутый девятью премьерами и лидерами территорий, собравшимися в Калгари, чтобы добиться полного признания многообразия федерации…; (…) я сожалею, что оригинал этого письма так и не дошел до меня (…); (…) взять на себя обязательство изучить пути укрепления солидарности, лежащей в основе нашего общеканадского союза (…);

– политик, подписывающий подобные тексты, является некомпетентным как в языковом, так и в политическом отношении человеком. Если бы этот же политик заявил, что управление коллективным богатством осуществляется не от имени банков или финансистов, а во имя высших интересов народа, были бы все основания усомниться в том значении, которое он придает словам “коллективное богатство” и “народ”. Управление коллективным богатством во имя высших интересов народа?
Хотелось бы, но это означало бы закрыть глаза на тот факт, что спекулянты, первосвященники, служащие на биржах, чья власть такова, что они способны создавать (или разрушать) национальные экономики, а значит и коллективное богатство, – это те же люди, которые проповедуют, что глобализация рынков – явление столь же желательное, полезное и естественное, как кокосовое молоко или дикий мед. Глобализация рынка в интересах народа?
Мы бы хотели, но забыли, что эти благодетели человечества, инвесторы, в то же время поддерживают политические партии, сменяющие друг друга у власти в демократических странах.






Comme nous sommes loin de ce sabir embrouillé qui exige un décodage minutieux sans lequel il est impossible de saisir l’intelligence du discours…
Nous sommes dans l’antichambre de la tour de Babel. Retenez votre souffle: l’air qu’on y respire est vicié.
L’état déplorable dans lequel nous avons trouvé la langue française dans certains milieux professionnels justifierait à lui seul une intervention de l’autorité responsable de l’enseignement du français dans les écoles. À cet égard, un simple virage ne suffira pas: il faudra un solide coup de barre pour éviter que le navire de la langue ne se brise sur les récifs de la complaisance et ne fasse naufrage sur les écueils de l’incompétence.

Мы должны знать, что министр понимает под коллективным богатством и наилучшими интересами народа. Возможно, министр не понимает этого… Возможно, у него не совпадает с определением того, что средний человек называет народом?
Мы говорим, что мэтр адвокат, его преосвященство архиепископ и достопочтенный господин министр, возможно, не знают, о чем говорят, поскольку, похоже, не знают, как правильно использовать язык, на котором они говорят, чьи слова полны солецизмов и анаколуфов, чья речь не бросает и тени понятия о стилистике или уровнях языка.
Как вы можете мыслить ясно, если инструмент вашей мысли – бессмысленная аберрация?
Поэт должен был знать, что он говорит, когда писал:

Ce que l’on conçoit bien s’énonce clairement
Et les mots pour le dire arrivent aisément.

Что хорошо задумано, выражается четко
И слова для этого находятся легко.

Как далеки мы от этого запутанного жаргона, требующего тщательной расшифровки, без которой невозможно понять смысл речи…
Мы находимся в прихожей Вавилонской башни. Задержите дыхание: воздух, которым мы дышим, спертый. Плачевное состояние, в котором находится французский язык в некоторых профессиональных кругах, само по себе оправдывает вмешательство органа, ответственного за преподавание французского языка в школах. В этом отношении простого поворота будет недостаточно: потребуется сильный румпель, чтобы корабль языка не разбился о рифы самодовольства и не затонул среди подводных скал некомпетентности.

Нравится это упростителям и сторонникам попустительства, но тарабарщина – это не язык. Это, конечно же, никакой не универсальный язык. Разрушение архитектуры фразы, путаница предлогов, связывающих понятия, беспорядок в синтаксисе, крах орфографии, нарушение согласования причастий, вторжение в журналистский язык почти всего, что угодно, англицизмов, конечно, типа ce n’est pas ma tasse de thé (это не моя чашка чая, от англ. it’s not my cup of tea), но также, и прежде всего, бессмысленных выражений (la victime a été confiée aux auspices des ambulanciers (жертва была доверене под эгиду водителей скорой помощи). …вердикт катастрофичен: извращенная белиберда, которой заражены телевизионные информационные и коммуникационные круги Квебека, равносильна смертельной болезни.
Невозможно перед лицом такого опустошения не вспомнить о тех прекрасных старых деревнях, где неконтролируемая застройка в итоге изуродовала главную улицу и превратила ее в язвенную артерию, по которой в полной анархии расползаются уродливые витрины коммерческих магазинов.

Нас можно упрекнуть, что мы мажем всех одной краской и рассматриваем как”хороших”, так и “плохих” коммуникаторов, и в этой критике, несомненно, есть доля правды; но мы с самого начала решили никого не называть и нарисовать общую картину ситуации. Что касается строгости нашего суждения, мы заявляем, что воздержались от любой критики, которая не была бы в высшей степени заслуженной. Наши выводы являются плодом объективных, беспристрастных и нейтральных наблюдений, а также размышлений, длившихся около тридцати лет.
Достаточно сказать в нашу защиту, что один из самых выдающихся коммуникаторов Квебека (который первым защитит принцип необходимости хорошего средства коммуникации для эффективного общения) – что даже этот коммуникатор по случаю выхода книги о себе скажет о своем участии в этой книге: C’est un exercice en modestie (Это упражнение в скромности). От такого заявления исходит запах серы.
“Не все они умерли от этого”, – сказал баснописец, – “но все пострадали от этого”.
С другой стороны, мы понимаем, что эта картина была бы неполной без необходимого луча надежды. Поэтому мы хотели бы не отдать дань работе, проводимой в печатных СМИ. Действительно, квебекские газеты в целом отличаются от своих телевизионных коллег.

Подавляющее большинство статей в Le Devoir и Le Voir, например, читать очень приятно. Их авторы демонстрируют интеллектуальную строгость и общую культуру, необходимые для тех, кто занимается информированием, анализом, комментированием и критикой.
Хотелось бы верить, что это связано с тем, что у печатной прессы больше разумного времени, чем у электронных СМИ, чтобы подготовиться к тому, чтобы донести до своих читателей точную информацию в корректной форме. Если да, то электронным СМИ следует задуматься о достоинствах неторопливости. Терпение и продолжительность времени, – сказал баснописец, – более эффективны, чем сила или ярость.
Изучать французский язык трудно, мы согласны. Но это также относится к немецкому, испанскому и английскому языкам. И мы ничего не сказали об азиатских или африканских языках. Но трудно – не значит невозможно. И если вы потратите время и усилия, то в конце концов обнаружите, что разумное владение любым языком облегчает понимание мира как он есть, выражение всего спектра эмоций, формулирование идей, словом, общение друг с другом.
И разве не в этом все дело?
Конечно, можно возразить, что бюджеты Министерства образования не позволяют кардинально пересмотреть преподавание французского языка в школах, что у нас нет для этого ни материальных средств (несомненно, священного компьютера), ни интеллектуальных ресурсов (достаточного количества компетентных учителей). Хочется признать, что чтение писем некоторых французских учителей родителям своих учеников, а также педагогических документов, написанных для учеников некоторыми чиновниками от образования, наводит на размышления. Но когда вы попали в такую передрягу, стоит ли вам ждать, пока все само собой уляжется – или сопротивляться всеми силами?

Со своей стороны, мы будем протестовать до последнего вздоха. Мы до смерти разозлим засранцев, оккупировавших эфир Radio-Canada и считающих забавным называть аятоллой языка тех, кто протестует против их безответственной халатности. Если бы эти лингвисты проявляли к своим рабочим инструментам такой же интерес, как к цвету волос водителей гоночных автомобилей, у них был бы шанс говорить меньше глупостей. Они не путали бы божий дар с яичницей и знали, что кота надо звать котом, пирог – пирогом, и вернулись бы к изучению самого важного оружия в своем коммуникативном арсенале, того, которого им не хватает, единственного, которое дает им власть над реальностью и позволяет ясно объяснять реальность другим людям – освоенного и изысканного языка.
И требовать строгости – это не ригоризм. Строгость – это качество, это не недостаток.
Недостатки в преподавании французского языка? Неужели учителя больше не справляются со своей задачей? Они ошеломлены, поглощены событиями? Им не хватает подготовки?
Это не повод – и уж точно не время – заменять их машиной, которая обеспечит “персонализированное, даже индивидуальное обучение”, машиной, которая даст детям доступ к Интернету, благодаря чему они получат возможность выйти в мир, подобного которому человечество еще не знало… ну, разве мы не слышали это где-то?
Каждый, кто хоть раз пользовался Интернетом, наверняка заметил, что французским языком там злоупотребляют не в последнюю очередь. Вложить в руки детей ключ, который откроет двери в эти джунгли, не обеспечив их эффективным инструментом для восприятия, наблюдения, концептуализации и выражения мира, равносильно тому, чтобы бросить их в логово льва. Обучение французскому языку с настоящим учителем – это то, что мы называем проверенным и испытанным подходом, задолго до того, как само понятие компьютеризированного, интернетизированного обучения проникло в мозги технократов, которые, разучившись читать, разучились думать.

II. LE FRANÇAIS, LANGUE ÉTRANGÈRE


Qui veut noyer son chien
l’accuse de la rage.


On reproche parfois à qui s’inquiète de la détérioration de notre langue d’avoir une vue «passéiste» des choses, de nourrir une conception «nostalgique» d’une grammaire qui ne serait plus guère consultée ni défendue que par de «vieux bonzes» ayant perdu tout sens de la réalité.
Ces ayatollahs de la langue, comme, par dérision, on se plaît à les appeler à Radio-Canada, voudraient enfermer la langue française sous une cloche afin de la protéger de toute contamination ou perversion – et ils se chargeraient de la veiller jusqu’à ce qu’elle s’éteigne pour de bon, ainsi que son ancêtre le latin, dans toute la splendeur de sa virginité préservée. Ces «empoussiérés rétrogrades» ignoreraient qu’une langue est un organisme vivant et qu’elle doit composer avec le péril et le destin inhérents à son état de vivance.
De tels reproches, assurément, sont imprudents et non fondés: nul n’est plus sensible au caractère éphémère des œuvres de l’homme que l’observateur des phénomènes linguistiques. Le lecteur nous pardonnera un rapprochement qui tiendrait de la métaphore illicite si ce rapprochement ne s’inscrivait dans la trajectoire d’une pensée qui s’absorbe résolument dans le réel.
Jusqu’à découverte du contraire, notre Terre est la seule planète de son voisinage galactique où la vie existe sous les formes que nous connaissons; en vérité, elle est le seul milieu où sont réunies, en une équation aux facteurs extrêmement précis, les conditions nécessaires à l’apparition et au développement de ces formes de vie.
L’écologie de ce milieu nous apprend encore que les rapports entre les êtres qui le composent se nouent et se dénouent en un équilibre délicat, fragile, précaire; et si notre planète évolue dans l’espace et dans le temps au rythme de ses propres saisons, elle est également tributaire des cycles et des humeurs d’un astre thermonucléaire à la fois prodigieusement puissant et terriblement petit, lui-même destiné au refroidissement au bout d’une existence de quelques milliards d’années.
Nous dirons donc simplement ceci: à l’instar des étoiles, les langues naissent, se développent, prospèrent, vieillissent et meurent. Tout au long de leur existence, les langues, toutes les langues, agissent et réagissent à la manière des organismes vivants: elles franchissent divers états de passage, et, au hasard des événements, se renouvellent et s’enrichissent, gagnent ou perdent en rayonnement ou en utilité, bref, elles évoluent, obéissant à cette loi cosmique qui dit que la vie est un voyage mortel.7
Tous les philologues savent cela aussi bien que quiconque, témoin cette réflexion de notre maître, Émile Littré, qui, dans la préface de l’édition de 1883 de son Dictionnaire de la langue française, écrivait:«Sans parler des altérations et des corruptions qui proviennent de la négligence des hommes et de la méconnaissance des vraies formes ou des vraies significations, il est impossible (…) qu’une langue parvenue à un point quelconque y demeure et s’y fixe. En effet l’état social change; des institutions s’en vont, d’autres viennent; les sciences font des découvertes; les peuples, se mêlant, mêlent leurs idiomes: de là l’inévitable création d’une foule de termes.»8
Et voilà comment sont confondus en quelques lignes et avec une longueur d’avance d’un siècle les moqueurs qui prétendent occuper l’avant-scène du paysage linguistique et se piquent d’utiliser une pseudo-néolangue kébékouaise qui ne serait rien de moins que le bas-latin du nouveau millénaire – le ferment d’une grande langue universelle.
Cette fameuse langue serait si dynamique, originale, imaginative, colorée, audacieuse et créative, contrairement à sa vieille cousine françouaise valétudinaire, exsangue, famélique, sclérosée, arthritique, paralytique, – paléozoïque! – que les tenants d’une thèse aménagiste en voudraient l’enseignement obligatoire dans les écoles publiques et applaudiraient au rejet systématique de tout «diktat» de l’Académie française.9
Cette thèse aurait pour fondement la souveraineté de l’usage tel qu’il existe au niveau le plus populaire de la langue. De là à réclamer la simplification (pour ne pas dire la démocratisation) de l’orthographe et à dénoncer la rigueur «traumatisante» (pour ne pas dire aristocratique) de la grammaire française, il n’y avait qu’un pas que les aménagistes n’ont pas hésité à franchir: «Foin des règles et de la syntaxe! Qu’on ouvre les écluses de la liberté d’expression! Délivrés des contraintes absurdes d’une langue d’un autre monde et d’un autre temps, débarrassés de l’éprouvante obligation d’apprendre à conjuguer les verbes, d’accorder les participes et de respecter les marques du pluriel et le genre des noms, les enfants pourront désormais lâcher la bride à leur créativité…»
Il est bien connu maintenant qu’un grand malheur s’est abattu sur cette jeunesse débrancardée. Tous ces jeunes gens qu’on a privés d’un enseignement approprié de leur langue maternelle se retrouvent désarçonnés, quasi incapables de composer une phrase qui se tienne ou de prononcer trois mots sans intercaler un «comme», un «tséveudire» ou un «binlala», ces ornements sans lesquels il leur serait interdit d’ouvrir la bouche pour autre chose que d’avaler des mouches.
Le lecteur en jugera par cette réponse d’un adolescent à qui on avait demandé ses impressions du spectacle qu’il venait tout juste de voir: «Ouin, tsé, j’veux dire, me semble en tout cas, bin ch’sais pas, me semble, chus sûr que… comme, mais en tout cas… ch’sais pas trop comment ch’pourrais dire ça, tsé…»… fin de la citation (exacte, textuelle, intégrale).
Le jeune homme s’en était allé en roulant les épaules, l’air un peu triste, un peu humilié, sans avoir réussi à formuler quoi que ce soit de signifiant en réponse à une question qui n’avait pourtant rien de complexe, on en conviendra.
Il y a, dans cette misérable phrase, l’illustration parfaite de l’échec d’un certain enseignement du français langue maternelle dans les écoles de ce pays qui n’en finit plus de naître.
Or il se trouve des personnes pour affirmer que les jeunes Québécois s’expriment bien mieux aujourd’hui qu’il y a trente, quarante ou cinquante ans. C’est l’opinion, notamment, de M. Gérald Larose, ci-devant président de la CSN, qui attribue cet «immense progrès» aux quelque cent vingt-quatre mille enseignants du Québec, lesquels auraient accompli un travail «remarquable», etc. C’est aussi ce que croit un ancien membre du Bureau de la Société des traducteurs du Québec10, pour qui l’assurance avec laquelle les athlètes professionnels répondent aux questions des commentateurs sportifs à la télévision est une autre manifestation évidente du chemin parcouru par le français au Québec. Ah! l’assurance des millionnaires…

La langue, instrument de la pensée
On ne dira jamais assez que la faculté d’observation, de perception et d’expression du monde n’est pas indépendante de la précision de l’instrument dont on dispose, d’où l’importance primordiale de posséder une langue articulée, structurée, une langue qui soit moteur et catalyseur de processus mentaux articulés, structurés.
S’il est vrai qu’une langue évolue au rythme de la société qui l’a créée; s’il est vrai qu’elle est un instrument sophistiqué d’observation, de perception, de conception et d’expression du monde (pour soi-même et pour les autres); s’il est vrai qu’elle est un protocole de lecture et d’écriture de la réalité observable ou imaginable, eh bien! tant que l’être humain n’aura pas trouvé et perfectionné un autre moyen de connaissance, c’est par le truchement de la langue qu’il entrera en contact conscient avec les objets de sa démarche cognitive.11
Lorsque deux sujets utilisent la même langue pour communiquer l’un avec l’autre, on doit supposer qu’il existe entre euxun accord tacite sur un certain nombre de règles de base régissant les rapports entre les différents éléments du discours, ces règles étant destinées à assurer l’intelligence des propos qu’ils tiennent. On suppose aussi que tous les deux s’entendent sur le sens des mots qu’ils utilisent.
La question est donc simple: les règles sont des éléments du code d’accès à la mise en forme des idées et à leur expression. À cet égard, aucune règle n’est si difficile qu’elle soit impossible à apprendre. Il est sans importance, au demeurant, qu’une règle soit difficile ou qu’elle ne le soit pas: il faut la connaître. Cela exige un effort? La belle affaire! On s’apercevra rapidement qu’il en coûte moins d’apprendre une fois pour toutes à manier une règle difficile que de s’arracher les cheveux chaque fois qu’on a besoin de prendre la plume.12
Aussi, lorsque, sous le coup d’une idée géniale dont les bonnes intentions étaient de faciliter les choses aux tout-petits, des fonctionnaires de la pédagogie ont décidé de laisser les enfants écrire gato plutôt que gâteau en attendant qu’ils soient assez grands pour comprendre que gâteau ne s’écrit pas gato mais gâteau, et lorsque, en proie à une fièvre novatrice, ces apprentis-sorciers ont décrété la banalisation des fôtes des devoirs des enfants et banni la dictée des classes, ils ont accompli le contraire de ce qu’ils cherchaient: ils ont compliqué les choses.
En effet, le jour où les enfants-cobayes ont constaté qu’on les avait induits en erreur et qu’ils allaient devoir désapprendre cette ortograf pour en apprendre une nouvelle, plus «ardue», mais – comble de malheur – celle qui représente la seule «vraie forme» des mots, ils ont dû se demander ce que les concepteurs des programmes de français avaient bien pu vouloir dire par «faciliter les choses».
Résultat, les travaux des étudiants des «collèges d’enseignement général et professionnel» sont trop souvent de véritables bourbiers où les «idées» s’enlisent, quand ils ne sont pas de dangereux champs de mines où la logique explose en feux d’artifice aussi dérisoires que vides de sens. Et leurs professeurs doivent consacrer plus de temps qu’autrefois à la correction de ces travaux, en raison de leur difficulté à comprendre des textes à la ponctuation échevelée, au vocabulaire inexistant, à la syntaxe stroboscopique.Les textes d’un grand nombre d’élèves sont souvent si confus, en effet, qu’eux-mêmes s’avouent incapables de se rappeler ce qu’ils avaient voulu dire au moment de les écrire…
C’est ainsi que la thèse aménagiste, dont on trouve les germes dans ce fruit pourri de la bêtise qu’est le populisme, aura réussi à saper en quelques années les fondations d’un édifice longuement et patiemment échafaudé, et qui doit encore composer avec les énormes pressions extérieures que l’on sait.

La démission
Un professeur à la retraite nous a confié que, depuis le début des années cinquante, à peu près à tous les cinq ans, on a dû abaisser les critères d’admission et de passage, car si on avait maintenu les conditions au niveau où elles avaient toujours été, la population étudiante aurait diminué inexorablement – et les échecs et les décrochages auraient proliféré.
On s’est donc montré de moins en moins exigeant envers des étudiants de plus en plus incultes qui ont dû se contenter d’en savoir de moins en moins pour «réussir»; et c’est ainsi que, de cinq ans en cinq ans, on a diplômé des ignorants de plus en plus… moins qualifiés!
Il serait injuste d’attribuer cette catastrophe aux seuls effets pervers du rapport Parent. Loin de nous, d’ailleurs, de dénoncer l’intention démocratique qui animait les auteurs des réformes qui s’ensuivirent. Que ces réformes aient donné lieu à des dérapages et à des accidents de parcours ne doit pas étonner, vu le rythme auquel on les a soumises.
Ce qu’il est nécessaire de signaler, toutefois, c’est que l’effritement accéléré des connaissances linguistiques de nos jeunes n’aurait pas pu se produire sans le consentement d’une société démissionnaire qui aura abdiqué son pouvoir d’intervention, renoncé à son autorité, affiché l’insondable tolérance d’un thérapeute devant la montée de l’insolence de jeunes gens désabusés à quinze ans parce qu’on les aura laissés «faire leurs expériences» – et cédé au véritable torrent de leurs caprices provoqués, alimentés, exacerbés par une publicité barbare, manipulatrice et irresponsable, qui infiltre tout, ne respecte rien et corrompt tout ce qu’elle touche.
Par ailleurs, les statistiques sur l’enseignement du français dans nos écoles démontrent que, depuis 1950, les responsables de la conception des programmes ont remplacé l’apprentissage obligé et la maîtrise nécessaire de la langue maternelle par une pédagogie de l’alphabétisation «fonctionnelle» quasi facultative, d’une importance négligeable, qui a graduellement amené tout le milieu de l’enseignement (toute la société québécoise, en vérité) à considérer qu’une connaissance approximative du français vaudrait mieux que rien et suffirait largement à la formation des étudiants – comme si la langue était une composante accessoire du bagage de connaissances d’une personne, alors qu’elle en constitue les assises.
Sans doute éblouies par les promesses d’un XXe siècle gaspilleur qui jette à la poubelle tout ce qu’il n’aura pas inventé lui-même, des personnes prétendument raisonnables en sont venues à saboter l’apprentissage du français langue maternelle et à rancarder des méthodes d’enseignement qui n’avaient plus besoin de faire leurs preuves13.
Les résultats de cette ténébreuse initiative se font désormais entendre par la bouche de nos politiciens, de nos hommes d’affaires, de nos professionnels, de nos artistes de variété (notamment les «comiques», dont le niveau de langue est presque toujours à la hauteur d’un vide sanitaire), et sur les ondes de notre radio et de notre télévision publiques, où le charabia fourche la langue même aux meilleurs.

La descente
Au milieu des années 80, on nous a invité à faire partie d’une équipe de correcteurs de l’examen d’admission à la Société des traducteurs du Québec. Eh bien! aucun des vingt candidats que le sort nous avait confiés n’a pu faire état du minimum de connaissances et d’habiletés nécessaires à la réussite de cet examen…
Dix ans plus tard, nous avons parrainé des traducteurs en exercice, fraîchement émoulus de l’université, et qui se préparaient à un examen semblable, en Ontario cette fois. Hélas! les pauvres jeunes gens connaissaient encore plus mal leur propre langue et aussi mal la langue anglaise que leurs prédécesseurs, pataugeant dans le non-sens, le faux sens et le contresens jusqu’à donner une interprétation hallucinante, quasi surréaliste, à un texte très facile, parsemé de «pièges» d’une évidence déconcertante, impossibles à ne pas voir… comme un piano dans une salle de bain!
Il appert, en outre, que si l’on corrigeait l’examen d’admission à l’école de traduction de l’Université de Montréal avec la moitié du tiers du quart de la rigueur à laquelle nous avons été personnellement soumis il y a 30 ans, il faudrait refuser tout le monde. Bien plus, certains étudiants se présenteraient au baccalauréat sans même avoir l’ombre du minimum acceptable de connaissances du français, et bon nombre d’entre eux souffriraient de lacunes si graves qu’on a dû ajouter une année, puis deux années de rattrapage, afin de leur transmettre des notions de base à la cruauté desquelles on les avait soustraits jusque là.
Il s’en trouverait même qui croient naïvement que c’est à l’école de traduction qu’ils apprendront l’anglais!
Rappelons qu’il est question ici d’étudiants qui devaient avoir démontré, au cours de leurs études, un intérêt, un goût, un talent particuliers pour la chose écrite, puisqu’ils avaient choisi une spécialité où la compétence se mesure, pour l’essentiel, à la compréhension de la langue de départ et à la maîtrise de la langue d’arrivée. On se demande ce qu’on a bien pu leur montrer tout au long des années qu’auront duré leurs études, du primaire au collégial, pour qu’ils échouent à l’université aussi dépourvus.
On frémit à la pensée de ce que cela doit être du côté des étudiants des autres disciplines et de ce que cela augure pour l’avenir. On sait déjà que le discours de ceux qui n’ont pas décroché, qui ont fini par obtenir un diplôme et qui semblent s’en tirer le mieux, c’est-à-dire qui ont un emploi, est farci d’absurdités, d’impropriétés et d’approximations.
Des exemples? En voici: des événements qui s’accaparent les rues (un journaliste); c’est un chantier que vont bénéficier l’ensemble des Centres de ressources (un ministre); c’est un marché plein d’opportunités qu’il va falloir adresser même si on fait vingt zerreurs par jour (un homme d’affaires très important); les rechercheurs se demandaient (un chroniqueur); ces appareils électriques étaient d’ailleurs victimes de bris (un expert); si vous êtes un lecteurtrice du Devoir (un animateur vedette de la radio de Radio-Canada); on est loin de la coupe aux lèvres (un avocat); y’a des écrivains chez qui on peut dire: voilà ce dont ça part (une animatrice vedette de la radio de Radio-Canada); une nouvelle qui vient instantanément du Vatican (un chroniqueur); faire des choses auxquelles elle se sentait exclue (un médecin); les CLSC ne peuvent pas répondre aux attentes qui sont adressées à leur endroit (un animateur); les huit premières minutes sont difficiles à être rencontrées (un très, très haut fonctionnaire); que les parties se soient assis ensemble (un fonctionnaire); quand la Couronne s’objecte (une journaliste); chutrezeredetse (un athlète); si (on) nous bâillonne les mains (le maire d’une petite municipalité); un univers auquel il est familier (un animateur); il y en a toute une panacée (un quidam, qui voulait dire une panoplie); on a déterré les restants de la famille tsariste (un journaliste); on alléguait que l’accusé avait placardé les enfants (un procureur de la Couronne); ses 600 000 zouailles (un chroniqueur); je vais vous parler des points faibles et des points forts de créer un centre de l’escrime au Canada (un chroniqueur); les sept astronautes de Discovery débutent leur période de quarantaine de sept jours (bulletin de nouvelles, Radio-Canada); cette conclusion-là, vous ne l’achetez pas tout à fait, quand même (un chroniqueur); ce serait comme bien que t’installe d’autre composantes importantes de office dans le futur (comme excel et access entre autre) (un technicien en informatique); l’information qui vient de précéder (un animateur); maintenant qu’il siégera parmi les saints des saints (un chroniqueur sportif); la négociation est reportée à l’automne, en même temps que l’ensemble de la fonction publique (un journaliste); ces moines qui n’ont rien fait pour aider ces déportations et ces massacres (un journaliste, qui voulait sans doute dire «qui n’ont rien fait pour venir en aide aux victimes de ces déportations et de ces massacres); on va arrêter de parler des affaires qu’on parle depuis 30 ans (…) on va commencer à parler de d’autres choses (un autre homme d’affaires très, très important)– et que dire d’une infirmière qui voudrait faire entendre sa vision des choses?

Comme on connaît le mal, on connaît le remède
Nous avons déjà fait largement état dans un texte précédent de l’érosion de la qualité de la langue dans les milieux professionnels de l’information radiophonique et télévisuelle (surtout à Radio-Canada), dont certains artisans éprouvent toutes les peines du monde à prononcer plus de dix mots sans se mordre la langue.
Les réactions ont été peu nombreuses. Le regretté Marcel Pépin, qui fut ombudsman de la Société Radio-Canada, nous avait fait savoir qu’il ferait part de nos réflexions et observations à qui de droit. Certains de nos savants collègues ont observé un silence pontifical. D’autres ont aimablement inscrit leur dissidence, nous donnant à entendre que nous avions exagéré la gravité du problème. Quelques-uns ont endossé nos conclusions, parfois avec une chaleur qui les honore.
Pour sa part, le conseiller linguistique de Radio-Canada, M. Guy Bertrand, dont nous avions sollicité l’opinion, a reconnu la justesse de nos conclusions, mais il nous a reproché la sévérité et la dureté de notre jugement: «(…) il y a un bon nombre d’animateurs et de chroniqueurs (surtout à la radio) pour qui la qualité de la langue a encore une grande importance (…); il y a de l’espoir au bout du tunnel linguistique dans lequel nous sommes plongés depuis des années (…); notre système déficient d’enseignement du français est le grand coupable (…) c’est sur cette institution qu’il faut tirer à boulets rouges!»
Il est tout à l’honneur de M. Bertrand de défendre ses collègues de Radio-Canada. Malheureusement pour lui (et pour nous), il ne semble pas que tous soient disposés à faire preuve de la même solidarité.
À l’occasion du lancement de son livre «400 capsules linguistiques», dans lequel il répond aux questions des auditeurs et où sont expliquées, corrigées et remplacées par le mot ou l’expression juste les erreurs relevées dans les journaux ou commises par les artisans de la presse électronique, M. Bertrand s’est fait dire par l’animateur de l’émission à laquelle il avait été invité que ses «400 capsules» avaient été publiées «pour notre information et notre dis-trac-tion».
Pourtant, s’il y a une chose dont cet animateur n’a certainement pas besoin, c’est de distraction. Ce qui lui fait lourdement défaut, en revanche, c’est la rigueur, la responsabilité journalistique, une langue soignée, le respect des auditeurs encore fidèles à Radio-Canada, etc.
Qu’on en juge par ces rognures de langage dudit personnage: c’est pas pareil comme quand (…); dont je me rappelle (…); vous parlez que (…);on reparle de d’autres cadeaux (…);ça fait plus honnête, une solderie qui dure plus longtemps qu’une solde (…);ça n’a rien à voir avec la grève des infirmières dont je vais m’entretenir du cas tout à l’heure (…); on leur souhaite (pour «on le leur souhaite»); allez leur demander (pour «allez le leur demander»); etc.14
Sévère, notre jugement? Non content de traiter cavalièrement le travail de son propre conseiller linguistique, cet animateur a insinué que ce serait par pur désœuvrement que des personnes «probablement assez âgées» (…) «guetteraient» les artisans de la radio afin de les prendre en défaut. Outre que de telles affirmations sont indignes et méprisantes, elles dénotent un manque total de jugement. Quand on veut noyer son chien…
Pour ne rien cacher à M. Bertrand, sauf le respect et l’estime que nous avons pour lui, nous avions même mis des gants blancs, afin de ménager la sensibilité des personnes qui auraient pu (et dû) se sentir visées par nos observations.
La direction de Radio-Canada aurait intérêt à donner un sérieux coup de balai dans son écurie. La vieille garde cède sous la pression du tout-à-la-cote-d’écoute et témoigne d’une nonchalance irresponsable devant une relève mal assurée, mal formée, à peu près inculte.15
Le conseiller linguistique de Radio-Canada impute la dégradation de notre langue à la faillite de notre système d’enseignement du français, ce en quoi il n’a pas tort. En effet, il a été possible de constater auprès d’un échantillonnage assez représentatif d’élèves que rares sont les professeurs qui se donnent la peine de «châtier» la langue des jeunes qui leur sont confiés, encore moins d’essayer de leur faire comprendre (le comprennent-ils eux-mêmes?) que sans une maîtrise appropriée de cet instrument indispensable de perception et de conceptualisation du monde, on est voué à une vie intellectuelle pour le moins limitée. Encore pour le moins…
Le hasard nous a fait rencontrer une petite fille de troisième année dont le regard dénotait une intelligence certaine, mais qui savait à peine lire et qui, par conséquent, déclarait ne pas aimer la lecture… qui parlait des Mozart assassinés?

Le baragouin est un cul-de-sac
La langue française, malgré son âge vénérable, n’a pas une origine aussi lointaine que le sumérien, et elle est encore bien vivante, rassurons-nous. Selon les statistiques de l’Annuaire de l’UNESCO, on a publié en 1998 dans le monde plus de cent mille titres en langue française. Or, dans l’ensemble, ces livres sont écrits en français «standard», ou «international», cette langue qui sert d’idiome commun aux francophones de tous les continents.
Il suffit de passer quelques heures dans une librairie pour constater que cela s’avère non seulement pour les oeuvres littéraires et les ouvrages philosophiques, didactiques, scientifiques ou techniques, mais aussi pour tout ce qui se publie dans les domaines de la «littérature» dite générale, de la nouvelle biographie autorisée de votre voisine aux recettes du joueur de baseball le mieux payé au monde. Ça ne vole généralement pas bien haut, c’est souvent gauche et maladroit, mais c’est en français. Quant aux journaux de la marge, ils font la preuve qu’on peut gaillardement tirer la langue aux Immortels sans manquer à la syntaxe.16
Même la poésie, avec les libertés et les privilèges que lui confère son statut de reine de l’écriture, obéit aux règles de l’art.
Ajoutons que les livres dont la langue est le plus châtiée sont souvent des livres traduits. En effet, les traducteurs sont les auteurs les plus scrupuleux qui soient. La plupart de leurs ouvrages sont des écrits impeccables du point de vue formel. Ils n’ont guère le choix – la plus petite erreur les rendrait responsables de tout, de la Guerre de Troie à la pendaison d’un innocent.
Or, contrairement à l’adage et à la fumeuse réputation qui lui est faite, «la traduction est une école de probité»17. Tout traducteur digne de ce nom se fait un point d’honneur de respecter la pensée de l’auteur qu’il traduit tout en tenant rigoureusement compte du niveau de langue et du vocabulaire essentiels à la composition d’un ouvrage qui se veut clair, limpide, lisible.
Il n’y a donc pas lieu de s’étonner que ce soient des traducteurs qui, dans bien des cas, s’insurgent contre l’incurie et l’irresponsabilité d’un nombre croissant de communicateurs qui manient leur outil de travail comme des brutes, de façon irréfléchie, sans précaution, sans ménagement, sans la prudence élémentaire qu’exige l’exercice de ce métier – que ce soient des traducteurs qui se portent à la défense de la langue et déplorent le mésusage linguistique de cette nouvelle génération issue d’une culture pédagogique approximative, transmise par des «maîtres» qui, à ce qu’il paraît, seraient incapables de faire une dictée de sixième année sans faute (même parmi ceux qui enseignent le français).
Le laisser-aller inexcusable qui semble bien à la mode dans certains milieux intellectuels ou bourgeois contribue encore à la dérive du français d’Amérique par rapport au français universel, phénomène de marginalisation déjà bien amorcé en Acadie et en Louisiane, où des minorités assiégées par l’histoire s’acharnent à vouloir demeurer françaises, mais parlent une langue qui s’écarte au grand galop du français standard («Tiens-moi serré», chante Zachary Richard).
Certes, on n’écrit plus de nos jours comme on écrivait au temps de Villon ou de Hugo. Les sociétés ont changé, les styles de vie se sont modifiés, les rapports entre les hommes se sont renouvelés (pas nécessairement pour le mieux, mais enfin…). La langue n’a pas échappé à cette métamorphose: le vocabulaire de notre siècle s’est enrichi de centaines de mots de toutes origines et d’autant de mots neufs destinés à décrire ou à désigner des réalités nouvelles. Une certaine façon de s’exprimer a disparu, des tournures et des expressions se sont vues glisser dans l’oubli, d’autres leur ont succédé, certains mots se sont découvert de nouveaux emplois. Les contacts entre les sociétés humaines se sont multipliés et diversifiés, les transferts linguistiques se sont avérés nombreux.
Ainsi, donc, notre langue évolue indéniablement, et cela est heureux. Mais il ne faut pas confondre dynamisme et développement régressif. À cet égard, peut-on qualifier d’évolution positive la paralysie intellectuelle à laquelle nous avons condamné un si grand nombre de nos jeunes (les forces vives de la nation!) – peut-on vraiment se féliciter d’avoir fait avancer les choses si l’on considère les ravages d’un enseignement déficient du français, langue maternelle, à des enfants constamment soumis à la séduction de l’apparente facilité avec laquelle il serait possible de «dire tout ce qu’on veut» en marmonnant de façon indistincte, mandibule pendante?
L’affaire est grave. La langue française est en voie de devenir une langue seconde, au Québec, même pour les francophones. Cette évolution n’est pas saine, ni pour le français, ni pour le Québec. Elle n’est pas saine pour la francophonie.
Il est temps que le ministère de l’Éducation retrouve ses esprits et fasse en sorte que les écoles se réapproprient les bonnes vieilles méthodes d’enseignement de l’époque pas si lointaine où les Pierre Perreault et les Gilles Vigneault apprenaient à lire et à écrire.
N’en déplaise aux détracteurs des choses anciennes qui, reniant le passé, se ferment l’avenir, nous affirmons que la prolifération des ordinateurs dans les écoles ne suffira pas à favoriser l’acquisition d’une langue française efficace, utile, commode, pratique, intelligente, intelligible, exportable, traduisible.
Pour notre part, nous dirons avec Émile Littré que les archaïsmes doivent être accompagnés dans les limbes de la désuétude, mais qu’il faut refuser d’en sacrifier la mémoire; nous accueillerons les néologismes, aussi bien dans les mots et les significations que dans les tournures, mais nous nous opposerons au laxisme, à la paresse, à l’insouciance, au mépris de l’effort, au laissez-fairisme.
Nous ne sommes pas le premier à prendre la défense de notre langue contre le pourrissement dû à «la négligence des hommes et (à) la méconnaissance des vraies formes ou des vraies significations». Certains plaidoyers prononcés tout au long de notre siècle ont des accents d’actualité qui laissent songeur.
Quand nous étions à l’école primaire, dans un petit village de la vallée du Richelieu, il se faisait des campagnes sur le bon parler français. Plus tard, sans doute parce que ces campagnes n’avaient pas produit les résultats escomptés, d’autres campagnes ont suivi, marquées de mots d’ordre comme «Bien parler, c’est se respecter». C’était dans les années quarante et cinquante…
Plus tard, un enseignant scandalisé par les habitudes langagières de ses élèves (et de ses contemporains), le «Frère Untel», pour ne pas le nommer, publiait ses «Insolences», pamphlet qui fit sensation, dans lequel il dénonçait vertement l’extrême pauvreté du vocabulaire, l’articulation molle et sans énergie des sujets parlants, le recours effréné aux anglicismes, ainsi que l’absence de rigueur (sinon de simple correction) syntaxique et grammaticale qui caractérisaient le parler «joual». Nous étions en 1960…
Depuis, les interventions de personnes et d’organismes animés des meilleures intentions du monde se sont multipliées. On ne compte plus les initiatives de toutes sortes prises en défense de notre langue déchirée entre tradition et modernité, tiraillée par les contradictions d’un pays qui n’en est pas un, cette patrie coincée entre un passé qui s’estompe rapidement et un avenir qui n’arrive pas à se définir.
On ne compte plus les envolées indignées, les sursauts horrifiés des pourfendeurs de nos «mauvaises manières de langage»; on ne compte plus les ouvrages, bouquins, pamphlets, chroniques et articles qui constituent autant de charges contre le débraillé, l’incohérence, la confusion ou l’obscurité du discours de personnes qui ignorent ou méprisent les règles de leur propre langue.
Non, assurément, nous ne sommes pas le premier. Mais si nous devons être le dernier, nous serons celui-là. Même à contre-courant.
III

LES MALHEURS DE FRANÇOYSE
Impossible de ne pas le voir, inutile de se le cacher: la langue française, en Amérique du Nord, a du plomb dans l’aile. Depuis le temps qu’elle subit les assauts de la bêtise et de l’ignorance, et qu’elle est assiégée par la paresse, la facilité et le snobisme; depuis le temps qu’elle croule sous le poids des emprunts inutiles et des calques indéfendables, et qu’elle se prend dans les pièges des barbarismes, des solécismes et des anacoluthes; depuis le temps qu’elle se voit bafouée par les professionnels mêmes qui devraient se faire un point d’honneur d’en user au moins correctement (ces personnes qui font métier de communiquer, soit par la parole, soit par l’écriture); depuis le temps qu’elle n’est plus enseignée de façon appropriée dans nos écoles et qu’elle s’épuise à vouloir survivre dans un contexte sociopolitique qui, selon toute évidence, ne lui est pas favorable – la pauvre s’enlise et se créolise inexorablement, et ce, dans l’indifférence générale.
Seules quelques voix cherchent à se faire entendre dans l’espoir de secouer les puces aux irresponsables qui occupent le pouvoir (ne devrait-on pas dire qui encombrent le pouvoir?), et qui se montrent peu disposés à prendre les mesures nécessaires au redressement de la situation. Quant à la société québécoise en général, le réflexe de l’autruche domine toute autre manifestation d’un hypothétique état de conscience. Faut-il s’en étonner? Les gens aiment à rêver en couleurs (d’où l’extraordinaire popularité des jeux de hasard), accordant volontiers et sans réfléchir une valeur péjorative à l’expression «perdre ses illusions».
Il faudra bien, pourtant, que les pouvoirs publics (et leurs éminences grises) sortent de l’absurde brume électoraliste et financière où ils errent en égrenant leurs chapelets d’obsessions comptables et actuarielles, et qu’ils se penchent sérieusement, pour une fois, sur les conséquences fâcheuses de l’immobilisme et des décisions à la petite semaine qui caractérisent les administrations hyperfonctionnarisées, ultrabureaucratisées. C’est au loin qu’on porte le regard quand on est un chef. Autrement, on éteint un petit feu par-ci, par-là, et on tourne le dos à l’incendie qui fait rage et dévaste tout.
Il n’y a aucune exagération à parler de dévastation, quand, dans les pages d’un journal aussi respecté que Le Devoir, Paule des Rivières rejette la notion de «avant-dernier» et se rabat sur une aberration logique répandue comme la peste au Québec: «le deuxième moins élevé»18; quand Valérie Dufour écrit «filtre d’amour», reléguant aux oubliettes un mot d’autant plus précieux qu’il est rarement utilisé; et quand Antoine Robitaille cède à la tentation endémique des Québécois de «préciser» leur pensée en se servant ici d’un mot anglais, là d’une catachrèse, parfois dans un seul et même membre de phrase, comme ceci: «(…) se montre attentif (…) à la «story» ou à «l’histoire», pour l’utiliser dans un sens anglais». Le journal Le Devoir est d’une trop grande qualité pour que de tels écarts soient passés sous silence.
Il y a dévastation aussi quand René Homier-Roy, l’animateur d’une émission diffusée sur la première chaîne de Radio-Canada, C’est bien meilleur le matin, ne trouve pas le moyen, après trois tentatives laborieuses, de dire une seule fois en français «en marche arrière», mais doit se contenter de balbutier piteusement la première chose qui lui vient naturellement à l’esprit: «à la renverse… euh… en renverse…euh… à la position reverse». Il y a dévastation, quand, de son propre aveu, et sans la moindre honte, cet animateur (vedette) juge certains mots de la langue anglaise «exxxtrêmement» plus évocateurs, plus précis, plus clairs, plus imagés, plus significatifs, plus tout ce que l’on voudra, que nombre de leurs équivalents français, lesquels n’auraient pas assez de jus à son goût, témoignant en cela d’une grave ignorance des ressources de son outil de travail et démontrant que sa langue maternelle est en voie de devenir pour lui une langue secondaire. Il y a dévastation en effet quand ce monsieur méconnaît non seulement la valeur des mots de sa langue, mais aussi les règles des rapports qui s’établissent entre eux, et adopte spontanément une formule anglaise: «une agence (…) dont je ne nommerai pas le nom».
Il y a dévastation encore quand Marc Laurendeau, journaliste affecté à la recension des journaux à l’émission C’est bien meilleur le matin, s’entête, malgré les multiples avis donnés depuis des dizaines d’années par les services linguistiques de Radio-Canada, à employer l’expression impropre supporter les coûts, sous prétexte peut-être qu’à peu près tous les hommes d’affaires du Canada français «parlent comme ça», que nos politiciens «parlent comme ça», que nos banquiers «parlent comme ça», et que nos cousins de France, eux, n’éprouvent pas les mêmes scrupules que nous devant le recours à des anglicismes, d’autant plus que ce «néologisme» est consigné au Robert (encore qu’avec une marque d’usage qui invite à la prudence). «C’est dans le Robert», rétorque-t-on souvent, pour justifier un emploi fautif. Eh bien, le Robert renferme aussi le mot «assumer», lequel exprime parfaitement bien l’idée que M. Laurendeau a dans la tête, mais qu’il est incapable de formuler clairement parce qu’il connaît mal le bon usage de sa langue et qu’il ne se rend pas compte qu’il pense en anglais avec des mots français.

Il y a péril en la demeure
À cet égard, ni Mmes des Rivières et Dufour, ni MM. Robitaille, Homier-Roy et Laurendeau ne font exception. Le mal est si répandu, les maladresses, si nombreuses et si têtues19, que, pour une oreille distraite ou non avertie, ce sont les erreurs qui deviennent la norme, comme ces mensonges qui, à force d’être martelés, finissent par usurper la vérité: plus la langue est de travers, plus elle est correcte. Dans la rue, au café, au marché, dans les magasins, les bureaux, les salons de beauté, les cabinets d’avocats, les studios de télévision et de radio, dans le métro, dans les cours d’école, sur la patinoire… où que l’on tourne une oreille attentive, impossible de ne pas constater que la norme consiste à mal dire.
On met au pluriel des mots qui n’en ont pas («les argents qui leur sont dus» – dixit Pascale Nadeau, animatrice de l’émission Montréal ce soir, à la télévision de Radio-Canada); on emploie au féminin des mots qui n’existent qu’au masculin («une grande escabeau», «une belle hélicoptère», «une agenda bien remplie», et ceci, gracieuseté de M. Denis Coderre, secrétaire d’État au sport: «les instituts canadiennes de santé»… ce qui donne à penser que M. Coderre croit peut-être que le mot institut s’écrit institue, comme statue, d’où la confusion des genres, mais allez donc savoir); on met au masculin des mots qui n’existent qu’au féminin («depuis l’arrivée du fibre de verre» – bulletin d’informations de Radio-Canada); «du méthadone» – dixit Dominique Poirier, émission Montréal ce soir).
On n’accorde pas le verbe avec son sujet («ramasser leur équipement qui doivent servir à»), ni l’adjectif avec le nom auquel il se rapporte («la fenêtre est restée ouvert»); on élimine l’interrogative directe pour la remplacer par une formule tronquée, imitation de la tournure anglaise, bien à la mode dans les milieux branchés radio-canadiens («Comment un écrivain travaille, quand l’argent manque?»).
Le pronom indéfini «on» (qui avait naguère pour fonction d’exclure la personne qui parle) remplace le pronom personnel «nous», ce qui a pour effet de supprimer toute une catégorie grammaticale pour la remplacer par une incongruité, le sujet étant au singulier et l’attribut au pluriel («on est tous intéressés» – dixit Homier-Roy; «on se referme sur nous-mêmes» – dixit Jean-François Lépine, animateur de l’émission Zone libre; «si on ne fait rien, nous passerons notre vie à payer des dettes contractées par d’autres» – dixit François Legault, ministre de l’Éducation du Québec).
On substitue au pronom «elle» un «a» dans les couches populaires («a s’en vient») et un «ê» dans les milieux distingués («ê s’en vient» ). Il en est de même des pronoms «il» et «ils», devenus «i» (i est fou , i a rien compris, i sont fous, i ont rien compris), du pronom «elles», devenu «i» lui aussi (i sont folles, i ont rien compris), ainsi que du pronom «je», passé de sonore à sourd et chuinté: «ch’te dis que chus-t-heureux (de tça)».
L’adverbe de négation «ne» est pratiquement disparu de l’usage (non seulement dans la langue qui se parle dans la rue, où le phénomène est si généralisé que plus personne ne s’en soucie, mais dans celle «qui a cours», comme tout un chacun dit à propos de tout et de rien, à Radio-Canada… à Radio-Canada!)20. Terminons une énumération qui est loin d’être exhaustive et mentionnons la confusion dans laquelle baigne l’emploi des prépositions et des conjonctions: «ça va nous obliger de reporter les projets» (Pierre Bourque, maire de Montréal); «la capacité à soutenir le rythme» (un chroniqueur sportif, C’est bien meilleur le matin); «un dossier duquel on parle fort peu», et «voilà ce dont ça part» (Marie-France Bazzo); «c’est le mécanisme dont il souhaite qu’il continue» (Marc Laurendeau); «on tentait à expliquer», et «on lorgne sur la station Orford» (Roger Laroche, à Montréal Express, à la première chaîne de Radio-Canada), etc.
C’est à qui éructerait la plus grosse ânerie. Les enfants mâchonnent des bouts de phrase jonchés de «sno», de «skéite» et de «tchèque!», autant de mots qui s’incrustent dans leur vocabulaire avec la complicité des écoles et des parents qui assistent sans réagir à la corruption de la langue des futurs membres des conseils d’administration de nos grandes entreprises… Un usager des transports en commun «embarque», ravi, «dans une belle autobus flambant neuve», tandis que ministres et hommes d’affaires très importants voyagent «sur l’avion» ou «sur le train». Un joueur de hockey déclare bravement: «On est consciencieux que c’est un gros match», et un autre, que son équipe devra, si elle veut gagner, «mettre la rondelle creuse dans le territoire adverse», tandis que le chroniqueur sportif, pour ne pas être en reste, lâche: «Si l’entraîneur ne l’utilise pas, il (un joueur) ne peut pas se prouver lui-même». Affichant un aplomb balzacien qui ne cache pas le poids plume de son bagage culturel, le journaliste Alexandre Dumas énonce, imperturbable: «On est loin de la coupe aux lèvres», prenant ainsi le relais de cet avocat qui, n’ayant jamais lu Socrate, en profite pour déformer les paroles de l’illustre philosophe. La patronne du salon de beauté demande à son employée: «Tu y’as-tu faite ses bouc’?», ce à quoi l’autre répond: «Nan, m’as y faire ses bouc’ mèque j’y eille faite ses ongues.»
Si l’on peut pardonner à la coiffeuse de ne pas parler une langue plus soignée que celle que l’on entend dans les couches populaires de toutes les sociétés du monde, on ne peut excuser un journaliste de ne pas faire droit à l’exigence d’excellence journalistique inscrite dans le mandat même de la société qui l’emploie. Certes, les budgets racornis de Radio-Canada l’ont forcée à niveler par le bas et à aplanir ses normes de qualité. Il y a fort à parier, cependant, que le budget de Dumas lui permettrait de passer au moins une heure par semaine le nez dans une grammaire et une autre dans un bon livre.
La formation permanente, pour un journaliste, c’est cela. Il ne suffit pas qu’il se tienne au courant de l’actualité. Il faut encore qu’il fasse de la gymnastique langagière, qu’il rafraîchisse ses notions de français – à l’exemple d’un Pavarotti qui fait plusieurs heures de vocalises par jour, ou d’un traducteur, qui a toujours ses ouvrages de référence à portée de la main, et qui s’en sert…
La langue française est une langue difficile, capricieuse? Nous ne le nions pas. D’ailleurs, nous croyons en savoir quelque chose et nous y voyons une raison de nous tenir sur nos gardes. Le ferait-il lui-même, que Dumas courrait la chance de ne pas fleurir ses reportages de trouvailles malheureuses comme «accusé de onze chefs d’accusation», «une intrusion de domicile», «à la grandeur du territoire», «pour des motifs inconnus aux policiers», et cette énorme chose, déjà citée dans un texte précédent: «la victime a dû rester, euh… sous les auspices des ambulanciers»…

Une pataculture de l’à-peu-près
Rien n’excuse un professionnel comme Dumas de ne pas avoir une langue au moins correcte. On ne s’attend pas à ce qu’il discoure comme un Bossuet ou un La Bruyère devant l’Académie française, mais on peut exiger de lui qu’il dise les choses de manière à être compris du premier coup, comme le savent faire les Michaëlle Jean, les Alain Gravel et son équipe de l’émission Enjeux (notamment Claude Sauvé), ainsi que de nombreux journalistes et chroniqueurs de la presse écrite, dont la langue ne s’encombre pas de tournures impropres, et dont les textes sont clairs, nets et précis. Avis aux intéressés.
Il importe de signaler que le français approximatif n’est pas un phénomène exclusivement linguistique. Il est lié à une pataculture de l’à-peu-près qui se satisfait du presque exact et s’assimile à la loi du moindre effort. Nul ne saura jamais si Dumas s’est demandé s’il citait Socrate textuellement. Mais s’il s’est posé la question, il est évident qu’il n’a pas cherché la réponse. En tout cas, l’aura-t-il cherchée qu’il ne l’a pas trouvée. Il y a quelque chose d’affligeant dans cette nonchalance et cet étalage de connaissances superficielles et mal digérées en vertu desquelles d’aucuns se permettent de dire n’importe quoi – tenant peut-être pour acquis que personne ne s’apercevra que le journaliste vient d’en «passer une vite» à l’auditoire.
Quelles que soient les justifications avancées, rien n’excuse un Marc Laurendeau, non plus, qui a pourtant reçu une formation classique, de ne pas bannir à perpétuité de son discours des horreurs comme «driller des trous dans un tronc d’arbre pour l’étoffer», «ses 600 000 zouailles», «Milosevitch s’est renforci», autant d’exemples d’une langue indigne d’un ancien élève des Jésuites dont le père a été l’un des journalistes les plus admirés et honorés du Canada français. Rien ne justifie cela. Ni le direct ni l’heure matinale. Rien.
Cela est d’autant plus désolant que les journalistes de la relève, encore moins bien armés que leurs prédécesseurs sur les plans de la culture générale et des connaissances linguistiques, auront des paresseux pour modèles et emploieront à leur tour à tort et à travers et en les déformant des expressions que l’usage avait consacrées depuis longtemps, comme cette jeune journaliste qui parlait d’espèces «sonores et trébuchantes», et cet animateur d’une émission pour les jeunes, à la première chaîne de Radio-Canada: «Inutile de nous chercher de midi à quatorze heures…» et, pour finir, ce chroniqueur qui disait marquer le pas quand il voulait dire donner le ton. Hélas! oui, c’est bien cela qu’il a dit, mais qu’il ne voulait pas dire, de sorte qu’il n’a rien dit de ce qu’il voulait dire et qu’il a dit ce qu’il ne voulait pas dire. Est-il nécessaire de rappeler que la qualité de la langue a une incidence sur la qualité de l’information?
On pourrait penser qu’une phrase aussi maladroite et incompréhensible que «c’est le mécanisme dont il souhaite qu’il continue» est une rareté. Il s’agit, bien sûr, d’une perle d’une rare opacité, mais cela n’en fait pas une exception. De nombreux autres communicateurs vedettes de notre société d’État s’empêtrent dans le même genre de difficultés et «patinent sur la bottine» comme des amateurs. En voici quelques exemples: «Il y a de nombreuses séries qui sont initiées sur ces réseaux-là» (Marie-France Bazzo); «On sait ce dont le gène à l’air» (Jean Dussault, Le Midi quinze); «Un seul groupe ne peut qu’être responsable de ces graffitis» (Steve Vermette, Estrie ce soir); «l’un des films les plus intéressants à s’être tourné» (chroniqueur de cinéma, C’est bien meilleur le matin); «se faire imposer la fusion forcée» (Philippe Schnobb, Montréal ce soir); «la sauvegarde des Expos» (Stéphane Languedeau, Montréal Express), etc.

Un mal que le ciel en sa fureur…
C’est tout le milieu de l’information qui descend d’une coche quand l’un de ses membres, journaliste, chroniqueur ou animateur, manque de rigueur dans l’exercice de son métier. La responsabilité journalistique ne consiste pas seulement à assurer l’objectivité de l’information, mais aussi son exactitude. Or la mauvaise qualité du français a un effet délétère sur l’efficacité du message. La «sauvegarde» des Expos, ça peut vouloir dire quelque chose, mais ça ne veut certainement pas dire ce que le journaliste aurait voulu dire.

On pourrait allonger jusqu’à l’ennui une liste déjà trop longue et accablante de signes que le français, en Amérique du Nord, bat de l’aile. Mais ces exemples sont nécessaires si l’on veut démontrer que la situation, loin de s’améliorer avec le temps, va de mal en pis, et qu’il est urgent d’agir. Quand le cheval est malade, c’est d’un remède de cheval qu’il a besoin, pas de vœux pieux flottant au bord des lèvres. Il lui faut un remède drastique, c’est-à-dire une action concertée de l’autorité compétente visant à rétablir dans les écoles une atmosphère studieuse, à valoriser l’acquisition des connaissances (à faire du cancre l’exception et du fort en thème un exemple à suivre, et non pas une espèce d’hurluberlu suspect qu’il convient de dénigrer), à inculquer aux élèves la notion que l’apprentissage et la maîtrise de la langue ne sont ni une mission impossible ni la cause d’un échec appréhendé, mais, au contraire, qu’ils sont garants du succès des études et portent la promesse d’une carrière fructueuse.
La maîtrise de la langue maternelle devrait être une priorité du ministère de l’Éducation, bien avant l’apprentissage de n’importe quelle langue seconde. Il est bien connu qu’on n’apprend bien une langue étrangère que si l’on possède bien sa propre langue. Il n’y a qu’à voir comment un certain premier ministre du Canada s’exprime en anglais pour s’en convaincre.
Ce qui précède n’a rien du coup de griffe gratuit. Bien des francophones s’estiment «parfaitement bilingues» et déclarent parler anglais couramment, alors qu’ils baragouinent l’une et l’autre langue avec la même invraisemblable incompétence. Depuis 30 ans que le signataire exerce son métier de traducteur, il a eu moult occasions de s’arracher les cheveux sur des documents rédigés dans un anglais bancal par des francophones soi-disant bilingues. Combien de fois n’a-t-il pas pensé: «Comme ce texte serait plus facile à traduire, s’il avait été rédigé en anglais!»

Ménager les susceptibilités?
Selon le conseiller linguistique de Radio-Canada, M. Guy Bertrand, lorsqu’on a affaire à des «communicateurs chevronnés», il faut «ménager les susceptibilités» (…) et «mettre des gants blancs» si l’on veut obtenir des résultats. Des gants blancs? Des gants blancs pour des gens qui ne se donnent même pas la peine de vérifier le genre et le sens des mots qu’ils emploient? Et pourquoi pas un tapis rouge, jusqu’au trône du roi du salmigondis ou de la reine du pataquès, celui-là avec ses «les centres de ski sont en arrière de leur cédule», celle-ci avec ses «vingt zécoles»?
Que l’on sache, les journalistes de la société d’État ont accès à tous les moyens nécessaires en matière de perfectionnement. La communication est leur métier, ils n’ont aucune raison de ne pas maîtriser leur langue. Ce n’est pas une question de choix, mais de conscience professionnelle. Nonchalance et négligence sont, à cet égard, intolérables. Mettre des gants blancs? Plutôt des gants de crin.
L’observateur des phénomènes linguistiques assiste, fasciné, au relâchement des tissus syntaxiques, à l’affaiblissement de la fibre grammaticale et à la banalisation d’un vocabulaire qui ne se renouvelle pas et qui, donc, s’appauvrit. Il assiste, horrifié, à l’atrophie de l’imagination (n’oublions pas que nous sommes à l’âge d’or du piratage, où le dernier bidule à la mode se retrouve copié par des usiniers sans scrupules à l’intention de consommateurs gloutons au regard avide, pressés de ne pas être les derniers à ressembler à tous les autres). Il assiste, ahuri, au triomphe de l’insignifiance, à l’apothéose de la niaiserie qu’incarnent des émissions de télévision qui ont la cote d’un auditoire assourdi, étourdi, engourdi par le fatras et le tapage, l’agitation, les vociférations et les grommellements, symptômes inquiétants d’une fureur que seule la frivolité sauve de la camisole de force, toutes émissions qui constituent l’un des plus honteux gaspillage de fonds publics jamais perpétrés depuis que le monde occidental s’est engagé sur la pente de la décadence.
Tout conspire pour que la médiocrité l’emporte sur la qualité: prise à la gorge par les impératifs de rentabilité, notre télévision publique est devenue pratiquement incapable de présenter un spectacle de qualité ou un film de répertoire sans les déchiqueter de messages publicitaires intempestifs dont le mauvais goût le dispute à une malhonnêteté intellectuelle que toute société ayant des valeurs morales plus élevées dénoncerait comme une fraude et une insulte à l’intelligence. La vanité du message n’a d’égale que la pauvreté de la langue. «Ne manquez pas notre grande vente de la Boxing Week!» La Société Radio-Canada elle-même utilise dans son auto-publicité une formule dénoncée, condamnée depuis un demi-siècle par ses propres services linguistiques: «aussi peu que». Voilà qui dénote que, bien au fond, derrière la façade rutilante de l’infographie de haute technologie, l’on se moque royalement de la qualité du français ou, du moins, de cette exigence de qualité qui caractérise les peuples fiers.

Y a-t-il un pilote dans l’avion?
Pour conclure, un mot du discours prononcé le jeudi 27 janvier 2000 par le ministre de l’Éducation du Québec, M. François Legault, devant les étudiants de l’Université de Montréal, en prévision du Sommet du Québec et de la jeunesse. Cet homme d’affaires n’a pas la langue dans sa poche. C’est un homme volubile, habitué à parler en public, et qui ne passe pas par quatre chemins pour dire ce qu’il veut dire… enfin, pas toujours.
À parcourir les extraits qu’a publiés de ce discours Le Devoir dans sa livraison des samedi 29 et dimanche 30 janvier 2000, on ne peut que constater que M. le Ministre ne fait pas dans le littéraire. À d’autres le fignolage, les fioritures et les ornements. En revanche, M. Legault ne dédaigne pas de prendre à son compte le mythe sociopolitique de l’heure, selon lequel la génération de l’après-guerre aurait, «plus que toute autre», «bénéficié de la prospérité et de la croissance de l’État québécois» après avoir imposé ses «mille caprices» à une société qui devra «payer des dettes contractées par d’autres».
Pernicieux discours que celui où l’on semble ne pas s’apercevoir que ce sont les banques et les spéculateurs qui font main basse sur la richesse collective et privent la société civile des ressources nécessaires à sa sécurité financière et à la poursuite de son épanouissement (social, culturel, scientifique). M. le Ministre souhaite «mieux répartir la richesse entre les générations». Or cette souhaitable répartition de la richesse n’a pas à se faire entre les générations, mais entre tous les citoyens, à quelque génération qu’ils appartiennent.
Discours étonnant que celui où l’on oublie que ce sont précisément les enfants de l’après-guerre qui ont été les instigateurs et les moteurs de la prospérité et de la croissance du Québec moderne, et que toute la société québécoise a bénéficié des progrès réalisés durant les décennies de croissance qui ont suivi la révolution tranquille, et non pas les seuls enfants de l’après-guerre, dont la rumeur publique, à l’affût de boucs émissaires, voudrait faire les néo-baudets d’une fable néo-capitaliste d’où viendrait tout le mal.
Discours un peu court que celui où l’on ne saurait voir que c’est grâce à l’impulsion donnée par cette génération de l’après-guerre que la société québécoise s’est émancipée d’un passé qui ne valorisait guère l’affirmation de soi et la volonté d’améliorer son sort, un passé où les Québécois passaient à leurs propres yeux pour être «nés pour un petit pain». Curieux discours que celui où un membre de l’apparatchik vilipende une génération qui a milité pour la fondation du parti politique auquel il appartient, qui l’a porté au pouvoir – et qui a toujours constitué le gros de sa clientèle.
Pas un mot, par ailleurs, dans cet incroyable discours, sur la nécessité de faire de l’enseignement du français langue maternelle une «condition gagnante» pour cette jeunesse invitée à exercer le pouvoir dans un éventuel Québec souverain. Rien, non plus, sur la responsabilité du ministère de l’Éducation quant à la qualité de cet enseignement, rien sur la formation des maîtres, rien sur l’élaboration de programmes axés sur la maîtrise de la langue maternelle… mais une allusion au fait que l’unilinguisme français, au Québec, est devenu une tare: «Il devient de plus en plus difficile de se débrouiller si on ne parle qu’une seule langue.» Pas si on ne parle que l’anglais, M. Legault, pas si on ne parle que l’anglais…
En revanche, il reste bien difficile de formuler clairement ses idées quand on ne châtie pas sa propre langue, quand on tient un discours parsemé d’anglicismes, de termes impropres…
Mais il faut croire que cela est dans l’ordre des choses. À une question d’un journaliste, M. Legault a déjà répondu ce qui suit, démontrant que le ministre de l’Éducation du Québec connaît bien mal l’usage français des mots français qu’il utilise, et qu’il articule parfois des phrases qui ne sont compréhensibles qu’après une nécessaire opération de débroussaillage: «Oui, et on différencie de nombreux pays sur ce point». Après analyse du contexte, il découle que M. Legault, lui aussi, pense en anglais avec des mots français et que, sans doute, il voulait dire: «Nous nous distinguons de nombreux pays sur ce point» (We differ from many countries on this).
Douteuse distinction que celle qui consiste à parler deux langues en même temps. Les doubles discours auxquels les politiciens ont coutume de se livrer sont désormais bilingues, et ce, sans qu’il soit nécessaire de leur faire franchir la soi-disant coûteuse étape de la traduction. Voilà peut-être ce que l’on appelle la nouvelle économie du savoir.
IV

«COMMENT DIT-ON GOGUENARD…
EN QUÉBÉCOIS?»

Les déformations de la langue française deviennent de plus en plus nombreuses; il est grand temps de réagir énergiquement si l’on ne veut pas voir s’accentuer une décadence qui a commencé vers la fin du XIXe siècle. Jean Boisson, Les inexactitudes et singularités de la langue française moderne. MAURICE LAMERTIN, Bruxelles, Librairie FISCHBACHER, Paris, 1930.
*
Qui entend faire quelque chose pour opposer un frein au mouvement de débraillé qui caractérise un certain usage de notre langue de ce côté-ci de l’Atlantique apprend vite à ramer à contre courant. Il découvre tout aussi rapidement que le courant est fort, et qu’il charrie de grandes quantités de débris.
Il faut du muscle, de la vaillance, de l’acharnation, comme disaient les anciens, à qui prétend débrouiller une affaire aussi complexe et délicate – et mal comprise – que l’usage correct du français en Amérique du Nord.
Une première constatation s’impose, comme une évidence: l’épineuse question ne fait pas l’unanimité et les avis sont presque toujours radicalement opposés. Il serait inopportun d’entrer ici dans tous les détails de l’éternelle querelle des puristes et des laxistes qui ont dressé les uns contre les autres les tenants de l’une ou l’autre thèses. Rappelons simplement, aux fins d’illustrer notre propos, un débat qui avait été organisé dans le cadre des déjeuners-causeries de la Société des traducteurs du Québec21 au milieu des années 70, et qui réunissait l’écrivain Victor-Lévy Beaulieu et le linguiste Pierre Beaudry.
L’annonce de cette rencontre avait suscité un vif intérêt parmi les membres de la société savante. M. Beaudry était connu pour son orthodoxie et ses positions tranchées, qu’il défendait avec ardeur dans une chronique publiée dans La Presse, et qui s’intitulait joliment Les maux de notre langue. Quant à Victor-Lévy Beaulieu, il passait pour un original à la plume incisive à qui il ne répugnait pas de dire vertement ce qu’il pensait, comme il le pensait, sans se soucier de savoir si cela plaisait ou non. Peut-être même souhaitait-il secrètement que cela ne plût point.
Or, ce jour-là, le Caf’ conc’ du Château Champlain, où les déjeuners avaient lieu, s’était vite rempli d’un auditoire curieux, savourant d’avance un échange qui promettait de ne pas manquer de piquant.
Tout le monde n’était pas toujours d’accord sur tout ce que disait M. Beaudry, cet homme au verbe parfois cinglant22, mais on s’attendait à ce qu’il trouvât un auditoire gagné d’avance chez des traducteurs qui avaient pour la plupart reçu une formation universitaire et dont les maîtres et les supérieurs étaient majoritairement d’origine européenne (pour ne pas dire française). Quand les patrons des services de traduction étaient «de nationalité canadienne-française», comme le chantait encore naguère le poète, ils se montraient plus sévères qu’un garde-chiourme en matière de dogme langagier. Aux sentiers peu battus d’une éventuelle norme à inventer pour dire la vie et la société d’ici, ils préféraient emprunter la voie royale d’un ordre linguistique officiel, fût-il décidé par une lointaine Sacrée Académie.
Par conséquent, rares étaient les traducteurs (sauf, peut-être, ceux qui s’étaient spécialisés dans un domaine technique) qui osaient créer des mots pour désigner une réalité nouvelle ou qui se risquaient à utiliser un régionalisme pour parler d’une réalité… régionale. On se souviendra de la lutte féroce que livrèrent aux côtés de M. Beaudry les pourfendeurs des travers langagiers de cette époque à nos bancs de neige et à notre poudrerie.
Quoi qu’il en soit, contre toute attente, devant un auditoire des plus conservateur, le débat entre MM. Beaulieu et Beaudry avait tourné à l’avantage d’un Victor-Lévy Beaulieu gouailleur, roublard, «narquois comme tout bon Québécois», et qui éprouvait visiblement une joie malicieuse à provoquer son vis-à-vis par des formules lapidaires qui avaient l’heur (pour lui) et le malheur (pour M. Beaudry) de faire passer un frisson de plaisir sacrilège dans le dos d’un public qui s’efforçait (quand même) de ne pas témoigner trop ouvertement à l’iconoclaste sa sympathie.
C’est ainsi que, devant un Pierre Beaudry contrarié et un peu décontenancé, Victor-Lévy Beaulieu affirmait que la grammaire et la syntaxe françaises «classiques» avaient fait leur temps, et qu’il serait opportun de réformer notre orthographe de manière à en assurer l’adéquation avec la langue parlée. En réponse à une question de M. Beaudry, Victor-Lévy Beaulieu déclara qu’il fallait désormais écrire «tab» et non pas «table», puisqu’aussi bien personne ne prononçait plus la dernière syllabe, rappelant qu’un phénomène semblable avait progressivement transformé l’ancêtre romain de ce mot (tabulum). Il s’agissait, selon lui, d’une évolution normale, et il n’y avait pas lieu de déchirer ses vêtements sur la place publique si, d’aventure, un citoyen choisissait d’emboîter le pas à ce mouvement parfaitement naturel que suivait la langue française.
Cet argument un peu court que défendait Victor-Lévy Beaulieu n’était pas nouveau. D’autres avant lui (et bien plus savants que lui) avaient prôné la modernisation des règles et réclamé que l’on mît à l’heure le sablier de messires Grevisse, Calvet et Chompret, Vinay et Darbelnet, pour ne mentionner que quelques-uns des fossiles auxquels M. Beaulieu pensait peut-être en son for intérieur. D’éminents linguistes et phonéticiens s’étaient prononcés pour un grand ménage des écuries de la langue.
Même l’Académie française, qu’on ne saurait soupçonner de fronde, juge parfois utile d’adapter par un arrêté l’orthographe de certains mots à un usage contemporain.
À notre avis, cependant, ces interventions de l’Académie sont tout aussi intempestives qu’importunes et ont un relent d’opportunisme suspect qui fait qu’elles n’aboutissent souvent qu’à brouiller les cartes et à alimenter des débats stériles. On a vu ce que les prises de position des Immortels ont donné dans le cas de la sexualisation des titres et des fonctions. Cette question est d’ailleurs loin de faire l’accord entre les personnes, et elle est encore plus loin d’être résolue.
Quoi qu’il en soit, tant et aussi longtemps que, ne faisant aucun cas des décrets de l’Académie, les écrivains continueront d’écrire «les chevaux», les amateurs de néo-libéralisme linguistique auront beau ruer dans les brancards et faire de «chevals» ou «chevaus» la nouvelle marque du pluriel de ce mot pour satisfaire des ignorants et des paresseux qui reculent devant l’effort (herculéen) qui consiste à apprendre la liste (interminable) d’adjectifs et de substantifs qui font exception à la règle (contraignante) du pluriel masculin en –aux (une bonne demi-douzaine d’adjectifs et six noms usuels) – ouf! c’est beaucoup, en effet, pour qui a un vocabulaire de trois cents mots, eh bien, tant que Victor-Lévy Beaulieu lui-même continuera d’écrire «les chevaux», le lecteur pourra dormir tranquille. Les néo-libéralistes de la langue n’auront réussi qu’à atteler la bête derrière la charrette. Ils n’iront donc pas très loin.
Pour ce qui est du mot «table», dont Victor-Lévy Beaulieu faisait son cheval de bataille à cette mémorable joute qui l’opposa à Pierre Beaudry, n’était-il pas téméraire d’affirmer que plus personne n’en prononçait la dernière syllabe? Victor-Lévy Beaulieu avait peut-être raison en ce qui concerne un usage trop répandu au Québec, encore que cela ne soit pas le cas ni dans tous les milieux ni dans toutes les régions, ni même en toutes circonstances, mais peut-on démontrer qu’il en est ainsi dans les autres pays de langue française? Assurément non, et c’est plutôt le contraire qui est vrai. Il n’y a vraiment que de notre côté de l’Atlantique que le français tire à hue et à dia avec le succès qu’on lui connaît…
De toute façon, ce n’est pas la prononciation des mots qui, en français (sauf dans le cas des onomatopées, encore que de façon assez restreinte), en commande l’orthographe, mais le contraire: c’est l’orthographe qui en détermine la prononciation. Le mot «oiseau» se prononce «wazo» parce que les lettres «oi» font «wa» et que les lettres «eau» font «o». On ne trouvera à cela rien de sorcier. Il n’est pas nécessaire d’être passé maître en phonétique historique du français pour le comprendre. Il suffit d’apprendre une fois pour toutes l’orthographe de ce mot pour écrire «oiseau» de façon à pouvoir être compris d’un éventuel lecteur.
C’est pourquoi l’oralisation de l’orthographe est une si mauvaise idée, inspirée par un sentiment d’impuissance et par la démission23. Et puis n’oublions pas que la prononciation est indissociable de l’accent et que l’écriture au son risquerait d’entraîner une multiplication des formes écrites qui ne servirait pas la cause de la communication. Qu’arriverait-il si tout un chacun, se prévalant du «fantasme d’une absolue liberté individuelle»24 se mettait à écrire «par oreille»? Certaines personnes écriraient «lindi» et «mainant», tandis que d’autres écriraient «lundi» et «maintenant»… et nous verrions poindre à l’horizon une joyeuse cacographie!
Cette maladie qui s’attaque à la langue pour en grignoter les éléments constitutifs est un mal qui gagne aussi l’esprit (à moins que ce ne soit l’inverse). La langue n’est pas qu’un accessoire négligeable de la personnalité humaine que l’on peut altérer à sa guise sans en compromettre sérieusement l’efficacité, sans l’éloigner de son objet (qui est de communiquer, bien sûr), sans en enrayer les mécanismes de perception et de description du monde. Les mots qu’on utilise pour nommer les choses ne sont pas des pièces interchangeables que l’on peut permuter selon ses humeurs chagrines ou affecter à d’autres fonctions suivant les joyeux caprices du premier venu sans courir le risque de semer la confusion dans ses échanges avec les autres.
S’il prend à N… la fantaisie de qualifier d’écoeurant un vin qu’il trouve exquis, il faudra bien qu’il s’attende au scepticisme de son interlocuteur quant à la justesse de son choix de mot pour exprimer son appréciation.
Il n’y a là rien de banal, quoi qu’en peuvent penser les gros malins de nos médias électroniques qui, rejetant toute responsabilité quant à l’influence qu’ils exercent sur l’auditoire, se conduisent sur le plan de la langue comme s’ils étaient à la taverne ou au café avec leurs petits copains, et se permettent des mots et expressions qui n’ont pas leur place dans le discours d’un journaliste ou d’un animateur d’émission d’information ou d’affaires publiques de Radio-Canada25.
On pourrait objecter que les poètes prennent bien la liberté de jongler avec les mots, de les détourner de leur sens propre, de les corrompre et, au besoin, de les pervertir tout en «tordant son cou» à la rime quand la rime empêche la floraison de la poésie, ou quand ils sentent monter en eux l’urgence d’inspirer aux mots un supplément d’âme afin de porter aux nues leurs élans transcendants ou de faire jaillir des profondeurs du plus noir de leur être métempsychique des émanations inquiétantes qui font frémir le lecteur…
Mais un monde sépare l’ouvrage des poètes et le brouet infâme qu’on sert sur les ondes de notre radio et de notre télévision publiques. La langue gagne en grâce et en finesse aux manipulations habiles de l’artiste de la plume, mais elle perd de sa majesté quand elle est à la merci d’un bonimenteur dont le seul talent est parfois celui d’avoir une «voix» qui résonne bien dans le micro – peu importe les ratés de diction du propriétaire du gosier, peu importe que celui-ci raisonne comme une casserole…
Un bûcheron prend meilleur soin de ses outils. Quel contremaître endurerait sur son chantier un travailleur forestier qui se montrerait peu soucieux d’assurer un bon entretien de sa tronçonneuse, qui négligerait de la garnir d’huile, de l’aiguiser, d’assurer une tension appropriée de la chaîne, et qui se mettrait par conséquent dans l’impossibilité de donner son plein rendement? Poser la question, c’est y répondre.
Si Radio-Canada était à la hauteur de la qualité dont elle se vante, quel réalisateur, quel directeur de l’information, quel vice-président des services français, quel ombudsman, quel CRTC tolérerait des inepties «en québécois» du genre «on est bin tannés, là»; «i étaient là»; «c’ta des sièges en bois dans c’temps-là»; «i ont»; «la déliciosité»; «la victime pressentie»; «être scotché à la télé», etc.
Ainsi s’expriment pourtant sans retenue de grosses vedettes bouffies d’orgueil qui traînent le français dans la boue, mais qu’il faudrait prendre «avec des gants blancs»…
Ces communicateurs professionnels (?) sont payés à même les deniers publics. Ce qu’ils font sur les ondes, ils le font en public, et non pas dans leur salon particulier. Ils ont des normes à respecter en ce qui concerne le niveau de langue approprié au travail qu’ils font. Quoi qu’ils en aient, ils sont investis d’une responsabilité face aux auditeurs non seulement quant au fond, mais aussi quant à la forme de leur discours. À une époque où il semble plus vrai que jamais que «le médium est le message», il est inconcevable, bien que ce soit la triste réalité, que les supérieurs de ces intouchables soient impuissants à les corriger, et ce, malgré les protestations quotidiennes d’un nombre croissant d’auditeurs et de téléspectateurs outrés du délabrement linguistique qui entache gravement la réputation de qualité dont jouissait (à juste titre) il n’y a pas si longtemps Radio-Canada.

Victoire du laxisme
La rencontre entre MM. Beaudry et Beaulieu avait eu un dénouement inattendu. Le vieux lion s’était-il montré trop intransigeant au goût d’une société qui commençait à humer les parfums d’une liberté d’expression qu’elle n’avait guère connue jusque là? Était-il allé été trop loin dans sa loyauté envers Madame la langue française26, dont il se faisait le chevalier servant contre ce jeune dragon de Beaulieu qui semblait déterminé à croquer la dame sans pudeur? Nous le croyons. Nous pensons que Pierre Beaudry s’était enfermé lui-même dans une dialectique dont il ne lui était plus possible de se déprendre sans renier tout ce pour quoi il se battait depuis des années. Il n’y avait pas de place, dans ce combat, pour les compromissions. Il refusa d’en faire. Il se raidit dans ses positions, devint radical et finit par parler tout seul. Figure héroïque, Pierre Beaudry fut l’un des derniers grands défenseurs d’un conformisme de la langue qui n’avait plus la cote d’amour, même chez ses pairs.
Or l’avenir montra ce que le passé, pourtant, avait déjà montré à l’envi, c’est-à-dire que la liberté est toujours l’objet des pires abus quand elle tombe au pouvoir de qui ne sait pas en user. Il est plus difficile d’apprendre la liberté que de prendre la Bastille.
Le relâchement linguistique qui accompagna l’émergence de la révolution contre-culturelle et du nationalisme politique québécois, et qui se voulait le signe, l’expression, sinon l’étendard de l’émancipation d’un peuple, donna lieu à toutes sortes d’excès. Nul ne saura jamais le tort que firent à la langue française en terre d’Amérique les apôtres du joual, ce parler incompréhensible pour tous les autres peuples de langue française du monde, ce parler impossible à écrire autrement qu’au moyen de la transcription phonétique ou en ayant recours à des contorsions orthographiques qui défigurent et dénaturent les mots, impossible à traduire sinon qu’en le faisant passer par l’étape obligée d’une première version en français normatif.
Or on a voulu donner au joual des lettres de noblesse parce que des écrivains l’auront utilisé dans leurs romans, pièces de théâtre, chansons ou poésies. Certes, notre patrimoine littéraire est riche d’oeuvres importantes où les protagonistes s’expriment dans la langue du peuple, et il n’a pas fallu attendre Jacques Renaud pour cela. D’ailleurs, tous les écrivains de toutes les époques et de toutes les cultures ont fait parler à leurs personnages la langue du milieu auquel ils appartenaient. Les nôtres n’ont pas fait exception. Menaud, Romain Heurfils, le Survenant, Séraphin Poudrier, Florentine Lacasse, Bousille, Maman Plouffe et combien d’autres héros de notre littérature nationale ont tour à tour été les témoins de leur société, avec ses coutumes, ses valeurs, ses vertus et ses vices, sa langue…
Mais il y a une différence entre faire parler des personnages dans la langue du terroir ou du bas-quartier où ils sont nés et vouloir faire de ces parlers la norme pour l’ensemble de la société et l’enseigner en tant que telle dans les écoles, ainsi que l’ont proposé des illuminés de la révolution contre-culturelle des années 70.
Une telle proposition est absurde. Elle équivaut à demander de hisser au rang de langue nationale le jargon de la moindre activité professionnelle, ce jargon fût-il celui des avocats, des médecins, des notaires, des banquiers… voire des linguistes!
Ce n’est pas par mépris ni parce que nous sommes pris d’un sentiment de honte que nous dénonçons la joualisation de notre langue, mais parce que le joual est une carriole brinquebalante, une chignole, une minoune tout juste bonne pour la casse, et qui ne sera jamais une langue de civilisation.
Disons-le tout net: le joual n’est pas une langue, c’est un niveau de langue. Dans la meilleure des hypothèses, il occupe le bas de la hiérarchie. Selon la classification fournie par André Clas et Paul A. Horguelin, dans Le français, langue des affaires27, «on distingue, en général, quatre niveaux de langue: le niveau recherché, le niveau correct, le niveau familier et le niveau populaire». D’autres auteurs ajoutent le niveau «vulgaire», au bas de la liste.
Pour en finir avec le joual, disons simplement qu’il n’est pas seulement un parler, mais une façon de voir le monde. Parler joual plutôt que de parler français, c’est se priver de ce qu’il y a de meilleur à la table de la vie pour consommer ce qu’il y a de plus mauvais. La langue française, notre langue, recèle nombre de difficultés, il faut en convenir, mais aucune de ces difficultés n’est insurmontable. Et rien ne permet d’affirmer que le joual serait une solution de rechange intéressante, voire plus facile.
Quoi! Il faudrait qu’une fois devenus Québécois, les descendants des explorateurs et des colons français qui ont découvert et développé la Neuve France, qui ont survécu de peine et de misère à l’isolement dans lequel les a plongés la cession du Canada à l’Angleterre, qui ont tenu bon contre vents et marées pour conserver leur culture et leur identité françaises pendant deux siècles d’occupation et de domination – il faudrait qu’une fois devenus Québécois ils se créent une nouvelle langue, distincte de celle de leurs ancêtres, afin de se conforter dans leur nouvelle ethnicité québécoise?
S’il y a lieu de libérer la société québécoise de quelque chose, ce n’est certainement pas du soi-disant impérialisme culturel de la France. Il est plus opportun de la délivrer du fouillis d’idées (ou ce qui en tient lieu) où elle est plongée présentement quant à ce qui constitue une langue correcte. À la vérité, nous n’avons jamais été aussi loin, comme société, de savoir quelle langue nous voulons parler et écrire et quelle langue nous voulons enseigner à nos enfants. À cet égard, toutes les expériences auront été tentées. Depuis l’apprentissage du français, langue maternelle, par des méthodes conçues pour des enfants dont le français est une langue étrangère jusqu’à l’apprentissage du français, langue maternelle, par des méthodes mises au point pour des enfants dyslexiques, on aura donné à de pédants pédagologues le pouvoir de réinventer les boutons à quatre trous et de saper les bases de l’enseignement de notre langue sous le prétexte de ne pas traumatiser nos enfants par des devoirs et des leçons trop difficiles pour leur âge.
Enfin, ne tournons pas le fer dans la plaie, rappelons seulement que le mal est fait, que des jeunes «formés» à cette «école» sont devenus «professeurs» de français sans le maîtriser eux-mêmes, avec pour résultat que les enfants qui ont été confiés à leurs bons soins écrivent n’importe comment devenus adultes, comme en fait foi le collier de perles ci-dessous, trouvé à l’occasion d’une pêche miraculeuse sur Internet. Le lecteur voudra bien nous pardonner de le reproduire intégralement, malgré la tristesse que ce texte pourrait inspirer.
«J’ai vécu les deux types d’écoles, le privé et le public. Et laisser moi vous dire qu’au public il manque de matériel d’apprentissage, mais surtout des ressources personnelles, comme par exemple des orthopedagoge, psychologue, infirmière, etc.. on essaie de palier ce manque en engageant du personnel moins qualifier, qui coute moins cher, mais aussi vaux moin (je ne veux surtout pas ici insulter ces personnes, je sais combien d’effor elle déploi, mais il faut du monde plus spécialisé).
Le gouvernement n’investit pas a la bonne place, au lieu de payer des calculatrice au étudiants du primaire (d’ailleur, ce n’est pas avec ca qu’il vont apprendre a compter, au contraire) il devrait engager du personnels.
Si le systeme d’education ne change pas je serais contrainte a envoyer mes enfants lorsqu’il seront en age d’aller a l’école, au privé. car au moins, je serais sure qu’il ait les ressources appropriées, malheureusement, ca coute tres cher, et je n,ai pas nésséssairement les moyens.
J’espere de tout coeur que la nouvelle reforme de l’éducation amenera quelquechose de bien, du moins, la philosophie est bonne.»
Nous attirons l’attention du lecteur sur le fait que ce texte a été vraisemblablement rédigé par une personne «qui a fait des études», et non pas par un non-instruit. Cela est manifeste, il y a des signes à cela, qui ne trompent pas.
Mais comme, à ce qu’il paraît, on aura fait croire à cette personne tout au long de son parcours que la forme, au fond, n’avait que bien peu d’importance par rapport à la substantifique moelle du message, qu’elle ne devrait surtout pas se priver d’écrire parce qu’elle ne connaîtrait pas toutes les subtilités des règles de la grammaire, de la syntaxe ou de l’orthographe; comme on lui aura inculqué l’idée saugrenue qu’elle pouvait faire bon ménage des difficultés inhérentes à la composition d’un texte bien fait et aller droit au but, c’est-à-dire S’EXPRIMER, COMMUNIQUER sans entraves, peu importe comment, eh bien, voilà que cette personne s’exprime maintenant sur la Toile. Cela n’est-il pas formidable? Que la précision (l’efficacité) de son message laisse gravement à désirer, peu importe: elle COMMUNIQUE! Que son texte soit littéralement criblé de fautes, qu’à cela ne tienne, Étienne: elle COMMUNIQUE!

L’âge de la confusion
Et puisqu’il est question d’enseignement «libertaire», voici que, faisant écho aux fusions et aux mégafusions qui secouent le commerce mondial, nous nous précipitons tête baissée dans l’âge de la confusion. Une fois lancée la prochaine réforme de l’enseignement annoncée par le ministère de l’Éducation, le maître n’enseignera plus une matière, puisqu’il ne sera plus le dépositaire d’une «connaissance» à transmettre à un élève qui ne la possède pas. Le maître et l’élève évolueront dans le «cadre» (si tant est que l’on puisse parler d’un cadre) de «projets» à réaliser au rythme choisi par l’élève, dans le sens déterminé par l’élève, et dans les limites fixées par l’élève.
Ainsi, l’élève sera le maître de son apprentissage, alors que le maître sera à la remorque d’un élève qui, lui, devra composer avec le bagage reçu de ses parents avant d’entrer à l’école. Autrement dit, l’enfant qui n’aura pas appris dans sa famille à faire des efforts et qui ne connaîtra pas les limites de sa propre liberté se retrouvera aux prises avec un sérieux problème de comportement et d’adaptation à une «école» où toute autorité sera suspecte, où l’on ne «corrigera» pas les fautes ni ne châtiera les délinquants, mais surtout, une école où l’on n’enseignera rien, puisque l’école sera devenue un terrain de jeu.
Le maître se traînera par terre avec l’enfant, comme nous avons pu le voir à la télévision au cours d’une émission sur la nouvelle réforme, et tous les deux joueront à faire des projets. Et puis le maître ne s’étonnera pas ni ne s’offusquera si l’enfant le tutoie ou l’appelle par son petit nom. Le maître invitera même l’enfant à ne pas l’appeler Monsieur, Madame ou Mademoiselle, mais Tit-Louis, Tripounette ou Madonna. Le but de cette belle initiative est de faire en sorte que l’enfant ne sente pas qu’il existe un pouvoir plus grand que le sien, une autorité au-dessus de la sienne (!), et que la personne qui incarne cette autorité en sait plus que lui aussi bien dans la matière à enseigner que dans la vie.
L’enfant ne saura pas que l’adulte qui se roule par terre confond respect de la personnalité de l’enfant et irresponsabilité de l’adulte, démission du maître.
Osons espérer, cependant, que le hasard viendra à la rescousse de cet enfant pour lui apprendre que, dans le règne animal, le savoir se transmet de génération en génération et qu’il est rarissime que les petits soient livrés à eux-mêmes, abandonnés par leurs parents pour l’apprentissage des aspects de la vie qui ne sont pas conditionnés génétiquement, c’est-à-dire innés, «maîtrisés» dès la naissance; osons espérer que l’enfant apprendra que la mère ourse, par exemple, tient à ce que son ourson réussisse sa vie d’ours et lui enseigne d’autorité tout ce qu’elle sait de la vie en forêt et dans la montagne, notamment sur le langage de l’ours et des autres habitants de ces lieux, et qu’elle lui administre une baffe si, par étourderie ou inexpérience, l’ourson a un comportement préjudiciable à sa propre sécurité… ou se montre simplement insupportable après avoir reçu un avertissement clair de sa mère; osons espérer, enfin, que l’enfant aura la chance d’apprendre que la mère protège son petit contre les dangers qui l’entourent, surtout le danger de l’ignorance, qui est le plus grand danger de tous.
Jusqu’à nouvel ordre (et le ciel nous préserve de l’avènement d’un tel «ordre»), l’homme fait partie du règne animal. Son intelligence peut bien lui conférer un statut particulier, et l’homme peut bien installer l’homme au sommet de la pyramide des espèces qui composent le règne animal, il n’en reste pas moins que cette position de «roi de la création» entraîne dans son sillage plus que les honneurs et plus que la gloire – elle entraîne la responsabilité. Le lecteur qui serait tenté de sourire à ce qui précède ferait bien de lire (ou de relire) Le Petit Prince, d’Antoine de Saint-Exupéry. Or cette responsabilité embrasse la transmission du savoir entre les générations, notamment le savoir dire et le savoir écrire.
Nous avons déjà dit qu’il est nécessaire de bien maîtriser sa langue pour bien percevoir le réel et réfléchir intelligemment. Nous croyons en effet que les idées ont besoin d’un instrument bien réglé pour se former avec clarté et précision dans l’esprit de leur auteur. Nous croyons aussi que si nous en sommes à ne plus savoir quelle langue nous voulons pour nous-mêmes et pour nos enfants, c’est que nous avons négligé de soigner cette prodigieuse création du génie humain qu’est la langue française.
Et voilà que nous nous préparons à transmettre à nos enfants une connaissance encore plus imparfaite de notre langue. Il y a là un illogisme que nous n’arrivons pas à comprendre.
Qui ne souhaite pas disposer d’un instrument parfaitement réglé pour observer le ciel? Qui voudrait d’une lunette astronomique embuée? Qui donc se contenterait d’un objectif déformant? Ainsi semblent penser pourtant les personnes qui affirment que l’enseignement du français peut être prodigué par des «maîtres» qui ne maîtrisent pas eux-mêmes le français et qui rejettent comme «élitiste» et démobilisatrice toute proposition visant à corriger les travaux des étudiants en leur enlevant des points pour les fautes de français.

Le fameux québécois
Certes, on peut exprimer une gamme étendue de concepts et d’émotions en joual. Ce qui fait problème, c’est que le joual est un parler replié sur lui-même, sans ouverture sur le monde. Le joual est incompréhensible pour les citoyens de n’importe quel autre pays de langue française que le Québec, comme il est incompréhensible pour un Allemand, un Anglais, un Italien ou un Suédois qui aurait appris le français ailleurs qu’au Québec.
De même, le shiack et le cajun sont «du chinois» pour les Québécois eux-mêmes. On se rappellera que lorsque La Sagouine, d’Antonine Maillet, a été présentée pour la première fois à Montréal, le programme que l’on remettait au public à son entrée dans le théâtre comportait une liste de termes et expressions du terroir acadien… accompagnés de leurs équivalents français.
Il n’y a donc pas lieu de s’étonner, encore moins de s’indigner (comme le font certains linguistes d’ici, partisans de la normalisation d’une languequébécoise) de ce que les films canadiens (ou québécois, si l’on préfère) tournés dans «notre langue nationale» soient sous-titrés, voire doublés, préalablement à leur diffusion en France.
On pourra répondre que personne ne prétend que le joual a toutes les qualités d’une langue universelle. Eh bien, il se trouve des gens qui déclarent sans rire que le joual n’est pas un dialecte mais une langue, que cette langue est si belle qu’on doit l’appeler le québécois, et qu’il n’y a pas lieu d’en avoir honte, n’en déplaise aux collets montés qui la boudent. Nous reproduisons in extenso ci-dessous un article paru dans un journal régional il y a un peu plus d’un an sous la plume d’un chroniqueur qui défendait cette «thèse» avec zèle, témoignant de cette confusion des idées qui découle de notions mal apprises, sommaires, superficielles, irréfléchies. Le titre de son article était «La honte»…
«J’ai honte. Alors je me flagelle, je me graffigne jusqu’au sang, je m’écrapoutis dans un coin comme un chien battu; pour m’achever je vais me désâmer au travail. J’ai honte.
«Je vous raconte comment je me suis senti en regardant une émission consacrée à la langue du pays à Droit de parole à Télé-Québec.
«La question débattue était celle-ci: AVEZ-VOUS HONTE DE LA LANGUE DES QUÉBÉCOIS?
«Aïe! Ça m’a fait mal mais pas là où vous croyez.
«Non, je n’ai pas honte de la langue des Québécois, bien au contraire. Je l’ai déjà dit et je le répète: notre langue est en santé, elle est vivante, imaginative. Si elle était aussi médiocre que certains l’avancent, elle ne serait pas le cœur d’une culture comme la nôtre.
«Pas qu’il faille s’en péter les bretelles mais on n’est pas obligé de se donner des coups de pied dans le cul non plus.
«Non, ce qui me fait le plus honte, c’est qu’on pose encore cette question. Parce qu’elle témoigne d’un esprit colonisé et encore très complexé, On n’en sortira jamais, cou’donc.
«Il y en a eu pour répondre oui, ils avaient honte, un peu, beaucoup, c’est selon. Gilles Proulx, ce péteux de broue professionnel, a fait valoir que de se servir de la langue québécoise n’était pas une façon de s’ouvrir au monde.
«Et pourtant, savez-vous quelle pièce de théâtre québécoise a été la plus traduite et la plus jouée dans le monde? Eh oui, Les Belles-sœurs de Michel Tremblay, une œuvre en joual.
«De toute façon, la question n’est pas là. La question, c’est pourquoi sommes-nous encore si masochistes vis-à-vis notre langue? Pourquoi cherchons-nous à nous mortifier ainsi? Ça doit être notre vieux fond judéo-chrétien.
«Croyez-vous qu’en Provence, on en fait tout un plat? Et pourtant, putaingue de merde, ce n’est pas là que l’on parle le français le plus académique. Même qu’on trouve cette langue bien charmante. Mais c’est ailleurs.
«Ce qui se passe avec la langue au Québec n’est pas différent des autres pays francophones. La langue est quelque chose de vivant, elle prend les couleurs du pays, des régions même. Parfois, elle swingue la bacaisse, parfois elle fait la java.
«Ce qui se passe avec la langue au Québec n’est pas tellement différent non plus de ce qui s’est passé avec l’anglais aux États-Unis. Le «slang» américain, ça vous dit quelque chose?
«Curieusement, ce slang est devenu une langue tout à fait acceptée. Aujourd’hui, on traduit de l’américain, pas de l’anglais. Vous savez pourquoi? Parce que la force du nombre et de la puissance économique.
«Nous, nous débattons encore avec des vieux démons que des curés de la langue, comme George D’Or par exemple, aiment à réveiller de temps à autre. Pour garder nos complexes bien au chaud. Foutaise. Notre langue est belle et je l’aime.»28
Le lecteur pourra apprécier par lui-même la «beauté» de ce texte, où les niveaux de langue se font mutuellement la grimace. Quant à nous, nous retiendrons notre jugement, mais il est impossible de passer sous silence quelques-unes des absurdités qui parsèment cet article, notamment en ce qui a trait à la prétention que le slang américain serait devenu «une langue tout à fait acceptée» et que l’on traduirait désormais depuis l’«américain» et non plus depuis l’anglais.
Nous admettons que l’on traduit beaucoup d’ouvrages et de textes de l’«américain», mais cette mention tient davantage au snobisme et à la compulsion de «faire moderne» qu’à la nécessité d’être précis. Pour ce qui est d’établir une identité entre le «slang» et l’anglais parlé et écrit partout aux États-Unis, il y a un pas qu’il serait sage de ne pas franchir.
D’autre part, si certains termes sont plus courants en Amérique américaine qu’en Angleterre anglaise, il n’en reste pas moins que la langue de ces deux pays est rigoureusement la même en ce qui concerne la grammaire, la syntaxe, la morphologie, le fonds lexical. Cette langue, c’est l’anglais, qui constitue un seul et même idiome marqué de particularités locales, comme toutes les autres langues. Même le langage des baleines a ses variétés.
Par ailleurs, faire le rapprochement entre le «québécois» et l’«américain» nous paraît abusif, surtout si l’on a à l’esprit autre chose que l’accent et les régionalismes. À cet égard seulement convient-il de comparer le français parlé au Québec et l’anglais parlé aux États-Unis. L’accent du français parlé au Québec se distingue de l’accent du français parlé en France comme l’accent de l’anglais parlé aux États-Unis se distingue de l’accent de l’anglais parlé en Angleterre.
Mais, pour tout dire, il est nécessaire de préciser que la notion d’accent est une notion généreuse qui recouvre une palette de tonalités et de nuances fort diversifiée. Des deux côtés de l’Atlantique, il existe un grand nombre d’accents différents selon les régions, les villes, voire les quartiers d’une même ville. Il existe même des différences d’accent entre les générations. Il ne faut donc pas confondre accent et langue, le premier étant une caractéristique parmi d’autres de la seconde.
La question «Avez-vous honte de la langue des Québécois?» était une question mal posée à laquelle il était impossible de répondre. Mais comme le chroniqueur de La Voix de l’Est a confondu couleur locale et barbarisme, usage régional et impropriété, créativité langagière et mâchouillage indigeste, il a répondu tout de travers.
En ce qui concerne Les Belles sœurs, dont notre chroniqueur fait l’étalon au fer duquel il y aurait lieu de mesurer la beauté de «notre langue», nous résumerons notre pensée comme suit: si la pièce de Tremblay a eu un tel succès (et continuera sans doute d’en avoir), ce n’est pas en raison de la beauté de la langue des personnages, mais de l’universalité du thème, de la profondeur de l’analyse, de la précision du regard, de la justesse de la description psychologique, de l’écriture théâtrale (qui n’a rien à voir avec la langue et qui a tout à voir avec la composition dramatique, inspirée en droite ligne des tragédies grecques), de la mise en scène, de l’intensité de l’émotion – autant de facteurs totalement étrangers à la langue.
De toute façon, puisqu’il faut mettre les points sur les i, on ne traduit pas un texte pour la seule beauté de sa langue (ce qui serait une sorte de non-sens), mais pour l’intérêt qu’il présente quant à son fond.

Comme si cela ne suffisait pas
Ajoutons, pour clore ce chapitre, que le mélange des genres qui caractérise la position défendue par le chroniqueur de La Voix de l’Est gagne du terrain et que de faux-experts improvisés contribuent à nourrir cette confusion en pontifiant malencontreusement sur un sujet qu’ils ne connaissent pas.
C’est ainsi qu’un poète aussi renommé que Richard Desjardins se permet d’intervenir dans un domaine où il n’est pas maître, de toute évidence. Précisons tout de suite que nous avons beaucoup d’admiration pour les chansons de Desjardins, et que nous ne mettons pas en cause ses talents de chanteur et de poète. Un Français de nos amis a déjà parlé de lui devant nous en faisant référence à Léo Ferré: nous ne sommes pas tombé de notre chaise.
Mais voilà que Desjardins prononce du haut de la chaire de sa popularité ce qu’il faut bien appeler des bêtises. En effet, au cours d’une entrevue diffusée dans le cadre d’une émission de la première chaîne de Radio-Canada sur la langue, celui-ci s’est laissé aller à dénoncer comme «complètement stupide» le phénomène de l’homonymie en français.
Selon le poète-chanteur, il est aberrant qu’existent dans le vocabulaire français des mots qui ont la même consonance mais qui s’écrivent de façon différente. Et de citer en exemple les mots «sot, saut, sceau, seau», qui se prononcent tous de la même façon mais qui ne s’écrivent pas de la même manière et qui ne veulent surtout pas dire la même chose.
«C’est complètement stupide», d’affirmer Desjardins. Toujours selon lui, cette homonymie entraîne des difficultés épouvantables, et elle a pour conséquence que les gens s’empêchent d’écrire de peur de faire des fautes, «alors qu’en espagnol on n’a pas ces problèmes-là».
On est devenu bien feluette, tout à coup, dans le monde de Monsieur Desjardins… quoi! on s’empêcherait d’écrire parce qu’on a peur de faire des fautes? Holà! Mais depuis quand? Que M. Desjardins se rassure: il est bien plus facile pour les gens d’écrire que de ne pas écrire, et ils ne s’en privent pas le moins du monde. Et puis, selon René Thimonnier, qui s’est intéressé de près au «problème des homonymes», notre orthographe est «moins absurde, moins anarchique qu’il est de tradition de le dire et (…) forme un système assez cohérent pour se prêter à une analyse raisonnée.»29
Rappelons que toutes les langues comportent des difficultés, et que cela est inhérent à tout système complexe, évolué. Il ne sert à rien de s’en plaindre, comme on le fait volontiers du mauvais temps, car c’est oublier que le temps n’est pas mauvais pour tout le monde en même temps, et que la pluie haïe par l’un est une bénédiction pour l’autre. Il en va de même de la langue. L’accord des participes et la concordance des temps posent un problème à l’un, mais c’est une joie pour l’autre, qui peut ainsi exprimer toutes les subtilités de sa pensée et bien situer les événements dans le temps.
Faudrait-il donc éliminer toutes les difficultés de notre langue sous prétexte de faire automatiquement de tout un peuple des poètes, comme Desjardins affirme qu’il en est de l’espagnol? Mais qu’est-ce que c’est que ce raisonnement? Pourquoi tenir absolument à tout aplanir, à tout niveler, à araser le moindre relief, à faire disparaître les plus petites aspérités? Serait-ce que notre société n’endure plus aucune souffrance, qu’elle ne supporte plus les contrariétés, les obstacles, les contretemps, le temps froid, le temps chaud, le temps humide, le temps sec, le calme plat, les grands vents, la mer d’huile, les lames déchaînées? Serait-ce donc qu’il faut désormais une pilule pour tout ce qui ne fait pas l’affaire de Monsieur Tartempion? Une pilule pour aller danser au «rave» si l’on tient à avoir du «vrai» plaisir? Un remède pour la mélancolie, peut-être, comme l’écrivait Ray Bradbury?
Mais c’est la vie, qui est comme ça, qui emporte avec elle toutes sortes de dangers – «La vie est un voyage mortel»… faudra-t-il enfin une pilule contre la mort, pour satisfaire les «tannés de mourir» de ce monde qui exigent qu’on leur facilite la vie en toutes choses? Le philosophe Emerson n’a-t-il pas dit pourtant: «Celui qui n’a pas franchi le seuil de la Douleur n’a vu que la moitié de l’Univers»?
Notre langue, comme n’importe quelle autre langue, en tant qu’organisme vivant, en tant qu’organisme évolué, ne peut pas être soustraite à la loi de la complexité qui frappe universellement ce qui bouge, se développe, se bat et meurt. S’il fallait souscrire à l’argument de la simplification de notre grammaire, il faudrait prendre en chasse toutes les difficultés de notre langue et les guillotiner sans remords.
Le cas échéant, nous aurions de quoi nous occuper jusqu’à la fin du monde: dans les quelque mille cinq cents pages que compte Le bon usage de Maurice Grevisse il doit bien se trouver une bonne douzaine de difficultés… par page! Autant suivre l’exemple de Renault et passer à l’anglais tout de go.

La fin des illusions
La langue anglaise, que l’on dit si facile, si simple, et qui justifierait qu’on y ait recours à tout bout de champ quand on éprouve «de la misère» à trouver les mots justes pour former une phrase correcte; la langue anglaise, que souvent l’on choisit par paresse, est un véritable champ de mines pour peu qu’on s’intéresse à la vérité et à la qualité de l’écriture.30
Quelques exemples suffiront à détruire le mythe de la «facilité» de l’anglais par rapport au français: comment prononce-t-on les mots «you», «thought», «though», «tough», «proud», «yours», et puis les mots «push», «rush», «foot», «root», «wind», «rewind» – et pourquoi diantre écrit-on «listen», «castle» et «Gloucester» des mots qui se prononcent «lisseune», «casseul» et «glaosteur», s’il vous plaît, Messieurs les aplanisseurs, qui proposez de mettre de larges pans de notre grammaire en miettes pour flatter les tire-au-flanc qui reculent devant l’effort? Allons! Brandissez votre terrible épée de feu et chassez de votre paradis ces difficultés qui vous irritent. Écrivez au son, comme il vous plaira que les mots sonnent. Chacun pourra ainsi écrire sa p’tite chançon à sa fasson…
Quant à l’espagnol, nous mettons la main au feu qu’il s’agit d’une langue beaucoup plus riche, complexe et difficile qu’il n’en semble à M. Desjardins, et que le premier gringo venu ne pourra jamais s’improviser poète en espagnol s’il n’en connaît que les rudiments. Es propio del hombre equivocarse.
La vérité est pourtant toute simple. La langue française n’est pas si difficile qu’il soit impossible de l’apprendre. Il n’est pas plus difficile d’apprendre à écrire le pluriel «chevaux» qu’il ne le serait d’apprendre «chevaus» ou «chevals». Des générations d’élèves ont appris à écrire «chevaux» et n’en sont pas morts. Il n’y a là rien de stupide. Bien plus, si l’on regarde les choses de près, on s’aperçoit que cette graphie est au contraire très astucieuse.
*Ah! oui: nous allions oublier… comment dit-on goguenard, en québécois? Cette question avait été lancée comme une boutade par Joël Le Bigot, l’animateur dépareillé de l’émission Le samedi et rien d’autre, à l’antenne de Radio-Canada. Cet animateur intelligent et drôle n’est pas visé par les coups de pique que nous réservons aux «communicateurs» qui nous écorchent les oreilles de leurs insignifiances. Toutefois, pour le bénéfice de M. Le Bigot, voici comment on dit «goguenard», en québécois: on dit… goguenard! Aujourd’hui encore, la langue des Québécois, c’est le français. Elle sera demain ce que nous voudrons qu’elle soit.
Ou bien cette décadence qui aurait commencé vers la fin du XIXe siècle se poursuivra après l’an 2000 et le français s’éteindra lamentablement au cours des prochaines décennies, ou bien nous prendrons les choses en main et corrigerons les erreurs du passé… et celles du présent. La tâche sera ardue, les obstacles nombreux, vu la force du courant décadent, mais elle n’est pas impossible. «Impossible n’est pas français», n’est-ce pas?

Notes
1) La mémoire étant ce qu’elle est, on pardonnera à l’auteur d’avoir «réécrit» l’allocution de ce professeur. Il ne s’agit donc pas d’un texte intégral, mais d’une citation intégrée.
2) Nous sommes conscient que l’anglicisme alternative est passé dans l’usage et a été consigné au Robert. Cela n’empêche pas cet emprunt d’être superflu, inutile, nuisible au bon entendement des choses. Il existe, en français, plusieurs solutions de rechange à cet alternative qui n’en est pas une…
3) Ce rang de fausses perles n’est pas le seul fait des cultures journalistiques et animateuriennes de Radio-Canada. On en compte bien trois ou quatre (de perles) qui ont été pêchées sur les ondes de Télé-Métropole ou qui nous ont été offertes par des «civils» à la langue mal pendue. Ces fragments, récoltés sur une période de quelques mois seulement, sont tous authentiques. Nous les conservons dans un tiroir, à la disposition de qui voudra bien les consulter. Les références sont complètes. On y trouvera le titre de l’émission, l’heure et la date de diffusion, ainsi que le nom du sujet parlant.
4) «Oui, toute langue évolue. Eh oui, de même, il existe des évolutions qui tournent à la dégénérescence, quand le vocabulaire se brouille et se rétrécit, quand on assiste à un dérèglement des significations et des tournures, de la syntaxe. Ce n’est pas du purisme que de s’en inquiéter… À l’origine de cette leucémie du français, on trouve, bien sûr, d’abord, la décadence de notre enseignement.» Jean-François Revel, le Point, 30 octobre 1983.
5) Avant de crier haro sur le baudet, voir la remarque, dans le Bon usage, sur l’accord du participe passé avec avoir.
6) Cri du coeur de la ministre de l’Éducation du Québec, en campagne électorale.
7) Il y a bien longtemps qu’on ne parle ni n’écrit le sumérien en Mésopotamie. Première langue écrite, première à recourir à des pictogrammes stylisées (que notre informatique appliquée appelle des «icônes»), elle aura, la première, subi des ans l’irréparable outrage.
8) Librairie Hachette et Cie, Paris.
9) Comme ce fut le cas pour la sexualisation des titres et des fonctions, qui a envenimé une querelle qui est loin d’être réglée.
10) Devenue l’Ordre des traducteurs et interprètes agréés du Québec.
11) Sur cette question, le lecteur consultera avec profit la Petite introduction à la Psychomécanique du langage, de M. Roch Valin (Presses de l’Université Laval, Québec, 1954).
12) La peine que s’est donné l’auteur de la petite annonce suivante, épinglée à l’entrée d’un marché d’alimentation, est palpable:«Deux roux GM avec taheures d’hiver à vendre».
13) On consultera avec intérêt, et pour nourrir son espoir, Le français par les textes, de J. Beaugrand et M. Courault, Classiques Hachette, Paris, 1962. Cet ouvrage est d’une rare excellence et fait la preuve que l’enseignement – et l’apprentissage – du français ne sont pas le calvaire que l’on voudrait qu’ils soient.
14) Accepterait-on pareil laisser-aller de la part de tout autre professionnel? Imaginez votre stupeur si le menuisier que vous auriez engagé pour vous construire une bibliothèque utilisait un couteau à beurre pour enfoncer des vis… imaginez votre scandale si le maître de littérature à qui vous auriez confié votre enfant ne savait pas lire… imaginez votre inquiétude si votre chirurgien-dentiste se préparait à vous opérer à l’aide d’un mauvais cure-dents en plastique!
15) Il est inconcevable, en effet, que les jeunes chroniqueurs recrutés par Radio-Canada ne sachent pratiquement pas l’anglais ou semblent, à les entendre mâchouiller les mots de cette langue, en avoir une connaissance tristement sommaire.
16) Il y a du reste un avantage à s’exprimer en français standard: on risque d’être compris de tout le monde, et non pas des seuls «initiés» qui parleraient le même sabir que vous. Voir, à ce sujet, l’article d’Alain Guillermou, dans Vie et langage (mai 1973), dont voici un extrait: «Je me demande (…) si une pensée révolutionnaire ne gagne pas de l’efficace à s’exprimer dans un langage (…) clair et pur et souverainement maîtrisé (…); pour reprendre un mot fameux – c’est la liberté langagière qui rend esclave et la contrainte qui affranchit (…); les normes nous unissent, nous les francophones dispersés sur la planète. Ni le créole, ni le joual ne servent la transparence. Ils segmentent, ils isolent. Le charabia, le franglais, l’hexagonal ne favorisent pas la communication (…).»
17) Valery Larbaud, De la traduction, extrait de Sous l’invocation de saint Jérôme, Actes Sud, Hubert Nyssen, éditeur, Éditions Gallimard 1946.
18) À rapprocher du «pluss’ meilleur pays du monde», du «moins pire des deux», du «ça va pas pire» (quoique, à cet égard, si ça ne va pas pire, ça ne va certainement pas mieux), et du «quatrième plus important»… Si, au classement d’un groupe de 30 élèves, le premier est le meilleur et le deuxième est «le deuxième meilleur», faut-il donc conclure que le trentième est «le dernier meilleur»?
19) On relève les mêmes erreurs depuis un demi-siècle dans le discours de chroniqueurs, animateurs ou journalistesapparemment intouchables qui se moquent de l’héritage apparemment stérile des Jean-Marie Laurence et Robert Dubuc, pour ne nommer que ceux-là, et qui continuent allègrement de prendre une marche (comme les Marie-France Bazzo, animatrice de l’émission Indicatif présent, et Gilles Goujeon, animateur de l’émission La facture).
20) Par exemple, cet «accident qui a cours présentement sur l’autoroute métropolitaine».
21) Devenue l’Ordre des traducteurs et interprètes agréés du Québec.
22) Nous avons personnellement entendu M. Beaudry traiter d’imbécile un jeune collègue qui venait d’affirmer que la parlure des gens d’ici était peut-être le fer de lance de l’évolution de la langue française dans le monde contemporain.
23) L’oralisation aurait pour objet de simplifier les choses. À première vue, en effet, il paraît plus simple d’écrire wazo que oiseau. Mais comment indiquera-t-on les différents sons de la voyelle «o», qui compterait une trentaine de graphies différentes, par exemple, – au (exhaustif, papauté, landau), – aud (salaud, crapaud), – aut (chaut, héraut), – aux (chevaux, etc.), – eau (troupeau, cerveau, écheveau), – eault (Meurseault, Arseneault), – o (rigolo, porc, somme, cloporte), – ô (apôtre, suppôt, plutôt), – od (pernod), – os (héros, dos), – ot (levrot, jeunot, paletot)? À supposer que l’on retienne la lettre «o» comme unique signe orthographique du son «o», le mot papauté, par exemple, deviendrait papoté; le féminin de chaud, qui s’écrirait cho, deviendrait… quoi? Et comment distinguerait-on «côte» de «cote», «nôtre» de «notre»?
24) Jean Pichette, rédacteur en chef de la revue Relations, dans Le Devoir du lundi 10 mars 2000.
25) C’est le cas des «là, i’é comm’ djemmé sur l’autoroute» d’un René Homier- Roy et des «i’é-t-en train d’péter une fiouse, passez-moi l’expression» d’un Jean Dussault. Eh bien, non: nous ne la leur passons pas, l’expression – ni à l’un ni à l’autre. Un tel dévergondage est intolérable. Si MM. Roy et Dussault veulent faire de la radio de bas-fonds, ça les regarde, mais ils se trompent d’antenne.
26) Expression empruntée à Jean Duché, Mémoires de Madame la Langue française, Olivier Orban, 1985.
27) McGraw-Hill, Éditeurs, Montréal, 1969.
28)Richard Plante, La Voix de l’Est, le samedi 3 avril 1999.
29) Voir, dans Grevisse, l’article 227.
30) Lire à cet égard The Confessions of an English Opium Eater, de Thomas de Quincy. Voilà un livre si bien écrit, si bien «exécuté», dans une langue si riche, si belle, si complexe – un véritable joyau ciselé de main de maître… on dirait du français.

Chevalier Weilbrenner Richard

Traducteur, écrivain, essayiste, pamphlétaire, peintre et poète, Richard Chevalier Weilbrenner est connu surtout pour sa contri­bution au débat sur la langue au Québec et ses prises de position sur la question nationale. Sa participation remarquée aux consultations de la commisison des États généraux sur la situation et l’avenir de la langue française (2000) a fait l’objet d’une recension dans les principaux journaux du Québec et dans un quotidien de langue anglaise d’Ottawa. De 1999 à 2003, il publie une série d’essais sur les usages québécois de la langue française, lesquels, selon lui, s’écartent dangereusement de la norme suivie dans les autres pays de la grande Francophonie. Observateur inquiet pour l’avenir de la langue française et du fait français en Amérique, il porte un jugement sévère sur la faillite de l’enseigne­ment de la langue maternelle dans les écoles de même que sur les comportements linguistiques des élites, qu’il tient responsables du fossé qui s’élargit entre langue correcte et langue bâclée. À cet égard, il n’hésite pas à s’en prendre à ceux qui occupent le som­met de la chaîne langagière, c’est-à-dire les artisans de la radio et de la télévision publiques, ce qui lui vaudra de se faire de nombreux ennemis.

Sur la question nationale, il adopte une position claire, longuement réfléchie, inébranlable. Il affirme que le Canada et le Québec ont mutuellement intérêt à négocier de bonne foi un nouveau statut juridique pour les deux parties. Ses arguments, à cet égard, semblent irréprochables, à telle enseigne que nul ne les a jamais réfutés. Lors de la rencontre de Calgary (1997), il a adressé à tous les premiers ministres, à tous les chefs d’opposition, à l’Assemblée des Premières Nations et à d’autres instances influentes du Canada et du Québec une proposition en dix points qui, si elle avait été adoptée, n’aurait fait que des gagnants : toutes les parties y auraient trouver leur compte. Le Canada que Richard Chevalier Weilbrenner proposait serait un pays qui ferait une place honorable au Québec, à ses fondateurs, ses Premières Nations, ses nouveaux arrivants, et qui existerait et se définirait par la volonté de tous, et non par celle de quelques individus animés par l’ivresse du pouvoir. Cette proposition n’a pas plu aux chefs politiques, du moins ceux qui ont accusé réception de sa lettre. Là-dessus, cependant, le dernier mot n’aurait pas été dit.

Richard Chevalier Weilbrenner a publié récemment un recueil de poésies intitulé Apothéose de la solitude, suivi de Le Maître des Étoiles aux Éditions Cartouche. La première partie de ce premier recueil se compose d’exercices d’écriture quasi automatique, la seconde de poèmes en vers libres dissimulant ici et là quelques alexandrins.

Après une carrière de plus de 40 ans comme traducteur qui l’aura amené à toucher à presque tous les domaines d’activité humaine, il a décidé de rompre les amarres et de lever la voile vers d’autres horizons et de se livrer à part entière à ce qu’il aime le plus et à ce qu’il fait le mieux : écrire, peindre, faire un peu de musique, toujours. À cet égard, il a plusieurs projets sur le métier, notamment la rédaction d’un manifeste à la défense de la langue française.

Published by montrealexblog

Baratineur est une trouvaille pour un espion

Leave a Reply