Один раз, и это тоже врезалось в мою подростковую память, которая проследовала в моей голове вот уже и за шестой десяток лет, мы с моим отчимом пригребли на той же лодке, таща спиннинговые «дорожки», к устью речки Китее (Kiteenjoki). Конечно, никто из моих знакомых в те времена даже и не знал, что она так называется и тем более, что берет начало в озере Китее в Финляндии. Мы звали ее «Тихой». При впадении в озеро она и вправду была тихой, довольно глубокой, но с небыстрым течением. Выше по ее течению, находился посёлок Туокслахти с кирпичной гидроэлектростанцией и с омутом рядом с ней, но туда мы не доплывали и там на берег не высаживались, потому что это был «чужой» населенный пункт, где очень легко можно было нарваться на враждебность местного населения, причём присутствие взрослого вряд ли помогло бы, если бы, скажем, с дюжину враждебно настроенных подростков напали бы. Могли легко и убить и пустить вниз по течению. Потом ищи-свищи. Поэтому Васильев избегал ненужных проблем. Низовья же реки были «ничьи» – никаких поселений в устье её не было.
Часам к одиннадцати вечера мы перегородили сеткой устье реки, что, все это знали, было запрещено правилами рыболовства, но придавало особый шарм этому мероприятию. Через некоторое время увидели рыбака, который грёб вверх против течения, и тянул за собой «дорожку» неотвратимо приближаясь к месту, где стояла сетка. Было ясно, что он её зацепит блесной своего спиннинга. Васильев стал бегать по берегу и кричать: «Вытащи дорожку, у меня «донки» стоят, зацепишь!» Мужик, естественно, недоумевал, отвечая, что «объедет донки, которые, вестимо, на дне, то есть с какой стати вынимать дорожку? Васильев быстро нашёлся: «У меня там перемёт стоит!» Чем дело кончилось я, конечно, не помню. Вроде мужик послушался – нас было трое – какой-то ещё приятель Васильева подгрёб к нам и остановился у нашего костра, поэтому человек не рискнул с нами связываться.
Запомнилось мне это, может быть, ещё и потому, что у меня выпал очередной, вероятно “молочный” зуб и из пустого места шла кровь, создававшая сгустки в виде шариков, которые свёртывались, но, поскольку я ничем кровь не останавливал, а Васильеву было всё равно, да и что он мог сделать, не ехать же в больницу? Я сплёвывал очередной сгусток – рана обнажалась снова – и так всю ночь я плевался кровью, и только под утро кровотечение остановилось.
Ловля судаков на донку, то есть донную удочку, представляла собой интересное по сути дела мероприятие – на конец её, на крючок насаживалась часть плотвицы или подьязика или «салажины», пойманной заранее на поплавковую удочку. Салажина была такой длинной рыбёшкой, которая в других местах называлась «уклейкой». Приманка разрубалась части на три – крючок зацеплялся со спины и полностью прятался в мясе приманки. Судак, как было всем известно, брал приманку со дна, как и все крупные рыбины – поэтому на том же конце в ответвлении лески было грузило из свинца, отлитого в чайной ложке с дыркой на конце. Эта рыба, я говорю о судаках, ловилась иначе, чем, например лещ, тоже клевавший на донку. Но лещ не был рыбой хищной и брал на червя. Леща следовало легонько подсекать, чтобы крючок впился ему в губу, потому что он жевал червя только губами. Для того, чтобы вытащить леща на берег, требовался подсачник, иначе он мог легко сорваться под тяжестью своего тела. Ни в коем случае тянуть за леску из воды его было нельзя. Я за свою жизнь упустил раза три таких рыбин, правда поймал намного больше, усвоив этот нехитрый урок. Судак же заглатывал приманку в желудок целиком, поэтому не нужно было опасаться, что рыбина сорвётся и можно было смело выбрасывать рыбу любой величины, потянув за леску. Ловилась мной на донки эта рыба, кормившаяся преимущественно ночью, хотя изредка она клевала на блесну на спиннинг днём, с регулярностью один раз в час, а поскольку донок стояло штук шесть, то пять судаков обычно изымались на берег за сеанс ловли.
Причём иногда крючок приходилось вырывать из внутренностей, выворачивая их наружу – иногда даже это было невозможно сделать и крючок отрезался и оставался внутри рыбины, вынимался только при потрошении: на его место потом привязывался новый.
Сезон ловли судаков приходился на белые ночи – то есть с июня по начало августа – можно было ловить и в августе, но видно уже было плохо. Тогда приходилось в это время привязывать что-то белое, типа листка бумаги к верху веточки, на которую в расщепленную верхушку вставлялась леска 0,5 – 0,6 миллиметра.
Помню, когда я показал этот способ ловли Коле Соколову, мужу моей тётки Тамары, который вырос на Волге – он весьма удивился, но был под впечатлением безошибочности расписания клёва – попадались и по полтора килограмма рыбины. Не было, пожалуй, случая, чтобы приезжали без улова. Когда совсем рассветало, то есть часа в четыре утра, озеро было тихим и гладким как зеркало, на пути домой ещё «кидали» по тростникам спиннинг, вылавливали пару-тройку щук и окуней и приезжали домой часов в 6-7 «усталые но довольные». Комары во время сидения над донками были безжалостные и неуязвимые ни для каких мазей, ни для табачного дыма, поэтому приезжали часто опухшие или расчёсанные в кровь – но это были мелочи по сравнению с рыбацкой удачей. Зато как сладко было потом лечь спать и проспать до полудня или до обеда, зная, что на обед ждёт свежая уха или «жарёха» из наловленной рыбы, а часто и то и другое. Таким вот добытчиком я был, начиная лет с 9-10 наверное.
======
Однажды весной я был приобщён Женькой Макаровым к искусству охоты с острогой на нерестившихся щук.
Когда лёд только отмёрз от берега, обычно в начале мая, щука начинала метать икру – для того, чтобы её мальки вылупились раньше других, и, ко времени, когда другие породы рыб отнерестятся и появятся их мальки, чтобы маленькие щурята находили достаточно пищи в виде этих мальков других рыб.
Так распорядилась природа и была в этом очень даже и стройная логика.
Щука, когда нерестится, то обычно «матка» – здоровенная рыбина в несколько килограммов, «ходит», вымётывая икру, на мелководье кругами, а вокруг неё ходят с десяток «отцов», поливающих «молокой», то есть спермой, высаженную ей икру.
Обычно это её плавники торчат над водой, тогда как мелкие самцы копошатся сбоку и их почти не видно.
Надо было подобраться в болотных сапогах на разумное расстояние, метра в три, чтобы не спугнуть «гнездо», и метнуть острогу в середину «матки».
Что я один только раз и сделал в своей жизни. Но сделал не совсем ловко и попал в хвост рыбины, прибив его к дну.
Обычно щука убивается вследствие точного удара, но, поскольку мой удар таковым не был, я попал ей в позвонок её хвоста, она не умерла, а бурлила воду вокруг себя наверное в течение минут тридцати, и я не знал, что с ней делать – пытался схватить её, одновременно прижимая острогу ко дну, но это не сильно удавалось, бил её сапогом, не попадал, но не помню уж, что в результате её доконало, только рыбина затихла, наверное уже после минут сорока, проведенного в такой схватке.
С собой у меня в нагрудном кармане была шариковая ручка шести цветов, я зацепил щуку за жабры прищепкой этой ручки, прищепка тут же сломалась, но я успел схватить её под жабры и так вот – с острогой в хвосте и держа за голову, потащил к берегу, до которого было метров двадцать всего.
На берегу пытался переломить ей хребет, что было невозможного – животина казалась огромной, да такой и была для меня. То ли я размозжил ей в конце концов голову каблуком болотного сапога, то ли убил как ещё, но она перестала брыкаться, и я, стараясь держаться канавы (способ ловли был, знамо дело, запрещённым), потащил рыбину домой.
Было мне лет 10 и росточка не так уже и большенького, поэтому, когда я всё-таки приволок это чудовище домой, которое, будучи взвешенным на безмене, оказалось весом в 3 кило 700 граммов, то удивлению родных не было предела и создало мне репутацию настоящего рыбака. На следующий год, когда я снова собрался совершить «рецидив», острогу у меня отобрал живший на берегу мужик.
Потом ему отрезало поездом ногу – надо же так было напиться, чтобы попасть под поезд, который ходил едва ли раз в час.
В нашей семье его иначе никто и не вспоминал, как «тот мужик, что отобрал у меня острогу». Потом его мать, кстати, поселилась в соседней с мамой квартире на Маяковского и один раз он с собутыльниками и будучи уже с отрезанной ногой, на протезе, выпивал и шумел в этой квартире, а Васильев вызывал, или грозится вызвать милицию – но это было уже, когда я был студентом и приезжал из Петрозаводска.
Тут надо сказать о том эпизоде, когда вместе с этим Серёжкой Петровым, с которым каким то хитрым образом мы сохранили связь уже и после того, как я «съехал» из Тункала, оказались вместе в одно прекрасное утро «на рыбалке». Это мероприятие обернулось в жуткую пьянку, может быть и первую в моей жизни. Оно мне запомнилось навсегда. Ещё и не позавтракав, мы поехали с ним на «нашей» лодке с «необрезной» кормой на Первую скалку вначале, в безмятежно безветренный солнечный день.
Мы выгрузились там часов в 7 утра, когда никаких купальщиков ещё и не могло быть. Серёжка достал бутылку красного вина (а может и две), и это вино мы выпили сразу же, заев какими-то помидорами с хлебом. Посидели минут десять на Первой скалке, после чего погребли, совершенно пьяные, через озеро, зеркально-голубое и безмятежное, и я захмелел так сильно – полбутылки креплёного вина на подростковый пустой желудок было явно много, что пел песни и орал на всё озеро. Слава богу, мы доплыли до скалы «Нептун» и там я вырубился сразу же, блевал и отлёживался, благо это было на берегу. Годков мне было может десять от роду, ну а Серёжке Петрову может быть было тринадцать лет. Это и была моя первая пьянка «до усрачки», когда ничего не соображаешь. Мог бы запросто тогда утонуть посреди Волковского, оно же Хюмпельское, озера. Но бог миловал. Как я пишу в своих мемуарах, многие парни из посёлка Совхозное шоссе отсидели в исправительных лагерях.
Был, например, такой Иванов Володька, так у него и отец тоже сидел. Этого Иванова расстреляли (по тем слухам, что до нас дошли), охранники с вышки уже после освобождения, когда он заявился принести подарки и/или выпивку друзьям, оставшимся в неволе. Потом был Башкиров, тоже вернувшийся из лагеря в гробу. По сути дела, из десятка знакомых все прошли тюрьму, и даже Федя Курбатов, человек, в общем-то совершенно мирный и беззлобный, побывал в лагере, но уже из-за ссоры с женой. Что приводило парней моего круга и возраста к лишению свободы и к осуждению? Большинство, конечно, было из «неполных» семей, как Серёжка Петров. Но это совсем не было правилом – ни «безотцовщина» Женька Макаров, ни Вовка Калинников (последний даже вышел в «начальники» локомотивного депо), не только не сидели, но даже и в милицию-то не приводились. Были сидельцы и из «полных», но, как правило, многодетных. Как были и такие многодетные семьи, например Оноховы, где никто из семьи не сидел, и тоже ни разу не забирался в милицию. И Оноховы даже славились своей трудовой «железнодорожной» династией. А вот у Буториных, вроде, сидели все мужики, там было три парня и три сестры. Два мужика сидели точно и их сестра Рая – железно. За убийство мужа.
Оноховы жили очень-очень бедно на первом этаже единственного «каменного» дома на Совхозном шоссе. Их окна выходили на озеро, хотя в самом деле смотрели на сараи. В семье было человек восемь в двух комнатах. Я помню два эпизода из жизни их семьи. однажды Славка Онохов (мой ровесник или немного постарше) с гордостью заявил мне, что «Оноховы, хоть все и говорят, что живут бедно», а «вот шкаф зеркальный купили». И я видел этот шкаф, но никак не мог понять, что такого особенного в зеркале, вделанном в дверцу шкафа, как и того, чем тут именно нужно гордиться. Ещё у Оноховых была пластинка с частушкой про «Ивановну», ткачиху, которую наградили медалью Героя Социалистического труда. От частушек настоящих, конечно, там ничего не было, а была какая-то патриотическая дурь, о чём-то типа прославления героев труда. Там была строчка: «А у Ивановны звезда горит». То есть имелось в виду, что какую-то простую работницу наградили званием Героя соцтруда и вручили золотую звезду, которая горела на груди, когда на неё падал свет. Оноховы клялись и божились, что они поцарапали пластинку именно в том самом месте (хотя как это можно было сделать без оцифровки записи, которой тогда по понятным причинам не существовало, или хотя бы без рассмотрения пластинки на 75 оборотов под микроскопом я решительно не понимаю). Но они упорно утверждали, что заменили слово «звезда» на звучащее примерно так же, но означающее женский половой орган в грубой интерпретации. Мне лично ни разу не показалось, что я слышал именно это слово – просто да, на причинном для пластинки месте был сбой… Что это была за песня про Ивановну я даже в сегодняшнем Интернете не сумел найти ни одного следа… Да так ли это важно? – написал я в 2007 году. Ан нет! Вот в ноябре 2016 набрал я слова «песня» и в кавычках: «А у Ивановны звезда горит» и сразу же нашёл. Песня так и называется.
Со Славкой мы один раз договорились, мне уже было 16 лет примерно, пойти на рыбалку почти в Туокслахти, пешком, ранней весной, едва сошёл снег, но на озере ещё был лёд.
Причём с ночёвкой. Но я знал, что мать ни за что меня с ним не отпустила бы, поэтому отпрашиваться не стал, а решил просто пойти явочным порядком, а там как получится, заночуем, так ладно.
Главное, чтобы с рыбой пришёл. Славку я встретил у магазина на Маяковского, он был в болотных сапогах и в кармане штанов у него торчало по бутылке водки в каждом. В руках он нёс буханку хлеба и две банки кильки в томате. «Дело намечается скверное» – подумал я сразу же. По бутылке водки на наши неокрепшие души и организмы было слишком много по всем параметрам. Но вслух я ничего не сказал. Потом мы пошли со складывающимся сачком, через Красный (Горбатый) мост, которому горб срезали уже позже, до речки, которая текла из так называемого «Колхозного» озера в Хюмпелянярви. Срубили топором длинную жердь и повесили сачок на её конец. Тренога для этой жерди, которая работала как рычаг, уже была кем-то установлена. Прошло некоторое время, и мы поняли, кем. Потому что пришёл мужик, по всей видимости из Туокслахти, и стал претендовать на неё, говоря, что он её сделал. Славка что-то ему сказал типа, что на ней не написано, что она твоя, так что иди, мол, отсюдова. Мужик был щупленький и спорить не стал. Куда-то испарился, но мог бы легко и за подмогой в посёлок сходить и тогда бы нам не поздоровилось. Когда мы уже изрядно выпили и закусили, так пока ничего и не поймав, Славка вспомнил про него и, охмелевший и осмелевший, заявил, что вот, мол, нашёлся тут, выступал. Мол, стукнули бы по затылку топориком, да и пустили бы по речке в озеро. Так вот, в случае прихода подмоги с тем мужиком то же самое ведь могли и с нами сделать. Место было совершенно безлюдное, к тому же начало смеркаться. Я помню, что мы с ним, установив сачок на треногу и на шест, потом сели выпивать и закусывать килькой в томате. Поймали пару налимов, небольших. Водку, к счастью, не допили. И, видя, что больше ничего не ловится, потопали с сачком и шестом к горбатому мосту. Там тоже ничего не ловилось, выпили ещё, Славка задремал, дело было к одиннадцати вечера. Я взял налимов в сумку и потопал домой. Пришёл вовремя, никто дома ничего не заметил, а Славка, видимо, допил всю водку, а это было больше бутылки на одного, и заснул мертвецки в своей фуфайке, тёплых, может и ватных брюках прямо у моста на берегу озера. Как он потом мне со смехом рассказывал, очнулся он на другой стороне линии, уже утром. На меня не только зла не затаил за то, что я его бросил, но даже упрёка не высказал. Хороший, незлобивый парень был. Может и жив сейчас.
Нельзя обойти молчанием и такой браконьерский вид рыбной ловли, как хождение с бреднем. Бредень, который мы использовали, назывался “курица”. Я поискал в интернете эту снасть, и самое близкое, что нашёл, было одно “орудие пресноводного рыболовства у латышей и западных финнов”. Практически один к одному наш бредень был таким, как на картинке оттуда.
С той разницей только, что там, где цифра 2, палки тоже складывались в сторону цифры 5. Получалось всего пять палок, толщиной каждая по 5 см. примерно. Крылья “курицы” было каждое примерно по два метра. Весило это всё с сеткой килограммов 15. Сеть была мелкая, примерно в сантиметр ячейка. Металлические части для бредня заказывались где-то в мастерской типа вагонного депо или восстановительного поезда за бутылку. Тогда это была самая ходовая валюта. Курица хранилась у Женьки Макарова дома, потому что его жилище стояло ближе всего к озеру. Метрах в 300. Для проведения операции требовалось три человека. Все были в одежде, которой было не жалко, разумеется, резиновых комбинезонов по грудь у нас не было, да мы о таких и не слыхали. В воду залезали в кедах, каких-то старых брюках и лучше всего для верхнего предмета одежды подходила фуфайка. Она оставалась сухой по крайней мере где-то от сосков и как-никак грела. У кажого из нас был за спиной солдатский вещмешок для рыбы, под названием “сидор”. Он завязывался лямками сверху.
В воду залезали “на Морозова” (я по-ошибке написал на карте “У Макарова”), и двигались в сторону Первой скалки.
Способ ловли был нехитрым.
Крупная рыба, чаще всего щука, стукалась в одно из крыльев бредня. Услышав этот стук надо было одновременно сводить крылья снасти и поднимать их вверх.
Очень редко, но случалось, что рыба выскакивала из бредня или успевала выскочить вперёд до того, как крылья сводились и поднимались. У щуки потом обычно ломался хребет и кто-то из нас клал рыбину в свой рюкзак. Попадались ещё, конечно, окуни, плотва и подлещики. Их просто засовывали в сидоры и шли дальше.
Маршрут нашего следования с бреднем. На гуглевской карте кто-то написал “Вторая скалка” на месте мыса Хуйккониеми. Законный вопрос: “Если там вторая, то где первая? Она же должна быть рядом со второй по логике”.
Следующим этапом была Глинка. Там под водой били два или три холодных ключа, которые сразу же ощущались нами на уровне паха. Там же было несколько ям глубиной с полметра. Если тута угодишь, то можешь скрыться под водой “по шейку”, если не глубже, но, по счастью, мы знали их местоположение. Название “Глинка” было условным, имело хождение только в нашем посёлке Совхозное шоссе. Берег там действительно был глинистым, и когда-то на самый берег можно было проехать на машине типа “Cоветский джип”, то есть “Уазик”. Потом мы шли на место нашего купания, Первую скалку, потом на Вторую. Там были ещё Третья, Четвёртая и даже, по-моему Пятая скалка, но, опять же, так эти простые небольшие камни на берегу назывались только мальчишками нашего поселка. За Второй скалкой начиналась довольно плодотворная в смысле уловов губа, где наши вещмешки сильно пополнялись. Конечным пунктом похода с “курицей” было болотце у горы Рувенмяки. Опять же, никто не знал названия горы, а болотце вообще никак не называлось, потому что оно образовалось после того, как была построена железная дорога из Петербурга. До этого оно было частью озера. Под железной дорогой была проложена пара труб большого диаметра, и уровень воды в болоте регулировался естественным образом, как сообщающиеся сосуды. Когда в озере вода была высокой, а в болотце ниже, то туда доливалось, а когда уровень Хюмпельского озера опускался, то болотце понижалось до трубы и таким и оставалось.
Чем болотце привлекало нас? Тем, что там водились, и, похоже это было единственное место в озере, караси. Не такие крупные, как в озере Айранне, но попадались и размером с чайное блюдечко. После чистой воды озера мы вступали сразу же в зловонную жидкость и топтали ил затхлого пруда. Караси ловились совсем по-другому, чем другая рыба. Первый проход с бреднем мало что давал, ну, там, пару рыбин. Зато второй и третий по тому же месту приносил уже десятки карасиков. Потом, набив вещмешки почти до отказа, мы ещё раз делали проход метров в сто по чистой воде озера, чтобы помыться, так сказать, после чего курицу складывали и шли через лес к дому Женьки Макарова, где переодевались в сухую хорошую одежду.
Снимок болотца и горы Рувенмяки в 1910 году. Примерно к середине 1960х жители тех домов, что иображены у горы, получили квартиры в поселке совхоза-техникума, что за горой, поэтому дома стояли пустыми, и мы вдоволь полазили по ним. Потом все здания, как водится, сгорели в один прекрасный день.
Я мог бы долго ещё писать об озере, на котором провёл, если суммировать всё время, буквально годы. Мог бы написать о других способах ловли – на мормышку, например. О том, как мы коптили выловленных лещей недалеко от дома Женьки Макарова, как купались с лодок и на Первой скалке. Всё это – тема моих мемуаров, которые в основном, в части детства и подросткового возраста мной написаны, но всё время дополняются, потому что какие-то детали всё время всплывают в памяти.
Я завершу рассказ об озере Хюмпелянярви галереей из четырех фотографий, снятых рядом с горой Рувенмяки и с неё. Две из них (вторая и третья – мои и датируются июлем 1982 года). Первая снята предположительно в период с 1910 по 1919 год Лииной Кантель, и озаглавлена: “Железная дорога между озерами Хюмпелян и Кармалан”. Слева на горке находится дом, с которым у меня тоже связаны воспоминания, но здесь я не буду сильно удлиннять свой рассказ, повествую об эпизоде. На карте 1925 года это место помечено неразборчиво. Я прочитал его как Kauneniemi и не знаю, идёт ли речь о фамилии семьи, которой принадлежал дом, или так называлось место. Потому что niemi обозначает “мыс” и вполне может быть топонимом. Я надеюсь, что, когда я дам ссылку на свой пост в группу Sortavala valokuvina ja tarinoina кто-нибудь мне в этом поможет.
Последняя, цветная, взята из Интернета и снята с подножья горы Рувен, противоположной изображению 1910 года уже в 2010е годы. Озеро так же прекрасно, как и в лучшие годы моей жизни..
