Эпиграф:

Все, что вы написали, пишете и еще только можете написать, уже давно написала Ольга Шапиро, печатавшаяся в киевской синодальной типографии.
(Илья Ильф, “Записные книжки”)

А предыстория такова. Она начинается с публикации вот этого поста в моём Живом журнале 24 июля 2009 года. Привожу его почти полностью.

Книга Хедрика Смита, лауреата Пулитцеровской премии 1974 года, вышла в 1976 году в Нью-Йоркском издательстве Ballantine Books. Ко мне она попала в начале 1980х годов, то есть в разгар «застоя», и попала несколько извилистым путём. Мой друг работал экскурсоводом в Питере, водил французов по Эрмитажу, Русскому музею, ну и по другим проторенным инотуристским маршрутам. После одной из групп в автобусе осталась эта книга, водитель не проявил к ней никакого интереса, и мой друг её забрал. Как я понимаю, интуристы оставили её не зря, а как раз с целью просвещения советского человека в лице хотя бы моего друга. Полистав её, я нашёл этот небольшой кирпичик страшно интересным. С одной стороны  в ней описывалось всё то, что мы, советские человеки, отчасти знали и о чём сами догадывались, но было и много такого, чего мы знать не могли, а Хедрик, будучи московским  корреспондентом газеты “Нью-Йорк Таймс”, то есть «вхож» и наделён незаурядным журналистким даром, (в НЙТ плохих не держат) смог не только узнать, но и довольно красочно и с анализом описать. Мой друг, будучи очень занятым,только полистал её на досуге и охотно расстался с ней в ответ на мою просьбу уступить мне право собственности, а я тотчас же начал переводить и сделал несколько сотен страниц, ни одну из которых, конечно же, не только не мог опубликовать в то время, но даже старался и не показывать особенно, потому что дело это было чревато реальной статьёй, а как пел Высоцкий «мне туда не надо» было совсем.

Перевод тот давно утрачен, оригинал потерян или стоит среди других книг моей бывшей библиотеки в квартире тестя в Петрозаводске, что, в принципе, одно и тоже (апдейт от 17 июля 2022 года – тесть умер в 2013 году, квартира продана моей бывшей примерно год спустя и что стало с книгами я не знаю, наверное всё повыкидывали), и я бы никогда об этой книге не вспомнил, если бы не ЖЖ Германыча о Совдепии.

Дело в том, что я купил экзэмпляр этой книги в Канаде, неподалёку от своего дома в Монреале на «гаражной» распродаже, то ли за 25 то ли за 50 центов, поставил на полку своей нынешней библиотеки, и она так и зависла бы там, если б не этот весьма интересный и талантливо написанный журнал, в который я время от времени вставляю комментарии, да, собственно, и свой-то ЖЖ завёл только для того. чтобы их вставлять, это уж потом я расписался в нём. До этого все свои блоги забрасывал на годы, а вот тут уже чего только не накропал. Старею, наверное, на мемуары тянет. Да и то верно, а ну как хватит Алоиз Альцхаймер за цугундер, ничего и не вспомнить будет. Хотя не должон ишшо хватать.

Тогда же я опрометчиво написал, подтверждая справедливость поговорки “never say never”

Переводить целиком книгу «Русские», конечно, я уже не буду, а вот оглавление дам. С тем, чтобы было понятно, что книжка примерно в 710 страниц есть настоящая энциклопедия Совдепии до начала 1980 годов.

Часть первая. Народ.

1. Привилегированный класс: дачи и ЗИЛЫ
2. Потребители: искусство стояния в очередях
3. Коррупция : жизнь Nalevo[1]
4. Частная жизнь: русские как люди
5. Женщины: освобождены, но несвободны
6. Дети: между родителем и учителем
7. Молодёжь: рок без ролла

Часть вторая. Система.

8. Деревенская жизнь: почему они не хотят жить на селе
9. Промышленность: Skoro Budet[2]
10. Лидеры и ведомые: ностальгия по строгому хозяину
11. Партия: коммунистические ритуалы и коммунистические шутки
12. Патриотизм: вторая мировая война закончилась лишь вчера
13. Сибирь: многоэтажки на вечной мерзлоте
14. Информация: белый ТАСС и письма в редакцию

Часть третья. Разногласия.

15. Культура: кошки-мышки
16. Интеллектуальная жизнь: архипелаг частной культуры
17. Религия: Солженицин и возрождение России
18. Диссидентство: современная технология подавления
19. Внешний мир: провинция привилегированных и парий
20. Конвергениция: становятся ли они похожими на нас

Кстати, переведя на скорую руку это оглавление, я решил пошарить в Интернете на предмет перевода книжки. Он действительно существует, перевёл её некий Сергей Ильин, а в сети отрывок из первой главы даётся в журнале «Новая юность» http://magazines.russ.ru/nov_yun/1997/3-4/smit.html (я даже не подозревал, что такой есть, а вот, подиж ты! Как «вторая молодость» всё равно). Вот он, этот отрывок.

Привилегированный класс: дачи и ЗИЛЫ

Выберите любой будний день и прогуляйтесь, как сделал я, по улице Грановского, лежащей в двух кварталах от Кремля, – вы увидите два ряда блестящих черных “волг” с работающими на холостом ходу двигателями и бдительно поглядывающими в зеркальца своих машин водителями. Они самоуверенно припарковались здесь, частью заехав на тротуар, несмотря на запрещающие остановку знаки, тем не менее милиции они явным образом не боятся. Их внимание приковано к двери дома № 2 по улице Грановского, блекло-бежевого сооружения с закрашенными краской окнами и табличкой, сообщающей: “В этом здании 19 апреля 1919 года Владимир Ильич Ленин выступил перед командирами Красной Армии, отправляющимися на фронты гражданской войны”.

И т.д. Потом оказалось, что, похоже, книга всё-таки не переведена, кроме вот этого отрывка. А я своего обещания не переводить труд целиком позорно не сдержал. Вышел на пенсию в 2016 году и потихоньку-полегоньку, годика за два-полтора, на досуге, даже и беря книжку с собой в Россию, где кропал перевод на планшетнике Айпед, уделал-таки её. Зачем? А затем, что захотел вернуться в свою прежнюю и любимую профессию переводчика и проверить, не утрачен ли навык. Проверил. Кое-что опубликовал в ЖЖ, почувствовал, что интерес существенный, и там же 30 сентября 2018 года залудил постец. Вот он почти целиком:

18 ноября прошлого года, то есть скоро будет годик как, отправил я электронное письмецо вот сюда. Адреса самого Хедрика, как и координатов, не было у меня вообще, разумеется, поэтому пальнул я в его “продакшнз”. Сказал, что книжка 1976 года “Русские” переведена, и меня интересует, по большому счёту, только один вопрос: хочет ли сам автор видеть её, опубликованной на русском языке. Я знал, что Хедрику 84 года (апдейт от 17 июня 2022 года – ему уже 88)  и боялся, что ему уже всё это до фени.

Ответа за всё это время не было никакого. Совсем. Ну я, считай, успокоился. Пальнул в пяток издательств в России, никто не почесался с ответом, отложил на “дальнюю горелку”, как говорят англофоны. Благо дел – куча. Ну вот, а вчера вечером, когда я счастливо дрых, около 11 уже, мы приехали усталые из трёх мест в Квебеке, получил вот такое письмецо лично. От самого Хедрика.

Dorogou anikolaevu anikolaevu,

You have done me a great honor translating my book
THE RUSSIANS, and I hаve mistakenly lost your
email until now

What great work you have done…

Ну и так далее – там уже наши с ним дела. Главное – он сам ответил утвердительно на мой вопрос. Да, интересует. Ну и полные координаты с домашним и сотовым номерами прикладены.
Живёт он теперь в Вашингтоне, ОК. Отвёз я жену на работу, вернулся в 10-м часу, а в 10 с копейками взял да и набрал номер Хедрика. Подошла его жена, поинтересовалась, кто его спрашивает, я только сказал, что из Монреаля, сразу передала трубу. Ну что, говорили мы ровно 7 минут и 19 секунд. Я включил громкую связь и записал весь разговор.

Поздоровался, распрощался, благодарил он на русском, но, похоже, язык окончательно Хедрик утратил. Когда уже перешли на small talk, где я спросил его о здоровье и самочувствии, он со смехом сказал на русском “мне восемьдесьять пьять льет”, а потом сообщил, по-английски, что ему жутко повезло в этом смысле, чувствует себя очень хорошо, что играл сегодня утром в теннис и так далее. Я был безмерно счастлив. Дальше, уже под конец разговора, поговорили о его сайте, который у меня был открыт. Там его выступление в августе 2018 есть.

Ну и о том, как дальше поступать с моим переводом, тоже добазарились. Так что будем действовать. Как – я теперь очень хорошо знаю. Чтобы не сглазить, говорить ничего не буду. Пока. Апдейт от 8 июня – как раз уже можно обо всём говорить. Но ниже.

=======

Вот таким ХС был в то время, когда я учился на 4-м или 5-м ( в зависимости от того, весна или осень на снимке) курсе иняза.

=======

Ну вот этим пост и закончился. Теперь дополню его. Ибо в июне 2022 года, пися в моём блоге про работу на Карельском ТВ в 1980-89 гг,  а я первый раз начал переводить книгу “Русские” именно тогда, я набрал ключевые слова и с удивлением обнаружил, что книга переведена! Целиком, не отрывками. В Израиле.

Хедрик Смит. Русские. Книга 1

THE RUSSIANS

Book one

Перевод с английского под общей редакцией М. Шаргородского

Scientific Translations International LTD. Иерусалим, 1978

THE RUSSIANS by Hedrick Smith

Translation by S.T.I.

Published by agreement with TIMES BOOKS

3 Park Avenue, New York, N. Y. 10016

Copyright /с/ 1976 by Hedrick Smith

Copyright of the Russian Translation /с/ 1978 by S.T.I. Printed in Israel

Она находится в свободном доступе целиком. Прежде чем продолжить говорить о переводе, пока не особенно сравнивая мой вариант и израильский, потому что, как я обнаружил, я даже обе книжки Хедрика в оригинале снёс в чулан в цокольном этаже, где гараж, расскажу, чем дело кончилось с нашим намерением. Сглазить уже ничего нельзя, потому что затея перестала интересовать, похоже, и меня и его.

По телефону мы больше не говорили, но в том разговоре Хедрик сказал, что у него есть специальные люди, “которые занимаются распространением его книг по миру”, он даст им указание связаться с издателями в России. Спросил, знаю ли я издателей, на что я ответил, что парочку знаю, не лично, по Интернету да Эху Москвы. Потом получаю от него мейл о том, что он хотел бы получить моё резюме. Очевидно счёл, что я хочу на переводе что-то заработать и решил посмотреть на мою квалификацию. Я ответил, что никакого куррикула своей жизни я ему не пошлю, что перевод сделал чисто добровольно когда вышел на пенсию и было время. Тогда я ещё не переводил для правительства Квебека и времени действительно хватало. К тому же я хотел проверить себя, не ослабела ли голова и рука переводчика. Похоже не ослабела, а английский мой, несомненно, улучшился сильно по сравнению с 1980 годами. Поэтому я подчеркнул, что никаких корыстных целей и замыслов не питаю, мне просто жаль, что русский читатель не может оценить его таланта. Он извинился, но меня это несколько задело. Я никогда ни на что не набиваюсь невзирая на лица и легко рву контакты, если чувствую, что лучше их порвать. Обычно навсегда. Потом он снова написал и спросил, не могу ли я связаться с этой парой издательств, что я упоминал. Я написал, помню, Ирине Прохоровой и Пархоменко. Ответа не получил и думать забыл и о Хедрике и о книге. Даже не дал вычитать перевод жене, в своей прошлой жизни учительнице русского и литературы. Ну а Смит тоже не объявился. ОК. Дай ему бог здоровья.

=======

Теперь немного об этом израильском переводе. Самое удивительное здесь то, что права на русский перевод датируются 1978 годом: Copyright of the Russian Translation /с/ 1978 by S.T.I.
То есть получается, что уже через два года после выхода книжки в США, она была переведена! И всё это время перевод пылился где-то? Непонятки.

Когечно, я мог бы написать Хедрику или даже позвонить и спросить, как так? И что за “соглашение с Таймс Бук”, по которому перевод печатается. Но что-то, если честно, лень. Всё это поросло таким быльём, что если я и вернусь к этой теме, то только когда будет много свободного времени, что вряд ли. Слава богу жизнь бьёт ключом и в заказах на хорошо  оплаченные переводы недостатка нет. В сам израильский перевод я глубоко не вникал. На первый взгляд он добротен. Сразу бросилось в глаза обилие на мой взгляд ненужных кавычек у евреев-переводчиков. С первой страницы. Там где я пишу о кремленологах без кавычек (уверен, что их и не было в оригинале), они ставят “кремлеведы” (кавычки от них). Там где у меня стоит: – то тут, то там люди ловили такси или останавливали проезжающих частников с просьбой подвезти – , у них  – редкие прохожие делали знаки таксистам или “голосовали” проезжающим машинам. Опять же, я не понимаю, зачем тут кавычки, этот нюанс глагола давно и прочно вошёл в разговорную речь.

Это всё, в принципе, мелочи, смысл передан, вроде, верно, но, повторюсь, внимательно не вчитывался. Может быть, когда вчитаюсь, найду ещё что-то. Тем и хорош пост в Интернете, что то, что написано клавиатурой, легко вырубить и перерубить даже и без топора.

С чем я абсолютно не согласен, так это с заменой израильтянами хедриковских русских слов, намеренно написанных латиницией. У него читаем, ещё во введении, где он рассказывает о встрече с Мишей и компанией – слово dezhurnaya. Мой перевод:

Миша предупредил нас, чтобы мы не говорили по-английски при входе в здание, и мы проскочили мимо dezhurnaya, сидящей у лифта, старой женщины, закутанной в отвисший свитер, наблюдавшей за входящими и выходящими.

Израильский вариант:

Миша предупредил нас, что в подъезде лучше не говорить по-английски, и мы молча прошмыгнули мимо пожилой лифтерши в поношенной телогрейке.

Во-первых, она никакая не лифтёрша, конечно же. Я могу только предположить, что закутана она была в платок, но раз у Хедрика было написано в свитер, то я оставил. В телогрейке в помещении она вряд ли сидела бы. Кроме того, фраза, переведенная мною – наблюдавшей за входящими и выходящими – (можно было бы написать “за теми, кто входит и выходит” – это не суть) выпущена напрочь. Элемент перевода, на мой взгляд существенный, так как она не просто сидела у лифта, но и наблюдала за перемещением народных масс, потерялся.

И так далее. А потом, как это часто бывает, повинуясь импульсу, я решил вернуться к переводу книжки, начатому вначале в 1980х, потом возобновлённому в 2009 и законченному в 2018м. Подумал, что теперь меня ничего не сдерживает, надежда на публикацию моего перевода отдельной книгой окончательно утрачена, поэтому я попробую, когда есть досуг, публиковать свой перевод так же, как делал на начальном этапе в ЖЖ, то есть с картинками, с моими отступлениями и пояснениями. Перемежая воспоминаниями из жизни. Пацан сказал, пацан застучал. По клаве, чо

Предисловие

Предполагается, что журналисты должны уделять внимание тому, что ново и свежо. По отношению к Москве это должно означать крупные свежие новости о дипломатии разрядки, о кремлёвских изменениях баланса власти, о запусках космических кораблей, внезапных новых закупках американского зерна или о последних арестах диссидентов. Но другие хроникёры, эксперты, учёные и кремленологи уже снабдили Запад изрядным запасом работ на эту тему, поэтому я мало касаюсь высокой политики, анатомии советской экономики, структуры коммунистической партии или манёвров дипломатии.

То, что мне показалось свежим, новым и достойным читательского внимания -это человеческая составная, ткань и материя личных жизней советского народа. Эксперты на досуге и на расстоянии могут изучать разные грани советской системы. Репортёр, присутствующий на месте событий, может дать уникальное тактильное ощущение, рассказать о том, как это – сидеть среди русских в их квартире, наблюдать за тем, как они растят детей, ходить с ними в баню и слышать их шутки, стоять в очереди в магазине или отдыхать на элитной даче, слушать рассказы о том, как на самом деле идут дела на их заводе, узнавать, как они воспринимают внешний мир и пытаться понять, что для них значит Россия.

Вот эти мелочи жизни, которые другие часто обходят стороной, интриговали меня. Не все подряд, но такие подробности и детали, которые помогали прояснить устойчивые характеристики русских как народа, и которые определяли общество и времена, в которых народ жил и перемещался.

Один том книги не может объять всего этого, особенно если этот том основывается на личном опыте и персональных наблюдениях одного корреспондента в определенный период времени. За три с лишним года работы шефом московского бюро «Нью-Йорк Таймс», я старался охватить самый широкий диапазон в пределах того, что позволяло время и советские власти. То, о чём я сообщаю вам сейчас, основано на том, что я видел или узнал лично. Но я постарался выйти за рамки простой фиксации интересных впечатлений и проанализировать значение моего опыта и того, что русские рассказали о себе и о своём образе жизни.

Хотя я старался избежать широких обобщающих сравнений между жизнью в России и жизнью на Западе, мои наблюдения, без сомнения, подтолкнут западных читателей, в особенности американцев, к своим собственным сопоставлениям. Многие читатели, обнаружив, что такие неявные сравнения часто говорят не в пользу советской системы, могут почувствовать удовлетворение в том, что они считают превосходством западного общества и его институтов. Другие могут ощутить, что эта книга, неизбежно отражающая культурные и политические ценности американского репортёра, слишком порочит советское общество. Но никто не должен понимать мою критику некоторых сторон русского образа жизни как безусловное одобрение соответствующих аспектов жизни западного общества или отсутствия осведомлённости с моей стороны об изъянах, слабостях и недостатках нашей собственной политической и социальной системы.  

Будучи полицейским государством, Россия является страной очень проблемной для журналиста, не только тогда, когда он делает репортаж, но и тогда, когда он садится за стол, чтобы писать. Многие из самых важных сведений, полученных мною, исходят от людей, которых я не могу назвать или подробно описать, потому что в этом случае они рискуют подвергнуться репрессиям за свою откровенность.  Когда это было возможно, я называл тех людей, которых знал, и в тех случаях, когда появляется второе имя (имя и фамилия, или, по русскому обычаю – имя и отчество), то это значит, что человек реальный. Но в тех случаях, когда я считал, что личность надо скрыть, я давал либо анонимную информацию, либо приводил вымышленное имя и изменял детали, чтобы защитить человека. Их комментарии и мои их цитаты являются подлинными, а описания верны в целом. Магнитофона я не использовал, но специально для этой книги делал множество записей в дополнение к регулярным репортёрским отметкам в блокнотах либо во время интересной встречи, либо сразу же после неё. Я дополнил их записями интервью с примерно полудюжиной советских эмигрантов сразу после моего отъезда из Москвы, но даже эти люди просили, чтобы я их не называл из страха того, что против их родственников, всё ещё живущих в России, власти могут предпринять официальные действия.

Книга предназначена для обычных читателей, и я надеюсь, что специалисты простят меня за те несколько условностей, что я принял для простоты усвоения материала. Я использовал «Россию» и «Советский Союз (СССР)» в качестве практически полных синонимов, хотя, строго говоря, Россия или Российская республика представляет собой только одну из 15 республик, входящих в состав Союза Советских Социалистических республик. Но Россия является самой крупной и доминирующей в Союзе, и многие русские и нерусские советские граждане часто зовут свою страну Россией. Обычно я называл людей «русскими», потому что они преобладали среди встреченных мною. Но там, где национальность или принадлежность к определенному этносу имела специальное значение, я использовал слово «русские» для обозначения только этнических русских и «советские» для обозначения всех других национальностей, за исключением тех случаев, когда я считал нужным сделать отдельное обозначение.

По той же причине я обозначил «Известия» и «Правду» (и различных родственников «Правды» типа «Комсомольской правды» или «Московской правды») их русскими именами, потому что они широко известны на Западе. Но в других случаях я переводил номера изданий, например, журнала New World («Новый Мир»). В том случае, когда русские слова хорошо известны рядовому читателю для того, чтобы использовать в них правильные русские окончания, например apparatchiki, я это делал. Но если простой читатель рисковал бы не понять слова из-за грамматического окончания, я использовал знак множественного числа, добавляя «s», например izbas (крестьянские дома).

Я хотел бы выразить признательность Эйби Розенталю, заведующему редакцией «Нью-Йорк Таймс», и Джиму Гринфилду, редактору отдела международной политики, отправившим меня в московскую командировку, а также за то, что они дали мне время подготовиться к ней в Гарвардском университете в ходе специальной программы для журналистов Nieman Fellowship, и поблагодарить их за предоставление нескольких месяцев для написания этой книги. Я и только я несу ответственность за суждения и сведения, изложенные в этой книге, но есть много людей, в адрес которых я обращаю свою благодарность за помощь в подготовке материала. Большое спасибо моим исследователям Линде Амстер и Терезе Редд за их своевременную, кропотливую и квалифицированную помощь, Нине Воронель за то, что она провела для меня несколько личных интервью с советскими евреями, живущими в Израиле; моим  московским коллегам из «Таймс» Теду Шабаду и Кристоферу Рену за их дружеские замечания и поправки, нескольким учёным и правительственным специалистам, щедро поделившимся со мной временем и информацией: Мюррею Фешбаху из Министерства торговли США, Уэсли Фишеру из Колумбийского университета, Генри Мортону из Квинз колледжа, Уильяму Одому из военной академии в Вест Пойнт, а также Киту Бушу и Джину Сосину с «Радио Свобода». Особенно я при-знателен Стиву Коэну из Принстонского университета за его глубокомысленные комментарии к рукописи, моему редактору Роджеру Еллинеку, неоценимому творческому консультанту. И я в особом неоценимом долгу перед Энн, моей женой, и перед теми русскими, кого я не могу назвать, но кто сделал возможным появление этой книги.

Х.С. Ларчмонт

30 сентября 1975 года

=====

Под плоской поверхностью российского общества, показываемого газетой «Правда», лежит богатая, сложная и насыщенная жизнь, однако, совершенно лишенная средств коммуникации. Мы не являемся «обществом одного измерения», как считают люди на Западе.

Официальный представитель коммунистической партии СССР; цитируется по К.С. Кэрол, 1971

=====

Введение

Незадолго до того, как в середине 1971 года, собираясь в Россию, я встретил Марвина Калба из СиБиЭс, память которого о его первом дне в Москве была всё ещё свежей. Он ездил туда в январе 1956 года, в неопределенное время после смерти Сталина и как раз перед тем как Хрущёв тайно сообщил о сталинских чистках. В качестве младшего дипломата, Калбу был предоставлен его первый выходной день, и он смог побродить по Москве для того, чтобы ознакомиться с обстановкой. Когда он ехал на метро к Красной площади, то заметил недалеко от себя человека, пристально разглядывавшего его. Его мозг пронзила мысль о том, что это может быть «хвост», но он её отбросил как глупую фантазию. Тем не менее, когда он вышел из метро, человек шёл за ним, словно тень. Когда он останавливался, чтобы рассмотреть витрину, тень тоже останавливалась и рассматривала её. Когда он переходил через улицу, тень тоже переходила через неё. Когда он ускорял или замедлял шаг, тень приноравливалась к его ходу.  Наконец, несмотря на холодный зимний день, Калб подошёл к одному из продавцов мороженого, которые торгуют вне зависимости от времени года. Он купил два эскимо на палочке и, даже не оборачиваясь, протянул руку за свою спину, предлагая эскимо. Тень взяла предложенное без единого слова. Так они продолжили прогулку, целый день, тандемом, не разговаривая.

Его рассказ был как бы страницей из плохого шпионского романа, только этот случай имел место в действительности. Это был один из таких причудливых эпизодов, который внедряется в ваше сознание, когда вы собираетесь отправиться в Москву. И для меня, как для журналиста, собирающегося в Москву с целью пробиться к русским для того, чтобы понять, как они видят себя, он послужил неявным вызовом.

Однако очень быстро я обзавёлся опытом, который заставил меня подумать, что в конце концов, заглянуть в русскую душу будет не так уж и сложно. Однажды вечером, после концерта Дюка Эллингтона, устроенного в рамках советско-американского обмена, мы с моей женой Энн ехали домой в редакционной машине, в большом чёрном Шевроле «Импала», казавшемся неприлично импозантным рядом со спартанскими малолитражками, в которых передвигаются русские. Хотя было всего одиннадцать вечера, центр Москвы был практически пустым, тротуары освещались бледным люминесцентным светом уличных фонарей. То тут, то там люди ловили такси или останавливали проезжающих частников с просьбой подвезти. К моему удивлению, группа молодых людей радостно замахал нам руками, несмотря на то, что, по моему мнению, они подвергались риску преследования за недозволенный контакт с иностранцами. Мы остановились и подобрали их. Они возвращались со свадьбы в ресторане и были явно в настроении продолжить вечеринку. Когда мы подъехали к тому месту, где они жили, они внезапно пригласили нас в гости, выпить.

Это была типичная русская встреча. Все они, мужчины и женщины, были врачами или студентами-выпускниками медицинского факультета, почти все женатые и замужем, в среднем возрасте 25 лет. Миша, худощавый, бледнолицый, задумчивый молодой человек, который, как оказалось, был хозяином квартиры, говорил на вполне приемлемом английском. Другие сказали, что читают на нём и немного знают, поэтому мы болтали на смеси языков. Они захотели сидеть в машине все вместе и, каким-то образом, разместились всемером на заднем сиденье. Они были очарованы американской машиной, её дизайном, размером, мощью, комфортом, скоростью, приспособлениями, и были очень рады возможности пообщаться с американцами.

Мы припарковались наискосок от их подъезда, а не прямо у него. Миша предупредил нас, чтобы мы не говорили по-английски при входе в здание, и мы проскочили мимо dezhurnaya, сидящей у лифта, старой женщины, закутанной в отвисший свитер, наблюдавшей за входящими и выходящими. Квартира Миши, первое русское жилище, которое мы видели, была маленькой и редко обставленной, но удобной для обитания двоих однокомнатной квартирой: спальня-гостиная, небольшая кухня, ванная и туалет.  Все вдевятером мы сели компактной группой на диван – кровати, и вокруг него. Разговор, вначале очень сдержанный, вёлся о концерте Эллингтона (никто из них не мог на него попасть, потому что билетов простым русским нельзя было купить), о западной музыке и моде, о моей семье, работе, жизни на Западе, и лишь чуточку о России. Миша и его супруга Лена с миндалевидным разрезом, молодожёны, могли мало что предложить гостям, за исключением того, что русские считают самым необходимым: пару бутылок водки, вынесенных кем-то из группы из ресторана под пальто, два больших мокрых солёных огурца, и краюха хлеба. Явился разнокалиберный набор стопок, стаканов и кружек для водки, которую, согласно русскому обычаю, мы выпили неразбавленной – запрокидывая голову и делая один быстрый глоток.

Таким было наше приобщение к этому основному ритуалу русской жизни, и присутствовавших забавляла наша робость. Они быстро дали нам краткий курс преодоления смертельной водочной атаки: выдохнуть перед глотком, сразу же закусить. Девушки, со страшной гримасой после каждого глотка, быстренько откусывали кусочек огурца, который затем передавался по кругу. Другие отщипывали от хлеба. Миша рассказал, что во время войны, когда хлеба не хватало, заядлые выпивохи передавали по кругу корочку хлеба и каждый её просто нюхал, не откусывая. Для них понюшка была достаточным противодействием водке. Он продемонстрировал, как это делалось, и протянул мне хлеб со стопкой водки. Я выпил водку, понюхал хлеб и зашёлся в кашле. Вся комната залилась смехом. Миша попытался заставить меня проделать это снова. Я отрицательно покачал головой. Нет, он имел в виду только хлеб и на этот раз настоял, чтобы понюшка была глубокой. Я вдохнул этот влажный насыщенный земельный аромат русского чёрного хлеба.  Кивнул в ответ, всё ещё не понимая, как этот вдох, каким бы питательным он ни был для ноздрей, мог загасить тот огонь, который всё ещё жёг моё горло.

Так всё и продолжалось, в достаточно невинной манере, до тех пор, пока водка не кончилась, примерно до трёх ночи. Перед тем, как расстаться, мы обменялись номерами телефонов и заверениями в дружбе. Ещё раз Миша прошептал, чтобы мы не говорили по-английски, когда провожал нас до выхода мимо полусонной бабушки у лифта. Мы попрощались снаружи у подъезда, но лишь после того, как Миша и Лена ещё раз попросили нас не терять контакта. «Мы должны снова собраться», – настаивал Миша.

Мы с Энн поехали домой, удивлённые простотой общения, дружелюбием молодёжи и их неиссякаемым любопытством по поводу Америки. Про Россию мы узнали мало, если не считать способа употребления водки, но мы преодолели, казавшийся до этого непроходимым, барьер на пути человеческих контактов. Когда мы отъезжали от места стоянки, на какой-то момент мне показалось, что в зеркале заднего вида я увидел свет зажегшихся фар. Машина не поехала за нами, но, возможно, остановилась передом Мишиным домом. Тем не менее, мы поздравили друг друга с тем, что нам удалось так быстро добиться расположения русских молодых людей. 

На следующий день мне удалось добыть два билета на концерт Дюка Эллингтона, и я решил подарить их Мише и Лене в знак признательности, и позвонил им по их квартирному телефону, чтобы сообщить об этом. Ответа сначала не было, потом на другом конце провода мне сказали, что я ошибся номером. Другие журналисты уже сказали мне, насколько ненадёжна московская телефонная сеть, поэтому я продолжал звонить. Но после того, как один и тот же женский голос мне ответил два раза подряд, я решил, что дело явно не в телефонной сети. Вечером мы поехали, чтобы доставить билеты лично.

Dezhurnaya отсутствовала и лифт не работал. Мы поднялись пешком на восьмой этаж. Лена была дома, удивлена, но рада, что видит нас так скоро, и очень довольна билетами. Я упомянул о проблеме с телефоном, и мы проверили номер. Он был абсолютно тем же, за исключением последней цифры. Вместо 6 Миша написал 7. Дело было явно не в неразборчивом почерке. Цифры были выведены чётко и ясно.

Я исправил номер, и мы ушли, передав привет Мише и получив заверения Лены о том, что нужно обязательно встретиться после концерта. В течение последующих нескольких недель я звонил несколько раз. Миши никогда не было дома, он был на работе, в командировке, у родителей. Но Лена всегда, как мне казалось, была рада поговорить. Однажды мы даже обсудили возможность встретиться. Когда Миша будет свободен. Однажды вечером, когда я позвонил, Лена сказала, что я смогу застать его у его родителей и договориться о встрече. Она дала мне номер телефона. Когда я позвонил, ответил Миша. Но когда я назвал себя, он положил трубку.  Я позвонил снова. Номер был занят. Я перезвонил Лене и сказал, что, очевидно, Миша не хочет нас больше видеть и извинился за беспокойство. «Мне очень жаль». – сказала она. «Вы же понимаете?»

Я положил трубку. Я был обескуражен, но вместе с тем и стал умнее.  Хотя в первые дни моего пребывания в Москве за мной не следовал такой явный хвост как за Марвином Калбом, и я так быстро обзавёлся контактами, мне стало ясно, что подобраться к русским и завести среди них настоящих друзей будет задачей не из простых. Куда более сложной, чем я думал вначале. Потом я встретился с людьми с Запада, которые тоже завели «одноразовых друзей» среди русских и не могли продолжить знакомство с ними. Спустя несколько недель, когда я разговорился с опытным американским дипломатом, работавшим в Москве в разные времена – при Сталине, Хрущеве и Брежневе, я рассказал ему о Мише и Лене.

«Ага, – сказал он. – Вот так ты понял, что железный занавес – это не есть колючая проволока на границе между Австрией и Чехословакией, но он находится прямо тут, в Москве, и ты его можешь потрогать. Ты можешь здороваться с ними, можешь жить среди них, прямо тут, и так и не узнаешь, как на самом деле они живут. Контроль настолько строг, что тебя отделят полностью. Как-нибудь вечером, ночью, ты можешь выпивать с ними, особенно если потом они смогут объяснить, что встреча была случайной. Но наутро они подумают и решат, что продолжать знакомство слишком рискованно».

Как это ни грустно, но дипломат, похоже, был прав.  И, тем не менее, в его словах была только часть правды. Потому что за смятенными чувствами Миши я ощутил намёк на существование общества куда более сложного, чем я предполагал вначале, и наличие людей с куда более противоречивыми мотивами поведения, чем я мог вообразить. Совершенно ясно, что между Мишей и Леной был конфликт по поводу того, продолжать ли встречаться с нами, а потом я встречал и других русских, которые испытывали такие же противоречивые чувства по поводу встреч с иностранцами. Ведь тот же Миша вёл себя, как ребёнок, восхищаясь возможностью прокатиться в американской машине, восторгался её отделкой и мощностью. Тем не менее, он был достаточно опытен для того, чтобы заранее посоветовать мне припарковаться наискосок от его дома, и не говорить по-английски, пока мы проходили мимо лифтёрши. Что было ещё более неприятным для меня, общество так отточило его политические рефлексы, что даже когда мы опрокидывали стопки и провозглашали тосты за дружбу, часть его мозга была сосредоточена на том, чтобы сменить последнюю цифру телефонного номера. То есть в Мише была разом не одна, а две России – Россия официальная, то есть Россия полицейского контроля и Россия газеты «Правда», рекомендовавшие ему держаться подальше от контактов с иностранцами, а прямо напротив расположилась другая Россия, более человечная, импульсивная, эмоциональная, и непредсказуемая.

Как мне показалось, когда я начал сопоставлять впечатления о том, что видел, проблема заключалась в том, что устоявшиеся представления о русских не включали в себя эту двойственность, эту сложность. Модель тоталитарного государства полностью опускает завораживающие эксцентричные особенности жизни, текущей под поверхностью, готовность таких людей, как Лена, ослушаться неписанных правил системы. Противоположное, удобное предположение, состоящее в том, что русские не сильно отличаются от нас, упускает из виду те важные условности, которые система встроила в таких, как Миша. Почти на каждом повороте подлинной русской жизни, невероятность повседневных реальностей постоянно вынуждала меня корректировать мои собственные предубеждения. Кропотливые исследования западных кремленологов, к примеру, разоблачили миф о существовании коммунистического монолита, но не совсем подготовили меня к тому, чтобы услышать, как жена диссидента заявляет о том, что она – член партии, или к тому, чтобы провести вечер, слушая как партийный apparatchik рассказывает циничные анекдоты про Ленина и Брежнева.

Чем больше я оставался в Москве, тем больше спрашивал себя, не являются ли аномалии правилом. Я обнаружил, что несмотря на атмосферу агрессивного государственного атеизма, посещающих церковь людей в два раза больше, чем коммунистов с партийными билетами.  Что в обществе, которое превозносит госсобственность, более половины жилья приватизировано, что в системе строго коллективизированного сельского хозяйства около 30% сельхозпродукции производится в частных хозяйствах, и большая часть выращенного продаётся на организованных государством рынках. Что через 60 лет после свержения царя растёт интерес к жизни в царской России и к предметам того времени. Что, несмотря на строгий идеологический конформизм, налагаемый сверху, огромное количество народа политически индифферентно и частным образом высмеивает возвышенные лозунги коммунистической пропаганды. Что в стране, где хозяин – пролетарий, люди уделяют куда больше внимания статусам и чинам, чем на Западе.

Перед тем, как направиться в Россию, я отбросил миф о бесклассовом обществе, но я был изумлён, когда русские стали говорить о богатых коммунистах, даже о миллионерах. Вначале, когда два писателя спокойно упомянули о ком-то, что он «богат, как Михалков», я предположил, что Михалков был каким-то русским купцом из старых царских времён, сколотивший состояние на торговле мехами или солью. Но мне сказали, что этот Михалков, Сергей Владимирович, был коммунистом, чрезвычайно популярным детским писателем, литературным надзи-рателем и большой шишкой в Союзе писателей. Позже он стал одним из первых, призвавших выслать Александра Солженицына, а также сделал много других литературных заявлений.

Писатели даже озвучили цифру состояния, сказав, что, как и Михаил Шолохов (автор «Тихого Дона»), да ещё, пожалуй, один-два писателя, Михалков легально заработал миллион рублей или близко к тому, на многочисленных переизданиях своих книжек и благодаря щедрым премиям, которыми награждался за преданную службу. Они сказали, что у него два поместья в сельской местности, машина с водителем, хорошая квартира в городе, счёт в банке, и что он ведёт жизнь капиталиста. Более того, похоже, что из семьи там ничего не уходит. Потому что два его сына делают первые шаги в литературе, а  зять, Юлиан Семёнов, специализирующийся в написании шпионских романов и сценариев для телесериала, прославляющего КГБ (тайную полицию) только что за один присест заработал 100 000 рублей [1].

Несмотря на михалковых и иже с ними, я понял, что деньги в России являются плохим мерилом. Я подробно расспрашивал переводчиков в своём бюро, посещал фабрики и заводил разговоры в ресторанах о том, сколько они получают, сколько тратят на еду и жильё, что стоит купить машину, и старался сравнить уровни жизни. Я добросовестно вёл все эти подсчёты, пока кто – то из русских друзей не сказал мне о том, что важны не деньги, но доступ, или blat (связи и знакомства, которые помогут достать, что нужно) – доступ к городам вроде Москвы, где в магазинах есть продукты, одежда и потребительские товары в количествах и в качестве, недоступных в других местах. Доступ к лучшим школам и к лучшим местам для отдыха, к возможности приобрести машину или, что является самой ценной привилегией – возможность путешествовать за границу и легально общаться с иностранцами.

Или доступ к сети специальных магазинов для элиты, где новый «Фиат-компакт» советской сборки стоит не обычные 7500 рублей (10 000 долларов), а всего 1 370 рублей (1825 долларов), а ждать получения машину нужно пару дней вместо обычных двух-трёх лет.

Мне пришлось также отвыкать от мысли, что Россия стала современной индустриальной державой, идущей в ногу с развитым Западом, поскольку эта концепция затемняет столько же, сколько открывает.  За фасадом современности, ракет, реактивных самолётов и промышленной технологии, скрывается отпечаток столетий русской истории, вдавленный в структуру советского общества, в обычаи и характер русского народа. Россия остаётся настолько исконной русской землёй, что вновь прибывшие, особенно американцы, с нашей склонностью к мгновенному пониманию, с нашим нетерпеливым отношением к истории, нашей зацикленностью на коммунизме, очень медлительны в том, чтобы проникнуть в её суть.

То там, то тут путешественник видит признаки очень традиционной страны: женщины метут городские улицы мётлами на длинных рукоятках, крестьяне, согнувшись в поле, обрабатывают землю мотыгами, продавцы в магазине складывают итог на деревянных счётах. Но прошло несколько месяцев, прежде чем я понял, насколько сильно прошлое России давит на её настоящее.

За величественными декорациями пятилетнего плана, как я понял, скрывается суматоха, поспешность и ошибочность в производстве, которая наносит такой непоправимый урон качеству продукции, что советские потребители научились проверять дату изготовления товара (примерно так же, как американские домохозяйки проверяют свежесть яиц) с тем, чтобы избежать покупки чего-то, сделанного в последние десять дней месяца, когда навёрстывался план. Вместо одной экономики, как выяснилось, Россия обладает пятью: оборонной промышленностью, тяжёлой индустрией, производством товаров народного потребления, сельским хозяйством и подпольной контрэкономикой, и у каждой из них – свои стандарты. Первая и последняя, похоже, наиболее эффективны. Все остальные – довольно посредственны.  Навязываемые пропагандой образы ударников, без устали строящих социализм, рассыпаются в прах при первом же столкновении с ленивыми официантами, нерадивыми ремонтниками или неповоротливыми строителями. «Это – рабочий рай: лучшее в мире место, где рабочий может сачкануть как следует» – как-то сказал мне один молодой лингвист. «Они не могут нас уволить». 

Вот эта латентная анархия русской жизни и была для меня самым удивительным явлением. Безнаказанная безалаберность человеческих существ в системе правил. Я заранее знал кое-что о коррупции в СССР, но не мог даже и представить, насколько искусны русские в нахождении путей перехитрить систему, насколько коррупция влияет на основы повседневной жизни. Потом я встретил Клару, студентку Московского государственного университета. Семья Клары жила в захолустном провинциальном городке. Ей страшно не хотелось возвращаться по распределению к ним или быть распределённой как учитель куда-то ещё дальше, типа Сибири. А в Москве ей нельзя было устроиться на работу, потому что не было прописки. (Паспортный контроль следит за тем, чтобы население Москвы не превышало 8 миллионов человек). Но Клара разработала схему брака с москвичом, жилищные условия которого позволяли ему прописать супругу. Один из её ближайших друзей рассказал мне, что Клара заплатила 1500 рублей (её годовая зарплата на первой работе составляла 2000 руб.) за фиктивный брак с братом другого друга, совершенно не планируя провести с ним ни единой ночи. Жених просто исчез после свадебной церемонии.

Единственное, что Кларе было нужно, это отметка о браке в её паспорте, и полгода семейной жизни, для того, чтобы получить то, что называется propiska, то есть разрешение на жительство в Москве. Один учёный рассказал мне о паре из провинции, которая пошла ещё дальше, чтобы добиться привилегии жизни в Москве. Они развелись, и каждый из них снова сочетался браком, чтобы получить прописку. Потом они развелись со своими московскими супругами и поженились снова. Когда по выражению моего лица стало видно, что я усомнился в его истории, учёный стал настаивать, что это произошло на самом деле. Другие русские говорили мне, что буквально тысячи людей прибегали к так называемым «бракам по договоренности» для того, чтобы жить в таких городах, как Москва, Ленинград или Киев и избежать того, что они считают ссылкой в провинцию.

Меня сильно удивляло то, что для противодействия властям задействуются такие хитроумные схемы и то, что русские, о которых сложилось мнение как о послушной нации, пускаются на такие уловки ради достижения своих целей. Поскольку понятие тоталитарного государства, возможно полезное в качестве общего взгляда для учёных, изучающих политику, не учитывает человеческого коэффициента. По большей части это верно: основная часть русских, просто не задумываясь, следует правилам. Но частным образом они очень часто прилагают громадные усилия и проявляют невероятную изобретательность для того, чтобы обойти эти правила, пройти сквозь них к своим личным целям. Как с усмешкой сказала мне одна женщина-юрист: «обман системы – наш национальный спорт».

Меня также утешило то, что, по моим наблюдениям, русские совсем не утратили импульсивной непредсказуемости поведения, свойственной персонажам Достоевского. Я был готов к тому, что диссиденты будут на чём свет стоит клясть следователей КГБ, и многие из них это делали, но совершенно неподготовлен к тому, чтобы услышать, как другие диссиденты говорили, что их дознаватели были вежливы, как не был готов к тому, чтобы узнать, как с течением лет преследователи и преследуемые порой устанавливали личные связи. Для меня стало сюрпризом, когда Иосиф Бродский, поэт-эмигрант, рассказал мне, что его гэбистский собеседник считал себя тоже немного писателем, показывал ему свою прозу и просил советов и критики.

Такое поведение вряд ли является типичным, поскольку иметь дело с политическим сыском любой страны является занятием опасным, и происходит такое общение в сильно неравных весовых категориях. Я знал о проявлениях садизма и мелочной мстительности. Но я также знал советских людей, прошедших через трудовые лагеря, людей, которых нелегко запугать, в шутку называвших агентов безопасности, приставленных к ним «мой кагебешник». Еврейская семья, полная горечи по поводу того, что во время визита президента Никсона в Москву в 1974 году их посадили под домашний арест, чтобы предотвратить демонстрации и заявления, рассказала мне о том, как милиционеры, которые их охраняли, ходили для них в магазин за продуктами. И позже со смехом рассказывали о том, как однажды, встретив «нашего парня» в каком-то продмаге, один из членов их семьи кивнул ему в знак приветствия у полки с сахаром.

Одной из причин того, что жизнь советских людей так обманчива, заключается в том, что русские в совершенстве овладели искусством не выделяться, они являются мастерами принимать защитную окраску конформизма для того, чтобы выживать или следовать каким-либо особенным интересам, которые, будь они открыты, станут недоступными. Важные элементы российской культуры и интеллектуальной жизни выжили благодаря этому.

Во время преследования генетики при Сталине и Хрущёве, например, некоторые биологи находили убежище в химических или физических институтах. Они тайно проводили эксперименты в своей области, прикрывая свою реальную работу какими-нибудь фальшивыми опытами в другой сфере, или даже, как один учёный рассказал мне, ставили опыты на своей кухне. Кибернетики также вынуждены были вести схожее подпольное существование, когда были в загоне под клеймом «буржуазной науки».

Опять же, когда западные рок и джаз были публично заклеймены в прессе косными ревнителями коммунистической морали, несколько советских музыкантов спокойно организовали рок-группы и стали играть «запрещённую музыку». Каким-то образом, футуристические электронные музыкальные студии стали действовать в центре Москвы, записывая классные композиции самого модернового западного рока или музыку с космическим звуком, под пульсирующие блики стробоскопа и лучей, напоминающих лазерные. Вся эта сцена – побочный продукт приоритетного внимания, уделяемого советами радиоэлектронике, и одновременно получатель выгоды от этого внимания, находилась далеко за границами официальной терпимости. Да, сказали мне, власти знают об этом, и готовы сделать вид, что ничего подобного не существует, коль скоро это не привлекает внимания и не «скандально», как говорят русские.

Знаток электроники и любитель музыки, который взял меня в эту студию и устроил ошеломительное свето-музыкально-танцевальное представление, попросил меня тогда не писать статью об этом в газету, так как реклама может подвергнуть опасности хрупкое полуофициальное спонсорство. Такого же рода предосторожности были предприняты, когда меня провели на частный концерт очень тяжелого рока. «До тех пор, пока такие вещи не будут хоть как-то приемлемы на официальном уровне, – сказал мне один джазист, – наше выживание зависит от того, что окружающие о нас не знают. Такова наша жизнь. Самые интересные дела творятся на частном уровне, там, где их не видно. Не только вам, иностранцу, но и другим русским тоже. Я знаю, для вас это звучит дико, но для нас – нормально».

Шансы на то, что иностранцы когда-либо что-нибудь узнают об этом, минимальны. Потому что советские власти возвели множество барьеров на пути нормальных, простых и открытых контактов между русскими и иностранцами. Те, кто едет в Россию с коротким визитом, обычно эскортируются в делегациях или в составе туристических групп к официальным туристским достопримечательностям и всё время заняты в группах под руководством гидов-переводчиков, пасущих их с раннего утра до позднего вечера.

(Несмотря на то, что я ехал в Россию со скептическим отношением к таким россказням, один из гидов Интуриста рассказал мне, что от них, гидов, КГБ требует подробных отчётов об иностранцах, откалывающихся от группы, о говорящих по-русски, об имеющих русских друзей или родственников, с которыми они могут установить контакт. Он даже показал мне комнату с дверью прямо в фойе гостиницы «Интурист» и описал другую в «Метрополе», где офицеры КГБ принимают их доклады. «Некоторые гиды очень добросовестны в этом отношении, а другие не слишком озадачиваются», – сказал он. «Но делать это должны все. Если не сделаешь, то тебе позвонят и спросят, почему ты не отчитался». 

Те, кто едет в Россию на длительный срок, живут за забором. Я помню наш первый подлёт к Москве на самолёте австрийской авиакомпании и слова Анны, глядящей в иллюминатор на пригороды запада столицы под нами. Она воскликнула: «Смотри, там есть дома! Может быть, мы сможем жить в доме, а не в квартире для иностранцев?»  Но выбирать мы не могли. Дома, которые она видела сверху, были бунгало, крестьянские izbas или дачи советской элиты.

Как почти всех других дипломатов, бизнесменов и журналистов, работающих в Москве, нас просто поселили в многоквартирном доме, одном из полудюжины гетто для иностранцев, предоставляемых советскими властями зарубежным резидентам. Даже квартиру мы не могли выбрать. Возможность жить там, где мы хотели – среди русских – даже не подлежала обсуждению.

Вокруг нашей иностранной общины был проложен cordon sanitaire [2]. Двор нашего восьмиэтажного многоквартирного здания на Садово-Самотечной 12/24 был наглухо закрыт от прохода к другим домам, где жили русские, трёхметровым бетонным забором, возведённым так близко к зданию, что парковать машину было очень неудобно. Пройти в дом можно было лишь под аркой, где в будке 24 часа в сутки стояли охранники. Они были одеты в обычную милицейскую форму, но на самом деле работали на КГБ.

Советские власти тщетно старались убедить нас в том, что часовые были поставлены для нашей собственной защиты, но этот довод не выдерживал никакой критики. Однажды 12-летния школьная подружка нашей дочери Лори в ужасе позвонила из дома и сказала, что постовой остановил её и стал строго допрашивать, когда она хотела зайти к нам в гости. Он развернул её домой, и она боялась повторять попытку, если только Лори не выйдет и не проведёт её (и эта подружка была единственной, потому что все другие школьные товарищи вообще не осмеливались приходить, разве что группой на день рождения). Когда я заявил охраннику, что детям не следует чинить препятствия, он слабо возразил мне, что старается защитить нас от «хулиганов».

В другом случае, Александр Глезер, коллекционер предметов искусства, хотел на шармачка проскочить мимо охранника в мой рабочий кабинет, находившийся в том же здании, бормоча несколько слов по-английски. Его схватили, продержали больше часа в будке – я мог видеть переполненное страхом его лицо через стекло -, пока я убеждал охрану отпустить его.

Только когда вокруг нас собралась группа из нескольких корреспондентов, и охранники испугались того, что привлекут нежелательное внимание прессы по поводу столь незначительного события, они отпустили его. И снова их словами в свою защиту было то, что они, мол, охраняют нас от самозванца, хотя я его хорошо знал и несколько раз заявил им об этом. Большинству русских даже и в голову не приходило отваживаться проникнуть в нашу карантинную зону. Существовала группа тщательно проверенных переводчиков, горничных, шофёров, уборщиков, ремонтных рабочих, отправляемых УПДК, советским государственным агентством,  в посольства и жилища иностранцев. Их лица были знакомы часовым, и они проходили беспрепятственно. Но простых русских останавливали и допрашивали. За три года моего пребывания в Москве практически никто не готов был проходить через такие испытания. Мы могли выезжать за нашими друзьями и привозить их к нам в нашей машине на нашу огороженную территорию, но после того, как мы проделали это пару раз, часовые стали подбегать к машине и заглядывать в окна, стараясь определить личность наших гостей и испугать их.

Другие люди, среди которых даже были известные во всём мире писатели или поэты, отклоняли предложения прийти на обед. Я помню, как один писатель с содроганием сказал: «Не смогу находиться в такой атмосфере».

В другой русской чете, которую мы знали, жена, происхождением из семьи коммунистов и гордившаяся своей независимостью, утверждала, что её удерживает не страх, а нежелание отвечать на вопросы охранников по поводу того, кто она такая и почему имеет друзей-иностранцев. Её муж яростно возразил: «Как ты можешь такое говорить? Как можешь притворяться, что не боишься?» Он вздохнул, потом повернулся ко мне и сказал спокойным голосом: «Может быть она и не боится, а я боюсь».

Такого рода страхи придавали однобокость нашей дружбе с русскими: мы бывали у них в квартирах, но они никогда не приходили к нам. Жизнь осложняли и другие способы контроля, типа прослушивания телефонов, специальные номера для иностранцев, делавшие машины мгновенно узнаваемыми (наш код был К-04: К соответствовало «корреспонденту», 04 – Америка), а также запрещение выезжать более чем за 25 км от Кремля без специального разрешения (получить которое значило затратить минимум неделю, и часто дело оканчивалось отказом). Однажды жучок в нашем телефонном аппарате был поставлен так халтурно, что звонивший попадал в отдел милиции. Я в тот раз отсутствовал, но мой коллега, Крис Рен, всё время принимал звонки на pult, то есть коммутатор.  Понадобилось несколько звонков, прежде чем он понял, куда именно попадает, по вызовам звонивших с жалобами людей. Когда мы сообщили о проблеме, то починка линии была произведена с такой молниеносной скоростью, с которой ни одна ремонтная работа за всё время моего пребывания в Москве не проводилась.

Но если говорить честно, не только контроль мешает контакту иностранцев с обычными русскими людьми. В силу очевидных препятствий очень немногие иностранцы предпринимают серьёзные и настойчивые попытки встретиться с другими русскими и узнать их, не только из числа тех людей, что назначены для  официальных контактов с ними. Довольно комфортный патернализм окутывает иностранную общину. Отсутствие выбора места жительства может представлять афронт ощущению свободы для человека с Запада, но оно избавляет его от хлопот по поиску жилья, и в то же время изолирует от случайных встреч с простыми русскими людьми.

То же самое касается покупок. Советские власти организовали сеть специальных валютных продуктовых магазинов, в которых хотя периодически и кончаются самые обычные продукты типа помидор, тунца, апельсинового сока или клубничного варенья, намного лучше снабжаются и товар в них дешевле, чем в простых государственных магазинах.  В результате очень немногие иностранки ходят в русские магазины или сталкиваются с тем, что значит для простой русской женщины делать покупки. Точно таким же образом, большинство иностранцев передвигаются на машинах и не могут общаться с русскими, которые практически исключительно все садятся в автобус, трамвай, или спускаются в метро.  Существование в гетто подкрепляется наличием в нём иностранных школ – французской, немецкой и англо-американской, организованных западными посольствами. Государственное агентство УПДК, поставляющее горничных и переводчиков, также даёт уроки балета, языка, физкультуры, и время от времени организует туристические поездки для жён дипломатов.

Каждое посольство крупной страны имеет в своём распоряжении загородный дом для отдыха на природе, пикников и вечеринок. Примерно в ста милях к северо-западу от Москвы, в Завидово, на Волге, находятся правительственные коттеджи, которые иностранцы могут арендовать для того, чтобы приобщиться к жизни деревенской России. (Один русский друг, имеющий катер и ходящий на нём по Волге, однажды получил суровое предупреждение от охранников держаться подальше от района, где могут быть иностранцы). К западу от Москвы, за живописным сосновым лесом, на Москве-реке, находится «дипломатический пляж».  Но если иностранец попытается проникнуть подальше вдоль реки, где русские купаются или удят рыбу, его остановят милиционеры, которые запишут номера его машины и отправят, как всех иностранцев, в свою зону. Останавливаться на дороге, ведущей к дачному посёлку, также запрещено.

Следствием такой привилегированной сегрегации является то, что большинство иностранцев, даже восточноевропейцев, стараются держаться проторенных путей. Московские командировки они проводят в своём обществе и время от времени выбираются в музеи и в турпоездки. И если исключить официальное взаимодействие с русскими, их жизнь вскоре начинает походить на продолжительный круиз на роскошном лайнере с одними и те ми же партнёрами, встречаемые ежевечернее за столом для игры в бридж.

Но сколь бы удивительным это ни казалось, вся эта механика раздельной жизни совершенно не мешает любознательному, целеустремлённому иностранцу, говорящему по-русски, встречаться с русскими и узнавать их поближе. Однако эти ограничения, несомненно, ведут к тому, что по большей части, те люди, с которыми иностранцы стараются общаться, являются людьми необычными в той или иной степени.  И это обстоятельство, конечно, влияет на окраску восприятия России иностранцем.

Целый слой людей, количество которых измеряется тысячами, был создан советской системой для работы с иностранцами. Мы называли их «официальными русскими», но мы не имели в виду только государственных официальных лиц. Потому что этот слой распространяется на высокопоставленных журналистов, на гидов «Интуриста», переводчиков, специалистов института США и Канады или Института мировой экономики и международных отношений, высокопоставленных работников «Внешторга», партийных учёных и администраторов. Практически каждое советское учреждение, начиная от Красной армии и заканчивая Союзом писателей и Русской Православной церковью, имеет свой отдел внешних сношений, предназначенный для связи с иностранцами. Круг иностранцев тоже очерчен чётко, так что я, в своей поездке на Байкал, оказался окружённым теми же специалистами, что и Тед Шабад, другой репортёр Нью-ЙоркТаймс, десятью годами ранее.   

Эти «официальные русские», имеющие лицензию на общение с иностранцами, имеют задание пропагандировать образ России в соответствии с линией газеты «Правда»: Россию научных успехов, социалистической рабочей демократии, и Россию как современное государство всеобщего благосостояния. Несмотря на то, что я имел рабочие отношения примерно с 30 такими людьми, было очень тяжело, хотя и возможно, понять, что они на самом деле думают о жизни, и узнать их близко в личном плане. Мой опыт был далеко не единственным. Я знал посла Швеции, пробывшего несколько лет в Москве, который жаловался, что ни разу не был приглашён в гости его коллегами из МИДа. Как сказал посол, даже когда у его официального русского коллеги умерла мать, его держали на почтительном отдалении. Он позвонил в МИД, чтобы спросить адрес коллеги с тем, чтобы послать ему соболезнования и цветы, но министерство отказалось сообщить адрес. Ему посоветовали послать цветы на адреса МИДа. С другими иностранцами  обращались иначе, но результаты часто были похожими.

Саржент Шрайвер, юрист-международник и кандидат в президенты, рассказал мне, что не только был встречен в Москве на высшем уровне, но и приглашался в гости домой к нескольким руководителям и представителям Министерства внешней торговли. Гостеприимство было сердечным, по его словам, но разговор – сухим. «У меня было то, что в дипломатии зовётся обменом мнениями, – сказал Шрайвер, – но у меня ни разу ни с одним русским не состоялось того, что мы с вами назвали бы разговором».

Для человека, находящегося в уютной гостиной дома на Западе, привыкшего к оживлённому обмену мнениями, свойственному открытому обществу, очень трудно представить себе, какое препятствие создаёт такой фасад некоммуникабельности. Люди часто спрашивали меня, составляет ли цензура проблему для репортёров, работающих в России. Фактически нет. Цензура на исходящие сообщения была отменена Хрущёвым в 1961 году, и большинство репортёров теперь уже не посылают свои статьи живьём по телексу или телеграммами (хотя фотографии должны проходить цензуру). У русских есть другие способы работы с журналистами,  сующими свой нос в дела, которые власть хотела бы скрыть. Самый распространенный способ – это преследования, выволочки за их статьи, обычно частным образом, но иногда и в прессе, вызовы на ковёр для отчёта. Время от времени прокалывают шины, или журналиста избивают нанятые милицией бандиты для того, чтобы предотвратить нежелательные контакты. Однажды, во время моего пребывания, двух западных журналистов допрашивали сотрудники КГБ в ходе расследования уголовных дел, заведённых на диссидентов, что заставило бояться всех. Чаще всего, советский министр иностранных дел просто запрещает репортёрам выезжать за пределы Москвы или принимать участие в официальных интервью, если партия обидится на их статьи. Несколько раз это случалось со мной. Один раз, в качестве наказания, меня не включили в групповое интервью американских корреспондентов с Брежневым накануне встречи в верхах.  И, наконец, корреспондентов высылают или вынуждают уехать, что случилось с четырьмя моими коллегами, пока я был в Москве.

И тем не менее, эти домогательства, на самом деле составляют меньшую проблему, чем цензура. Не та цензура, которая немедленно приходит на ум человеку с Запада, а самоцензура большинства русских, препятствующая их открытому разговору о своём обществе с чужими людьми. Для большинства народа – это привычка, родившаяся из страха и лояльности. Но в конечном итоге она происходит от общенациональной мании приукрашивать реальность во что бы то ни стало, и скрывать тайные пороки и достоинства русской жизни или неудобную правду, которая не соответствует коммунистической пропаганде.

Почти все в той или иной степени участвуют в негласном договоре, состоящем из того, чтобы не открывать тот факт, что советская жизнь не соответствует претензиям партии, идёт ли речь о лукавом утверждении, что произведения  советских писателей  не подвергаются цензуре, либо о сказке про то, как люди более 100 национальностей живут в СССР в счастливой гармонии, или хотя бы о глупой выдумке про то, что при социализме официанты не хотят получать чаевые и не нуждаются в них.

Само собой разумеется, что многие западные официальные лица и политики прилагают все усилия для того, чтобы обойти не удобные для них факты, но они редко прибегают к откровенному, и часто ставящему в тупик позёрству или уловкам советских людей.

Советские официальные лица могут категорически отрицать, во время встречи с официальной делегацией американских юристов, что в СССР существует смертная казнь (хотя советская пресса регулярно сообщает о приведении в исполнение приговоров к ней), они могут утверждать, что эмиграция евреев и других граждан абсолютно свободна, будут настаивать на том, что медицинское обслуживание в советских лагерях для заключённых превосходно,  (после случая смерти известного политзаключённого, умершего от операции по поводу язвы, которую провёл другой заключённый [3], поскольку профессиональной медицинской помощи не было) и делать другие заявления, которые способны лишь вызвать скептическое удивление у иностранца.  Отсутствие публичного обсуждения противоречий и независимой информации, которые могли бы внести корриги-рующий контекст, делает фасад Советского Союза более обманчивым по сравнению с другими странами. Посетитель может сколь угодно долго вглядываться  в электростанции, автозаводы или автомобили, находящиеся в личном пользо-вании, пытаясь понять советскую Россию. Она не монолитна, но фасад её вполне выглядит таковым, и посторонний может полностью упустить из виду вещи совершенно неосязаемые, он не различит те невидимые механизмы, которые отделяют эту страну от Америки, от Запада и даже от Восточной Европы.

Ещё одна проблема состоит в том, что советский человек иногда совершенно сознательно отгораживается от иностранца, даже если этот последний думает, что с ним лично говорят с полной доверительностью. Я помню, как один учёный-еврей рассказывал мне, что во время поездки в Америку, один западный коллега спросил его, существует ли в высших учебных заведениях Советского Союза дискриминация евреев. Они были вдвоём, и советский учёный сказал мне, что солгал, ответив, что дискриминации нет, хотя сам лично был очень расстроен неоднократно повторявшимися проявлениями этой самой дискриминации в своём отделе. По его словам, он боялся, что если бы он сказал правду, то об этом каким-либо образом узнали бы в Москве, и ему было бы отказано в поездках за границу. Он сказал, что говорит мне это только после принятия решения эмигрировать в Израиль, и после обрыва всех связей с советской системой.

Конечно, все государства, в той или иной мере стараются преуменьшить свои проблемы, стремятся показывать свои лучшие стороны, и пытаются произвести хорошее впечатление на посетителей, но советское общество, с его особенной честолюбивой утопической идеологией, впадает в крайности. 

Никогда я не видел более впечатляющего примера постановки, целью которой было произвести впечатление на иностранцев, чем косметическая операция по облагораживанию Москвы в преддверии визита Никсона в мае 1972 года. Сжигались и сносились целые кварталы зданий. Сотни людей были переселены. Улицы расширялись и мостились заново, фасады домов красились, и новые клумбы с цветами устанавливались практически в канун визита. Даже наш дом, находящийся вдалеке от Кремля, был немного освежён на случай, если вдруг Никсон вздумает появится тут. При царе это называлось «потёмкинскими деревнями» по имени князя, который приказал возвести фасады фальшивых деревенских домов по пути следования Екатерины Великой для того, чтобы произвести на неё впечатление. В наши дни русские нашли для этого слово pokazukha. Это есть понятие, объединяющее валютные магазины, привлекательные импортные товары в витринах ГУМа (которых нельзя, как правило, купить в этом магазине), а также образцовые колхозы и заводы, куда водят иностранцев, вплоть до таких мелочей, как подробные меню в туристических гостиницах. Напечатанные на глянцевой бумаге, русские меню могут включать в себя множество страниц, на которых разворачивается внушительный выбор блюд на четырёх языках. И только когда дело идёт к заказу, клиент вдруг оказывается лицом к лицу с реальностью, которая говорит ему о том, что на самом деле только примерно треть из перечисленных блюд имеется в наличии.

Это явление настолько распространено, как сказал коллега импресарио Сола Юрока, что когда русские официанты подавали мистеру Солу меню и спрашивали, что бы он хотел заказать, тот отвечал: «Не надо мне меню и этих ваших: «Чего бы вы хотели, г-н Юрок. Просто скажите, что есть».

Однажды я сам совершенно случайно был вовлечён в процесс создания показухи. Во время поездки в Баку я жил в гостинице у Каспийского моря, когда выяснилось, что в город приезжает с официальным визитом делегация иностранных послов. Подобно провинциальным бюрократам из «Ревизора», яркой гоголевской сатиры, весь персонал гостиницы начал наводить порядок, чтобы сделать отель более презентабельным.  Коридорная собрала ключи от всех номеров, чтобы рабочие смогли нарисовать новые номерные знаки на дверях золотистой краской. Косоглазый электрик стал менять перегоревшие лампочки. Горничные начали мыть окна и протирать пыль. Входную дверь гостиницы и перила прогулочного тротуара вдоль морского берега покрасили заново. Обычные стеклянные пепельницы пропали со столов ресторана, а вместо них появились другие, более приятные для глаза. На каждый стол были поставлены большие белые гвоздики, а рядом с ними были положены новые меню с более высокими ценами для послов. Как сказал мне один из послов, точно такие же меры принимались и во всех других местах, которые они посещали.

Пускание пыли в глаза иностранцам порой напоминает национальный вид спорта. «У нас это получается само собой, – сказал мне один проницательный госчиновник, занимавший должность  правительственного консультанта по внешней политике, в ходе частной беседы у него дома. – Это делается для нашей же выгоды. Обман является компенсацией слабости, чувства неполноценности, которое мы испытываем перед иностранцами. Как нация, мы не можем держать себя на равной ноге с другими. Либо мы сильнее, либо они. Это очень важная черта нашего национального характера». Когда я заметил, что сам этот комментарий является в какой-то мере опровержением его слов, он с улыбкой ответил, что сам он представляет исключение из правил.

К счастью, он был не один, потому что я столкнулся с изрядным количеством таких исключений. Подобно Сарженту Шрайверу и многим другим, я провёл бесчисленное количество часов в некоммуникативных диалогах поверх столов, покрытых зелёным сукном, являющихся непременным атрибутом практически каждого советского учреждения. Но в другой обстановке, вдали от лишних ушей, и, либо для того, чтобы показать, какие они непростые люди, либо в силу того, что им надоело фальшивить, некоторые советские официальные лица раскрепощались. Политика могла по-прежнему быть табу (хотя и не всегда), но, как и другие люди, русские любят поговорить о своей личной жизни, и такие разговоры могут многое дать для понимания настоящей жизни общества. Им, как правило, льстит, когда иностранец говорит на их языке и они настолько терпимы к лингвистическим промахам иностранцев, что я быстро понял, как сильно мне нравится говорить с ними по-русски, да и они тоже чувствовали себя раскованнее.

Во время продолжительной поездки по Кавказу, например, у меня была переводчица (помогавшая мне, но также и ограничивавшая мой контакт с советской жизнью), которая пускалась в горестные обсуждения своих проблем работающей женщины и в описания тяжёлой жизни советской женщины вообще. Во время торговой выставки, не находя собеседника, а также радуясь возможности поделиться проблемами отцовства, один партийный чиновник стал рассказывать мне о трудностях воспитания своих сыновей хорошими коммунистами, так как единственное, что их интересовало, это западная рок-музыка. Советский чекист, в обязанности которого входило надзирать над поездками иностранцев и над интервью с ними, поведал мне о том, как его удивила открытость американцев, а также показал мне в своём кабинете прекрасно сшитый костюм и несколько ярких галстуков, привезённых им из поездки в Америку. Многие другие примеры я не могу перечислять из опасения подвергнуть неприятностям моих друзей. Суть дела состоит в том, что вне официальной обстановки, русские начинают поворачиваться другой, более человечной стороной, отворачиваясь от официального фасада. Инстинктивно они дружелюбны, как тот же Миша. Возможно именно поэтому надзор за ними так силён, и официально русские почти всегда встречаются с иностранцами в группах.

Другие типы людей менее строго контролируются и могут в большей степени контактировать с иностранцами, а также проявлять к этому больше инициативы и испытывать при этом меньшую скованность, чем официальные лица. Это так называемые интеллектуалы истеблишмента: молодые люди, неофициальные художники, диссиденты, евреи, собирающиеся эмигрировать. Некоторых из них интересует лишь немногим более, чем поддержание своей репутации либералов в глазах Запада, перспектива получения приглашения на поездку в Америку, или возможность попить джина и виски на приёме в посольстве, а во всём остальном они держат дистанцию. Некоторые молодые люди хотят просто купить джинсы, которые видят на вас, или пластинки. Художники норовят продать свои картины, а евреи и диссиденты хотят рекламы своим протестам. Но внутри каждой из этих групп находятся действительно интересные и способные дать информацию люди, которые критически, хотя и лояльно, оценивают своё общественное устройство. Они стремятся к внешним контактам и хотят поделиться опытом и идеями. Некоторые из них стали моими очень хорошими друзьями.

Заведование московской редакцией газеты Нью-Йорк Таймс представляло преимущество. Это давало мне большую возможность входить в кабинеты других высокопоставленных советских журналистов типа «Правды», «Известий» и т.д. Те, кто поездил по загранице, были менее склонны к догматизму, чем госчиновники и официальные лица, обычно скованные в общении с западными журналистами и, как правило, вообще недоступные для общения. Таким журналистам нужно было поддерживать своё профессиональное самоуважение среди западных конкурентов. Сам факт того, что ты из «Таймс» помогал даже в отношениях с простыми русскими, потому что советская пресса так часто цитировала это издание, стараясь заручиться достоверностью, что название газеты было хорошо известно русским. Я сделал правилом говорить людям при встрече, кто я такой. Некоторые при этом мгновенно настораживались. Многие, даже если вначале с подозрительностью произносили: «А, журналист…», были заинтригованы. Некоторые даже стремились изложить какие-то незначительные жалобы или поделиться малозначимыми секретами, очевидно считая, что их анонимность передо мной позволяет в большей степени делить соображения с иностранцем, нежели с соотечественником.

Однажды меня буквально одолела телефонными звонками пожилая женщина, которая дребезжащим от старости голосом настаивала, что хочет со мной поговорить при личной встрече. Я с неохотой согласился. Она описала, как её с мужем – инвалидом вселили, в нарушение всех жилых норм, в однокомнатную квартиру, и как официальные лица отказывались улучшать её жилищные условия. Она описала мне, как жаловалась в ЦК КПСС, и с невероятной решительностью требовала, чтобы я написал в своём издании о её горе, после чего советские власти, конечно же, решат её проблему. (Моя реакция была как раз противоположной – я считал, что в таком случае у неё будут серьёзные неприятности).  Более заурядным был случай с человеком, который раздобыл каким-то образом мой телефон и позвонил мне, говоря с прибалтийским акцентом, с рассказом о том, как плохо охранники обошлись с ним, когда он попытался проникнуть в американское посольство… и на этом его голос в трубке оборвался на полуслове.

Однако самыми удивительными для меня были случайные встречи с людьми по всей стране. Мы с Энн обнаружили, что чем дальше от Москвы мы отъезжали, тем менее зажатыми и оболваненными были люди, с которыми мы виделись. В национальных республиках типа Грузии, Литвы, Армении, Узбекистана, Эстонии, Азербайджана, даже Украины, люди обычно были более откровенны, чем чувствительные к политике москвичи. Изрядное их число было настроено критически по отношению к советской системе в силу откровенно антирусских настроений.  Проблемой всегда было найти место, где можно было бы поговорить: будь то ресторан, театр, купе поезда или зал ожидания аэропорта.

Западные люди, особенно американцы, всегда торопятся, когда путешествуют. В России мы почти всегда ездили на поездах, потому что обнаружили, что российские поезда удобны, и что в них легко сходиться с людьми. Однажды я в течение пары часов сидел в вагоне-ресторане за тарелкой борща и бутылкой  кислого водянистого пива в компании с приземистым и крепким на вид директором совхоза, который объяснял мне, как он обманывает социализм, выращивая свою собственную отару овец. В другой раз ко мне подошёл латвийский инженер в очках с толстыми линзами и сказал, что вычитал где-то про то, что американцы изобрели очки, корректирующие дальтонизм, попросил меня помочь достать ему такие, и стал рассказывать об изъянах советских строек. В тамбуре местного ночного поезда Баку-Тбилиси, идущего по кавказским горам, строитель делился со мной хитростями получения работы за границей, для чего надо пройти лабиринт проверок благонадёжности и присутствовать на множестве политинформаций, чтобы потом пользоваться благами зарплаты в валюте. Я играл в триктрак с двумя советскими лётчиками-истребителями в течение нескольких часов, при этом один из них опрокидывал то водку, то виски, обнимал мою жену, потому что её звали как его сестру, и похлопывал меня по спине, повторяя: «Значит ты – настоящий американец». Все другие американцы, которых он видел, были пилотами самолётов – разведчиков, с которыми он крылом к крылу летал над Белым морем во время игры нервов в ходе холодной войны.

Наше нахождение за пределами Москвы было в какой-то степени авантюрой, в ходе которой мы перемещались от одной встрече к другой. Как ни трудно было приноровиться к таким мимолётным контактам, порой эти случайно встреченные люди становились для нас такими же друзьями, как и наши постоянные, более близкие московские. Например, армяне, вдруг пригласившие нас на церковное венчание, а потом и на долгое свадебное пиршество только потому, что у одного из них дядя живёт в Сан-Франциско. Или беспокойный латыш-художник, у которого мы купили пару эстампов в стиле модерн. Было что-то такое в обстановке, в трудностях преодоления барьеров недоверия и страха, во внезапном нахождении челове-ческого тепла, что делало такие встречи бесценными. Я помню случайную встречу в Ленинграде, когда Энн, учительница по профессии, познакомилась с русской учительницей, помогшей ей в чём-то в универмаге. Она немного говорила по-английски, и прежде чем мы смогли что-либо сказать, нас уже пригласили домой. Как ни странным это может показаться, мы связались быстрой, но прочной дружбой с этой женщиной и её мужем. Часами они выпытывали у нас подробности жизни на Западе и пожирали наши ответы, а мы точно так же жадно внимали их эмоциональному рассказу о себе. Мы ели суп и простые бутерброды с сыром, и наша беседа, в ходе которой они показывали нам слайды своей поездки на Кавказ, затянулась глубоко за полночь. Мы рассказали им о том, как ездили в кемпинг-туры на Голубой Хребет и в Смоуки Маунтинз в Вирджинию и Теннеси. От других американцев, которые позже тоже встретились с этой парой и передали нам письма от них, мы узнали, что они оба были страшно напуганы тем, что об этом контакте с нами могут узнать после того, как моё имя было упомянуто в передаче «Голоса Америки». Тем не менее, они преодолели страх, и снова связались с нами через этих посредников, послав нам письма и сувениры.

Трагедия состоит не в том, что коммуникация невозможна, а в том, что тратятся такие огромные усилия на её предотвращение, потому что именно таким незапланированным, неконтролируемым контактам советские власти стараются помешать изо всех сил: не дружбе и чувствам, а открытиям, которые делаются благодаря им. Во время моего пребывания в Москве несколько репортеров были избиты и подвергнуты задержанию за контакты с диссидентами и евреями. За большинством из нас ходили «хвосты». В Ереване, столице Армении, я помню, как искал учителя-армянина, который родился в Америке, и однажды уже разговаривал с американскими репортёрами. Дело было утром, и я старался отыскать его школу. Я остановился и спросил у детей, как пройти к школе. Когда оглянулся, увидел шагах в тридцати от меня человека в тёмном костюме, который останавливал и опрашивал каждого школьника, с которым я поговорил. Я нашёл учителя, уроки ещё не начались, и спросил его, где бы нам лучше всего встретиться, и он, очевидно дорого заплативший за предыдущие встречи с американскими репортёрами, сказал: «Лучше всего нам бы не встречаться вообще».

Когда мы были в Риге с Майком Макгвайром из «Чикаго Трибьюн», группа из агентов наблюдения, приставленная к нам, была настолько видимой, что мы дали им клички: Шеф, Коротышка, Ветеран и так далее, и наблюдали за их сменой с дежурства. В Москве я часто видел, как за моей машиной следует другая. Однажды слежка была настолько явной, что Энн с детьми видели, как они провожают нас от квартиры до валютного магазина и высовываются из окон, чтобы лучше видеть наш автомобиль. Я также помню жалкую улыбку молодого офицера в форме, который ехал в одном купе и общался с нами, после чего был приглашён патрулём следовать для допроса. А мы лишь успели поделиться с ним впечатлениями о Ленинграде.

Иностранцы порой становятся настоящими параноиками, думая о том, как за каждым их шагом ведётся наблюдение, или опасаясь сексуальных провокаций со стороны КГБ. Дипломаты любят делиться старыми байками о советских femmes fatales [4], что заставляет большинство мужчин быть сверхосторожными.  

Я помню, как однажды я ужинал в ресторане какой-то заштатной гостиницы в Сибири, и мне пришлось делить место за столиком с тремя дамами, чьи кавалеры только что ушли. Дамы были выпивши, и сочли забавным оказаться в компании с американцем. Все трое были весьма прямолинейны. Пока мы разговаривали, я почувствовал, как сидящая ближе всего ко мне длинноволосая брюнетка пожимает мне руку, трётся своим коленом о моё, а потом слышу, что она прямо приглашает продолжить удовольствие в другом месте. Я уже начинаю думать, не является ли это началом подставы, как кто-то хлопает меня по плечу. Я поворачиваюсь и вижу статного крепкого военного, фигура которого буквально нависает надо мной. Он приглашает меня выйти с ним в коридор. «Неужели это происходит вот так?» – задаю я себе вопрос. Считая, что самым безопасным местом будет как раз этот ресторан полный людей, я отказываюсь от его приглашения. Он настаивает, чтобы я прошёл с ним. Я отказываюсь, он снова настаивает.  Девушки пытаются избавиться от него, но он их не слушает. Я разглядываю его поближе и вижу, что он тоже пил, но не очень много. Поскольку я решаю, что весь шум поднялся из-за меня, то выхожу, наконец, с ним в вестибюль. Когда мы оказываемся наедине с ним, он поворачивается и пожимает мне руку, сильно извиняясь за то, как мне не повезло и говорит, что я находился в компании местных проституток, поэтому он и хотел бы, чтобы я покинул этот столик и он, мол, только хочет мне помочь. Я рассмеялся над своими собственными страхами. Потому что увидел, что этот военный очень далёк от агента, пытающегося поймать меня на подставе. Я также не думаю, что слежка за корреспондентами была непрерывной и систематической. Да это и не нужно. Самым простым способом держать нас в поле зрения, было окружить, на возможно большее время, советскими переводчиками, гидами и шофёрами в Москве и сопровождающими из МИДа, Интуриста или агентства печати «новости», когда мы куда-то выезжали. И даже при этом всём, судя по моему опыту, система изоляции иностранцев от русских была подвержена той же бюрократической неразберихе, и была столь же неэффективной, как и другие элементы советской системы, так что у нас была масса своего бесконтрольного времени. Порой бывало и так, что самые скрупулёзные меры безопасности со стороны советских официальных лиц давали противоположный результат.

Майкл Паркс из «Балтимор Сан» рассказал мне о своей поездке в провинциальную Уфу, в город, находящийся в 900 милях от Москвы. Он ездил туда, чтобы осветить, как проходит передвижная американская выставка, а заодно и для того, чтобы познакомиться с жизнью советской глубинки. Ему дали визу всего на сутки, но, когда он уже собирался лететь обратно в Москву в субботу вечером, выяснилось, что мест на самолёт «Аэрофлота» нет. Это обстоятельство вызвало страшное смятение, поскольку известно, что на рейсы «Аэрофлота» всегда продаётся больше билетов, чем там есть мест, но такое явное нарушение правил безопасности, как позволить ему остаться в Уфе до следующего рейса, было абсолютно немыслимым. И тогда службы безопасности аэропорта решили просто ссадить девять русских пассажиров с одного рейса, чтобы освободить место для Майкла. Почему девять? Из соображений безопасности. Его посадили в среднее место из трёх, а ряд впереди и ряд сзади были полностью свободны. Несколько минут он сидел так в чудесном одиночестве, пока агенты безопасности не ушли и среди оставшихся за бортом несчастных пассажиров разгорелось бурное недовольство, и раздались протесты.

Одна из стюардесс, забыв о соображениях безопасности, подошла к нему и спросила, почему он сидит один. Паркс сказал, что не знает и тогда стюардесса, озадаченная тем, чтобы успокоить толпу, бушующую на летном поле, решила заполнить места вокруг него. С одной стороны, с ним села жена полковника армии, с другой – супруга инженера-нефтяника, и обе проговорили с ним до самой Москвы. Жена инженера жаловалась, что в магазинах Уфы ничего нет. А жена полковника рассказывала, как она довольна тем, что её муж перевёлся из десантников в танковые войска, потому что парашютисты так часто ломают конечности при прыжках, и вообще с десантниками часто происходят несчастные случаи. Про американскую выставку они слышали, но попасть на неё не смогли и хотели, чтобы Паркс всё им рассказал об американских автомашинах и потребительских товарах.

У меня тоже был подобный опыт таких встреч. Именно таких контактов, которых КГБ хотел бы изо всех сил избежать.                         

---

[1] 100 рублей официально равняются 133 000 долларов. Я избегаю тенденциозных сравнений покупательной способности рубля (поскольку на чёрном рынке он стоит около 30 центов). Я также игнорирую колебания официального обменного курса между 1971 и 1974 годом и использую среднюю цифру, то есть 1 рубль = $1.33. (прим. Х. Смита)

[2] санитарный кордон. фр. (прим. перев.)

[3] Хедрик Смит, очевидно, имеет в виду диссидента Юрия Галанскова, действительно умершего 4 ноября 1972 года в мордовском лагере при операции по поводу язвенной болезни. Только операцию проводил не другой заключённый, никто бы не позволил ему этого делать и начальство лагеря могло бы получить серьёзный нагоняй за это, а лагерный эскулап, не владевший достаточной квалификацией. (прим. перев.)

[4] Роковые женщины. (фр. прим. перев.)

Продолжение следует