Предисловие переводчика к первой главе.
С неё я начинаю вставлять в перевод свои отступления от собственно перевода, когда и если считаю, что сказанное Х. Смитом хоть в какой-то мере перекликается с моим прошлым. Возможно, у читателей возникнут противоречивые мнения по этому поводу, и кто-то из них поморщится и скажет что-нибудь типа: “Зачем ты вставляешь своё в такую масштабную книгу такого заслуженного автора, лауреата Пулитцеровской премии, ты, который ни разу не лауреат никакой и вообще вышел из самых низов? Ты ж ничего в своей жалкой жизни и не видел!”. Отчасти такое мнение имеет право на то, чтобы быть высказанным, как и все другие разные прочие. И у меня были сомнения, вставлять ли свои три копейки. Но когда я ещё в 2016 году публиковал первые главы в своём Живом журнале и как-то попробовал привести рефлексии по поводу переведенного, мне не раз говорили, что читать мои примечания, поправки и даже личные воспоминания интересно, потому что, как выразился один из френдов, “ты жил в то время и многое видел с другой стороны, не со смитовской, и умеешь анализировать и писать”. Поэтому сейчас, а вы имейте ещё в виду, что мою писанину не нужно воспринимать просто как перевод книги, а как самостоятельные произведения, с добавлением фотографий и ссылок, невозможных в печатном издании, я решил всё-таки снабжать посты своими “отступлениями переводчика”. В конце-концов это мой блог, моё детище. Как говорится, “хочу – с кашей ем, хочу – масло пахтаю”. Но вставлять картинки из своих архивов в эти отступления я не буду. Им тут не место. Они найдут своё в моих воспоминаниях, которые пока всё ещё редактируются и находятся под замком. Мне нужно ещё пару-тройку месяцев, чтобы открыть для читателя хотя бы первую часть о моём сортавальском детстве.
Дачи и ЗИЛы
… всякий ленинец знает (если, конечно, он настоящий ленинец),
что уравниловка в сфере потребностей и личной жизни
является проявлением реакционного мелкобуржуазного абсурда.
Сталин. 1934 год.
Выберите любой будний день и прогуляйтесь, как это сделал я, вниз по улице Грановского, в двух кварталах от Кремля, и вы увидите два ряда блестящих черных “Волг” с включенными двигателями, и с водителями, бдительно смотрящими по сторонам и в зеркала своих машин. Они самоуверенно припарковались здесь, часто заехав на тротуар, несмотря на запрещающие стоянку знаки. Тем не менее, не было ещё случая, чтобы их потревожила милиция. Их внимание приковано к двери дома № 2 по улице Грановского, блекло-бежевого здания с закрашенными краской окнами и табличкой, сообщающей: “В этом здании 19 апреля 1919 года Владимир Ильич Ленин выступил перед командирами Красной Армии, отправляющимися на фронты гражданской войны”.[1]
Вторая табличка, та, что около двери, обозначает это здание просто как “Бюро пропусков”. Но, как мне говорили, пропуска там дают не всякому. Только тем, кто работает в Центральном Комитете Коммунистической Партии, и членам их семей. Человек со стороны, не знающий о том, что партийные чиновники предпочитают ездить на черных “Волгах”, и не научившийся обращать внимание на говорящие о многом буквы МОС и МОЦ на номерах автомобилей, приписанных к Центральному Комитету, ничего странного тут не увидит. Время от времени из “Бюро пропусков” выходят мужчины и женщины с полными пакетами из бурой бумаги. Они располагаются на комфортабельных задних сиденьях ожидающих их машин, и водители отвозят их домой.
В глубине квартала, подальше от посторонних глаз, громкоговорители выкликают в закрытый, со всех сторон охраняемый двор, других шоферов, чтобы те получили по телефону распоряжение о доставке на дом. Стоящий в воротах седовласый охранник отгоняет случайных прохожих. Шуганул он и меня, когда я приостановился, чтобы полюбоваться на развалины церкви в глубине двора.
Дело в том, что эти люди – часть советской элиты, они приезжают сюда за покупками, в закрытый магазин, который намеренно не обозначен никакой вывеской, дабы не привлекать лишнего внимания. В него и пускают-то только по особым пропускам.
Целая сеть таких магазинов обслуживает высший слой советского общества – руководителей, или тех, кого один советский журналист непочтительно назвал “нашим коммунистическим дворянством”. Эти магазины защищают советскую аристократию от хронических нехваток, бесконечного стояния в очередях, от грубости продавцов и иных ежедневных унижений, изматывающих обычных граждан. Здесь политический помазанник может получить редкостные русские деликатесы типа икры, копчёной семги, превосходной консервированной осетрины иди экспортных сортов водки, коллекционных молдавских и грузинских вин, отборного мяса, зимой – свежих фруктов и овощей, которые трудно отыскать где-либо еще. Как-то одна русская женщина пересказала мне старый анекдот про девочку, спросившую у мамы, чем отличаются в России богатые от бедных, и получившую ответ: “Богатые едят помидоры круглый год, а мы – только летом”.
Некоторые магазины снабжают элиту (по сниженным до цены магазинов дьюти-фри ценам) иностранными товарами, которых пролетариат и в глаза никогда не видал: французским коньяком, шотландским виски, американскими сигаретами, импортным шоколадом, итальянскими галстуками, австрийскими сапогами на меху, английским трикотажем, французскими духами, немецкими коротковолновыми приемниками, японскими магнитофонами и стерео-проигрывателями. В других магазинах важные персоны могут получить “на вынос” даже только что приготовленные кремлевскими поварами горячие блюда. Качество этих продуктов настолько выше, чем в тех, что встречаются в рядовых государственных магазинах, что одна москвичка “со связями” объяснила мне однажды, почему ей и ее друзьям так по сердцу магазин “Диета” на Старом Арбате – в него, оказывается, свозят остатки из «Бюро пропусков» на улице Грановского.
У советской системы привилегий имеется собственный протокол: права пользования ими распределяются соответственно рангу. Верхушка – главнейшие из вождей Политбюро, члены могучего Центрального Комитета, члены Совета Министров и небольшая группа руководителей Верховного Совета, иначе говоря, парламента, все они получают kremlevsky payok, содержащий достаточно продуктов, чтобы их семьи могли бесплатно роскошествовать целый месяц [2]. (Для контраста: обычной городской семье из четырех человек приходится тратить на еду 180–200 рублей в месяц, это примерно половина ее заработков.) Самым важным из вождей пайки доставляют на дом, возможно также, что они пользуются магазинами, находящимися прямо в Кремле и в здании Центрального Комитета.
Дом Правительства, прославленный в романе Ю. Трифонова “Дом на набережной” Современный снимок
Кинотеатр “Ударник” в наши дни
У заместителей министров и тех руководителей Верховного Совета, что пониже рангом, имеется собственный спецмагазин в Доме Правительства, мрачном сером здании на Берсеневской набережной, рядом с кинотеатром “Ударник”. Старые большевики, вступившие в партию еще до 1930 года, и теперь пребывающие на пенсии, получают свои кремлевские пайки в трехэтажном доме на Комсомольском проспекте. Ценность и качество пайков выстроены в убывающем порядке, соответственно рангам тех, кто их получает.
Другие спецмагазины, торгующие по заниженным ценам, обслуживают маршалов и адмиралов, крупнейших ученых, космонавтов, директоров заводов, увешанных наградами Героев Социалистического Труда, писателей – лауреатов Ленинской премии, актеров, звезд балета, редакторов “Правды”, “Известий” и других важных изданий, и прочее московское начальство. Аппарат Центрального Комитета, как рассказывал мне человек, часто в нем бывающий, состоит из чиновников и служащих, распределенных по трем уровням: они ходят за покупками в разные магазины и питаются в столовых Центрального Комитета, строго соблюдая установленный порядок кормления. Принадлежащие к среднему уровню партийные функционеры, работники министерств, сотрудники Генерального штаба вооруженных сил или тайной полиции имеют собственные магазины среднего звена: роскоши там поменьше, а платить им приходится больше, чем высокому начальству. Крупные чиновники многих правительственных учреждений пользуются системой “спецраспределителей”, которая, по сути дела, предоставляет им доступ к специальным магазинам, находящимся прямо в их учреждениях. Как рассказал мне один чиновник, за каждым важным чиновным лицом закреплена определенная квота, то есть сумма денег, которую он может потратить в таком магазине, – она проставлена на его пропуске и соответствует его рангу. Величина суммы держится в секрете от подчиненных.
ГУМ – главный московский универмаг
“Военторг” на проспекте Калинина
На третьем этаже ГУМа, главного московского универмага, расположена неприметная “сотая секция” – особым образом снабжаемый магазин готового платья, обслуживающий часть элиты. В подвале “Военторга” (армейского магазина) на проспекте Калинина, находится секретный магазин для офицеров армии и флота. По всей Москве разбросаны пошивочные, парикмахерские, прачечные, химчистки, багетные мастерские и прочие заведения – вместе с продуктовыми магазинами, как сказал мне человек, имеющий доступ к этой сети, их насчитывается около ста, и все они в обстановке строгой секретности обслуживают избранную клиентуру.
“Я глазам своим не поверила… Я бы все, что там есть, купила”, – говорила мне одна женщина, журналистка средних лет, после того, как один сановный знакомый тайком провел ее в такой магазин. “Для них, – добавил ее муж, – коммунизм уже наступил”.
Еще один привилегированный слой советского общества пользуется восемью магазинами “Березка”, торгующими в Москве за твердую валюту. Здесь русские, у которых есть “сертификатные рубли”, могут по дешевке покупать импортные товары. Сертификатные рубли — это особая валюта, обычно выдаваемая тем, кто заработал какие-то деньги за границей: дипломатам, особо доверенным журналистам, поэтам и им подобным; заработанное они обязаны обменивать на советские деньги. Предполагается, впрочем, что важные правительственные чиновники получают часть зарплаты в этих же сертификатах, которые продаются на черном рынке за рубли по курсу восемь к одному.
Первое отступление переводчика.
Начиная с этого момента и далее я буду время от времени перемежать мой перевод какими-нибудь личными моментами, в той или иной мере переплетающимися с темами книги. Читатель волен их пропустить и я специально выделяю их курсивом, заголовками и форматом цитирования с целью его ориентации.
Разумеется, у меня самого никогда не было таких сертификатов. Но они были у моего дяди, Александра Алексеевича Смирнова, умершего в возрасте 92 лет в Калининграде в августе 2019 года. Он всю жизнь служил на Балтийском флоте и ходил в загранку. Когда я был с ним и его дочерью Люсей в Москве, то мы ходили покупать им билет на поезд в Калининград и разговор зашёл о чеках. Мы тогда приехали в Москву с другой стороны, из Сортавала, с моим другом Славой Пичугиным и, когда гуляли с ним по Москве, зарулили случайно в “Березку”, где воочию увидели то самое изобилие товаров, о котором пишет Х. Смит. Только вместо цен в рублях стояли какие-то загадочные цифры, которые нам показались абсурдно низкими, типа, не помню уже, конечно, но рядом с шикарным японским магнитофоном стояла цифра, скажем, 10. Как ни странно, ни на входе в магазин нам никто не воспрепятствовал тогда, и никто не просил из него выйти. Может быть потому, что, я не помню, как был одет Слава, а я всегда был прикинут по-западному, ещё со старших классов школы. Поди знай, может у меня этих чеков как грязи и папа в МИДе работает! Словом, мы всё рассмотрели, и вот потом на вокзале я рассказал дяде Саше об этом торговом чуде. Он мне в ответ показал те самые внешторговские чеки и рассказал, какой у них курс к рублю. Помню ещё, что какой-то досужий пассажир или просто околачивавшийся на вокзале гражданин подумал, что между нами происходит незаконная валютная сделка и пристально на нас смотрел. Но когда дядя спрятал всё обратно в бумажник, то пошёл по своим делам.
Практически каждый, кто регулярно имеет дело с иностранцами – гиды “Интуриста”, переводчики правительственных учреждений, сопровождающие иностранцев журналисты, обучающие дипломатов преподаватели языка, получают некоторое количество сертификатных рублей, на которые можно купить импортный шарф, яркую рубашку или галстук, туфли на платформе, вообще как-то приукрасить свой по-советски тусклый гардероб. Вдобавок к этому, важным лицам, которым обычно приходится развлекать иностранных знаменитостей, доставляются из ресторана продукты для устройства приемов, а женам их, как я слышал, в особо важных случаях даже выдают напрокат меха. Один из американских дипломатов как-то обратил внимание на отоваривавшегося в «Березке» сотрудника тайной полиции, до этого замеченным осуществлявшим наружную слежку за этим дипломатом. Существование этих магазинов, по сути представляющих собой сектор потребительского рынка, в котором не действуют советские деньги, многих русских приводит в ярость. “Это так унизительно, так оскорбительно, что в нашей стране существуют магазины, в которых не принимают наших же собственных денег”, – гневно жаловался мне один служащий. Там не только не принимают советских денег, но и людей, у которых нет туда пропуска, заворачивает стоящая в дверях охрана – предмет особой обиды для некоторых моих друзей из числа русской интеллигенции, усматривающих в этом наглую насмешку над провозглашаемыми идеалами общественного равенства.
Магазин на улице Грановского, представляющий собой всего лишь видимый краешек целой горы приятных добавок к заработку, олицетворяет систему советских привилегий: как ни верти, а в стране существуют блага, которых за деньги не купишь.[3] Рядовым гражданам они недоступны, ибо представляют собой дивиденды, приносимые либо политическим рангом, либо личными заслугами на государственной должности. На Западе водопроводчик, или мясник, или владелец магазинчика может купить себе такой же величины “Кадиллак”, заказать такой же замысловатый обед, снять номер в таком же шикарном или укромном отеле или прибегнуть к услугам столь же опытного хирурга, что и губернатор штата.
При советской системе – ничего подобного. Лучшее элита приберегает исключительно для тех, кого югославский коммунист Милован Джилас называет “новым классом”: “
Представители этого класса обладают особыми привилегиями и экономическими преимуществами, благодаря принадлежащей им монополии на власть”.
Этот привилегированный класс составляет немалую часть советского общества – численность его изрядно переваливает за миллион, а если считать родственников, то, вероятно, и за несколько миллионов [4]. Точные размеры его – одна из тех вещей, которые в советском обществе никак не поддаются подсчёту, поскольку русские вообще отрицают его существование. Официально в стране имеется только два класса, рабочие и крестьяне, плюс “прослойка” из интеллигенции. К подлинно привилегированному классу принадлежит лишь верхний слой этой интеллигенции. Его ядром является верхушка Коммунистической Партии и Правительства, политическая бюрократия, которая правит страной, объединяя в себе крупных руководителей экономики, наиболее влиятельных администраторов в сфере науки и князей партийной прессы и пропагандистской сети.
Нервный центр этой системы называется на советском жаргоне словом nomenklatura – это тайный список тех, кто занимает наиболее важные посты, будучи избран на них партийными боссами. Nomenklatura существует практически на всех уровнях советской жизни – от деревни и до Кремля. Наверху номенклатурой Политбюро, то есть постами, назначения на которые производятся по прямому указанию самих советских правителей, являются Кабинет Министров, глава Академии Наук, редакторы “Правды” и “Известий”, партийное начальство всех республик и областей, заместители министров в наиболее важных министерствах, послы в Соединенных Штатах и некоторых других ключевых странах, а также секретариат Центрального Комитета Коммунистической Партии. Этот секретариат – команда, обладающая куда большей властью, чем американская Администрация Белого Дома, в свой черед отбирает тысячи людей, которым предстоит занимать другие посты, пониже, но все-таки очень важные. Так оно и продолжается сверху вниз, докатываясь до республик, областей, городов, районов, деревень – колоссальная система протекционизма.
Ещё одно отступление переводчика.
Ближе к концу моей работы на Карельском ТВ, из-за того, что я использовал всякую возможность пообщаться с приезжавшими в составе делегаций городов-побратимов иностранцами, больше всего с французами, ездившими с начала 1980х из Ла Рошели и американцами, зачастившими с 1986 из Дулута, штат Миннесота, меня заметили в мэрии города, и так срослось, что оттуда, с должности заведующего зарубежным отделом, уходил работать в Финляндию (где и находится до сих пор в г. Савонлинна) Валера Жук. Я его хорошо знал и уважал за то, что он, чистый белорус по происхождению, очень хорошо выучил довольно трудный, с 16ю падежами, если кто не знает, финский язык. Мы пересекались на каждой из официальных встреч, на банкетах и т.д. Естественно, я понимал, что комитет глубоко бурения тоже ничего не имеет против такой инициативы с моей стороны, иначе давно бы цыкнули зубом, или дали бы через того же Валеру понять, что не надо бы так часто и так интенсивно контачить с буржуями. Короче, Валера подошёл как-то на одной из встреч и пригласил к себе побеседовать. На какой предмет – я сразу понял. Пришёл, сделал вид, что не знаю о намерениях его уходить с поста. Он начал издалека, но быстро перешёл к сути дела, будучи человеком деловым. Сказал, что есть, мол, мнение предложить мне эту должность. Естественнно, я сделал вид, что это неожиданно, но в душе был уже готов и даже с женой всё это дело перетёр уже. Поэтому дал согласие. Ударили, типа, по рукам, и Валера сказал, чтобы я приходил через день-другой с паспортом и … партийным билетом. На что я ответил, что последнего у меня никогда в жизни не было. Валера, помню, сильно погрустнел тогда. Он, видимо, предполагал, что раз уж я работаю старшим редактором ТВ, то наверняка коммунист. Ан нет. На ТВ должность редакторов и старших редакторов номенклатурной не была. Главного редактора – безусловно была. А в мэрии, или в горисполкоме, как он тогда назывался, завотделом, само собой, относился к той самой nomenklatura. Поэтому с надеждой на присоску к ней пришлось распрощаться, хотя и без особого сожаления. Как говорится, не жили номенклатурно, неча и начинать.
Именно для поощрения этой системы типа Таммани-холл [5], этой тщательно выстроенной иерархии, и существует сеть спецмагазинов и прочих заведений. Она расползлась по всей стране, даже в провинциальных городах существуют свои, конечно, не такие раскидистые, сети закрытых магазинов и распределителей для элиты. Номенклатура работает как самодвижущееся, самообновляющееся сообщество. Рядовые члены партии дивидендов от своей корпорации не получают, за них это делают партийные руководители и те, кто работает в “аппарате”, – apparatchiki.
Еще одним входом в советскую элиту, еще одним критерием приобретения приметного положения в советской системе и связанных с ним привилегий, является способность личности внести свой, яркий вклад в мощь и престиж советского государства. За выдающиеся заслуги перед государством видный ученый, прима-балерина, космонавт, олимпийский чемпион, знаменитый виолончелист или прославленный военный могут получить в советской элите место, но не власть, а это существенная разница, как раз и отличающая политическую элиту от всех остальных.
Знаменитости из сфер науки и культуры, задача которых состоит в том, чтобы являть мощь и успехи страны Советов, обязаны, чтобы сохранить свое положение и привилегии, демонстрировать всяческую лояльность. Партия имеет монополию на награждение их немалыми премиями, дает чины, позволяющие вести безбедную жизнь, а то и просто решает, чьи сочинения следует публиковать и при этом щедро оплачивать. Партия же и наказывает. Она может задержать официальное признание, как она сделала некоторое время назад, отказав Александру Солженицыну в Ленинской премии.
Она может, если ее обидеть, отнять привилегии, как она сделала, лишив прославленного виолончелиста Мстислава Ростроповича, выступившего в защиту Солженицына, права выезжать за границу и даже давать концерты на родине. Но, как правило, для того, чтобы отметить выдающиеся успехи, и привлечь к себе тех, кто таковые имеет, партийная бюрократия дарует представителям культурной и научной элиты звания народных артистов или лауреатов Ленинской премии, а с ними и привилегии в виде, скажем, хороших загородных дач. Совсем как русские цари, которые в течение нескольких веков награждали поместьями и высокими титулами дворянство, доблестно служившее трону.
После революции, Ленин, несмотря на официально провозглашённую цель уравнять всех, выпустил декрет о том, чтобы талантливым специалистам платили больше, чем простым рабочим, и чтобы учёные получали специальные продовольственные пайки.
Джон Рид, американский коммунист, автор книги «Десять дней, которые потрясли мир», вспоминает, какую неловкость он ощутил, видя, как советские лидеры беззастенчиво присваивают себе привилегии. Но именно Сталин развил систему привилегий и откровенно защищал и оправдывал её, пользуясь чисто капиталистической логикой – некоторые люди, или группы людей, особо ценные для государства, заслуживают специальной платы и поощрений. В наше время целый отдел ЦК партии, известный как Upravlenie Delami, и имеющий тайный бюджет, оперирует набором квартир в престижных домах, дачами, гостиницами, специальными домами отдыха, парком автомобилей и многочисленной прислугой, прошедшей проверку на благонадёжность. Всё это предназначено для элиты власти. Один московский журналист рассказывал мне, что эти слуги обязаны подписать обязательство не разглашать деталей частной жизни «сильных советского мира». По его словам, они неплохо вознаграждаются за молчание, поскольку тоже имеют свои специальные магазины и дачные комплексы.
Самым ярким символом ранга и привилегий являются лимузины с шоферами, на которых раскатывает nachalstvo. Они мчатся посредине улицы, в то время как милиционеры яростно сигналят другим водителям прижиматься к обочине. На углу улицы Грановского, вдоль привычного маршрута Леонида Брежнева по пути из Кремля домой, звучит громкая сирена, приказывающая милиции останавливать другие машины, когда он или другие власть предержащие едут в свои загородные резиденции. Предупреждения заблаговременно передаются и по милицейским рациям по ходу всего маршрута.
Сливки элиты, всего их примерно 20 человек – это члены Политбюро и секретари респу-бликанских компартий, имеют чёрные ЗИЛы ручной сборки. Их стоимость достигает 75 тысяч долларов за машину. Однажды я попробовал заглянуть внутрь припаркованного ЗИЛа, пока охранник не отогнал меня. Автомобиль напоминал продолговатый «Линкольн Континентал» с кричащей внутренней отделкой: мягкие виниловые сиденья, плюшевые коврики, кондиционер, радиотелефон и прочие принадлежности. Один инженер, изучавший жизнь сильных мира сего, рассказал мне, что Сталин пользовался кавалькадой из шести машин: пяти ЗИЛов и старым люксовым «Паккардом», всякий раз садясь в другой автомобиль, чтобы никто не знал, в какой именно машине он находится в данный момент. Хрущёв сократил число лимузинов до четырёх. С тех пор как один чем-то обиженный лейтенант выстрелил по машине Брежнева у Боровицких ворот 22 января 1969 года, тот стал передвигаться в кортеже из четырёх ЗИЛов, сопровождаемом мотоциклистами.
Для второго эшелона важных персон, которым ЗИЛ не положен по рангу, самой престижной является машина «Чайка», автомобиль с выпуклыми формами на высокой подвеске, похожий на беременный Паккард пятидесятых. «Чайки» настолько известны своим быстрым передвижением по центральной, отведенной для важных персон полосе главных магистралей Москвы, что эту полосу народ окрестил «чайкиной полосой». Министры, адмиралы и маршалы, а также высокие иностранные гости имеют право на «Чайку». Некоторые посольства и западные бизнесмены купили эти машины по цене 10 000 рублей (13 000 долларов). Простые русские люди могут заказать такую машину для свадебной церемонии.
Парк государственных автомобилей с шоферами, (состоящий, в основном из чёрных «Волг») настолько обширен, что русские воспринимают роскошные автомобили, находящиеся в распо-ряжении высокопоставленных лиц, как нечто само собой разумеющееся. Но я слышал, как люди жаловались на то, что водители лимузинов проносятся через узкие перекрёстки, не замедляя скорости, вынуждая прохожих бросаться врассыпную, как кур на деревенской дороге, и заставляя других водителей прижиматься к обочине. Одна негритянка из Америки, посетившая Советский Союз в ходе организованного им Всемирного конгресса миролюбивых сил в 1973 году, чувствовала себя очень неловко, наблюдая, как водитель «Чайки», которая была предоставлена ей и другим делегатам, рассекал через толпу пешеходов. Это напомнило ей о том, что так поступали дворяне царской Руси, когда от их карет, разбрызгивающих грязь, шарахались крестьяне. Когда она прямо заявила об этом сопровождавшему их гиду, та приложила палец к губам и сказала: «Шшш, так нехорошо говорить!»
Л.Брежнев и Р.Никсон подписывают итоговый документ о встрече в верхах в 1974 году
Георгиевский зал в Кремле
Однако автомобили, выставляемые напоказ как признак чинов и привилегий, являются всё же явлением не типичным. Как правило, советская политическая элита пользуется своими привилегии в узком кругу. Я сам был слегка удивлён в 1974 году, когда в холодной элегантности Георгиевского зала Кремля президенту Никсону был оказан блестящий приём. Я находился всего в нескольких шагах от лидеров, ожидая проигрывания государственных гимнов. Никсон был в синем саржевом костюме, глава компартии СССР Леонид Брежнев стоял, поджав губы, выставив напоказ бордовый галстук западной марки. Рядом стоял курносый президент Николай Подгорный, а премьер-министр Алексей Косыгин выглядел откровенно скучающим, его глаза блуждали, как у мальчика, который ждёт не дождётся окончания тягостной церемонии.
Картинка для иллюстрации. Новогодний стол в 1980 году. Разумеется, банкетные столы, описываемые Х. Смитом, скорее всего были покруче.
Банкетные столы, длиной, как казалось, метров в сто, ломились от деликатесов: несколько сортов чёрной икры, копчёная лососина, жареный молочный поросёнок. Официанты в белых ливреях бесшумно скользили под хрустальными люстрами, подавая горячие закуски, пока оркестр на балюстраде играл мелодии из фильма «Юг Тихого океана» для сотен элитных гостей. Для американских репортёров было совершенно естественным шагом описать шик по-королевски гостеприимного мероприятия, но советская пресса хранила о событии полное молчание. Ни единого кадра роскошества не попало, конечно, на экраны телевизоров. Такое поведение типично для кремлёвских лидеров, жизнь коих не видна народу. Живут они в своих гетто – резиденциях, досуг проводят в специальных местах или в клубах, ранжированных по чину каждого. Когда они выезжают из Москвы, то пользуются специальным аэропортом, Внуково 2. Человек с улицы может, конечно, отдавать слегка отчёт в их привилегированном существовании, но его держат на приличном расстоянии.
Сам Кремль невероятно импозантен. Но Москва не имеет официальной резиденции типа Белого Дома. Советские лидеры всегда больше заботились о своих дачах за городом, нежели о городских квартирах. Брежнев занимал этаж старого девятиэтажного здания номер 26 на Кутузовском проспекте, а над ним на целом этаже выше проживал начальник секретной полиции Юрий Андропов. Министр внутренних дел Николай Щёлоков разместился на этаже ниже.
Самое завидное городское жильё было у Алексея Косыгина. Он жил в современном доме на Ленинских Горах, с видом на центр Москвы через реку. Подгорный, как мне говорили, жил в высоком, отлично отделанном здании из жёлтого кирпича на улице Алексея Толстого. Существует несколько других важных городских гетто для политической элиты и аппарата. Для проницательного взгляда эти высотные здания носят признаки того, что в них живут сильные мира сего – дома имеют строгую современную архитектуру, сделаны обычно из жёлтого кирпича, с необычно широкими окнами, вдающимися балконами и ухоженными, роскошными по советским понятиям, лужайками.
Однако больше всего русских притягивают интерьеры этих квартир. Одна актриса, имевшая друзей среди московских иерархов, рассказывала мне, как была поражена обустройством их кухонь: встроенными шкафчиками, кухонными столами с покрытием из огнеупорной пластмассы, западногерманскими плитами и холодильниками марки «Купперсбуш», мебелью в гостиной, купленной по скидке в Финляндии, и ввезённой без уплаты таможенной пошлины. По её словам, это оборудование и мебель были настолько роскошней чего бы то ни было существующего на советском рынке, что сантехников специально отправляли в Западную Германию для обучения установке и уходу за кухнями для избранных.
Поражает и простор этих квартир, даже сам факт, что на каждого человека приходится, по крайней мере, по одной спальне и никому не надо спать в гостиной. Студент старших курсов, которого я знал, часто бывал в гостях у семьи высокопоставленного генерала Степана Микояна, сына бывшего долгие годы членом Политбюро Анастаса Микояна. Он не уставал поражаться их семикомнатной квартире (не считая кухни и нескольких ванных комнат) в Доме Правительства. Для него было удивительно то, что у каждого члена семьи были свои комнаты, была студия, гостиная и столовая, достаточно просторная, чтобы в ней вполне свободно разместился огромный рояль, на котором однажды играл Ван Клайберн. Такая роскошь являлась немыслимой для 99% населения. Даже потолок в квартире был неприлично высоким в его понимании, тогда как большинство людей с Запада поражались низким потолкам советских жилищ. Тот факт, что молодому человеку удалось заглянуть в их жизнь, был, конечно, исключением, потому что не очень многим русским удаётся проникнуть за занавес секретности, которым привилегированный класс от них отгораживается.
«Всё – maskirovannoye», говорит Павел, молодой специалист, работающий в министерстве иностранных дел. Он сам – внук коммуниста, который в своё время впал в немилость. С ним я гулял по Сивцеву Вражку, району, где живёт много элитных семей, и среди них у него есть друзья, потому что одно время он учился в одном из институтов для элиты. «В этих многоквартирных домах живут семьи членов ЦК», сказал он, махнув рукой в одну сторону. «А теперь посмотрите на обшарпанные дома через улицу. Никакого сравнения, не так ли? Вон там, за углом, гостиница ЦК.
Никаких табличек. Ничто не скажет, что тут расположено. Люди проходят и ничего не замечают. Здесь они селят наших гостей – друзей из Северной Кореи, Монголии, Польши. У меня был друг, который должен был получить назначению в Австрию. Он сгорал от любопытства узнать, что там внутри гостиницы, ну и зашёл туда. Тут же администратор гостинцы подскочила с вопросом, что он тут делает. А он стал с ней спорить перед тем как уйти. У него возникли неприятности, и назначение в Австрию накрылось. Единственная ошибка испортила всю его карьеру. Тут не задают лишних вопросов и не суют нос куда не надо».
Я остановился, чтобы посмотреть на это запрещённое здание с отделанными медью ступеньками и длинным термометром на двери. Занавески закрывали окна, на крыше был виден стеклянный солярий. «Не останавливайтесь здесь, – обеспокоенно сказал Павел, – продолжайте движение. Иначе dezhurnaya на входе нас увидит и возьмёт на карандаш». Мы продолжили прогулку, пока не поравнялись со старым неуклюжим пятиэтажным зданием в псевдоклассическом стиле на противоположной стороне, окружённым высоким забором. Оно было отделано потемневшим красным гранитом и имело галерею, поддерживаемую пятью чёрными колоннами. То, что раньше представляло собой два караульных каменных здания, теперь вдавилось в землю, и оба этих строения теперь немного покосились и были наклонены друг к другу. Железные ворота, раньше служившие главным входом, теперь закрыты навсегда цепью с замком. Для входа используется дверь слева. Снаружи припаркованы чёрные «Волги» с говорящими номерами МОК и МОЦ. Один из водителей, одетый в тёмно-синий плащ и приплюснутую шляпу с короткими полями, типичную униформу сотрудников КГБ в штатском, прохаживался неподалёку от машины. Другой сидел в машине, сиденья которой были покрыты красным плюшем, и присмат-ривал за маленькой девочкой на заднем сиденье. Из дверей вышла шикарная дама в хорошо скроенном пальто, отороченном мехом и в сапогах до колена, явно импортных. Она села в «Волгу» с красными сиденьями, и машина тронулась прочь.
«Это – главная кремлёвская клиника», – объяснил Павел. «Видите большой купол наверху и тяжёлые, псевдогреческие колонны? Сталинский стиль». Люди часто упоминали кремлёвскую клинику в разговорах со мной, но тогда я увидел её впервые. Это понятие на самом деле включает не одну поликлинику, а множество клиник и больниц, объединённых названием «кремлёвская клиника». Самая внушительная из них находится напротив главного здания Ленинской библиотеки, за углом от магазина на ул. Грановского. Она тоже никак не обозначена, если не считать барельефа с серпом и молотом у двери. Но однажды я видел ЗИЛы членов политбюро, припаркованные перед входом, агентов КГБ, убивающих время в ожидании и переговаривающихся с коллегами, шоферов, протирающих тряпочкой бампер машины. Однако мои русские друзья считали маловероятным, чтобы Брежнев и другие большие шишки ездили туда лечиться, потому что, как сказал один журналист: «Когда они болеют, то врачи идут к ним».
Эрик Хоннекер
Валтер Ульбрихт
Высокопоставленные лица предпочитают лечиться в скрытых от взора местах типа больницы в Кунцево, в районе дач для важных людей, где лечились восточно-европейские лидеры типа Эрика Хоннекера и Вальтера Ульбрихта, оба они из Восточной Германии.
По советским стандартам больница настолько шикарна, что Александр Твардовский, известный либеральный редактор, лечившийся здесь, однажды обронил в разговоре с друзьями такую фразу: «Здесь коммунизм. На восемьдесят коек».
Сталин лечился в ещё более элитной больнице в Филёвском парке, стоящей посреди густого соснового бора неподалёку от Минского шоссе. Множество клиник и санаториев разбросано по Балтийскому и Черноморскому побережьям, поблизости от курортов для номенклатурной знати. Они объединяются под общим эвфемизмом «Четвёртое управление». Имеется в виду соответствующее управление министерства здравоохранения. Однажды в ходе официального специально подготовленного интервью молодая женщина приятной наружности выпалила, что работает на «Четвёртое управление», когда я спросил о месте её службы. Можно было подумать, что она совершила серьёзный прокол, типа созналась в том, что была шпионкой. Мгновенно опустила взгляд в надежде, что я не замечу промаха, а главврач перевёл разговор на другую тему.
Другие престижные заведения, например, Академия Наук или Большой театр, имеют свои лечебные учреждения и врачей, квалификация которых намного выше средней. Их репутация настолько превосходит обычную, что некоторые из докторов и дантистов занимаются небольшой частной практикой на стороне. Но московские евреи научили меня поговорке: “Poly parketnye, vrachi anketnye”. Это на самом деле означает, что учреждение может быть настолько престижным, что даже полы там паркетные, но врачи должны быть политически благонадёжными, что обычно исключает евреев и других лиц из этого круга, при том, что эти последние могут быть куда более лучшими специалистами. То есть, возможно, что такие клиники и не предлагают наилучшее лечение. К тому же, когда речь заходит о дешёвых лекарствах, которых хронически не хватает, на что периодически жалуется коммунистическая пресса, то элита получает самые лучшие медикаменты. Павел, молодой консультант по внешней политике, время от времени заимствовал удостоверение у своих элитных друзей для того, чтобы пройти в кремлёвскую аптеку и купить там оправу для очков или приобрести самые обычные средства вроде перцового пластыря или натуральные народные транквилизаторы типа облепихового масла. От других людей, в числе которых был студент медицинского ВУЗа, я слышал, что крайне трудно достать валокордин для сердечников, гаминолон против нервных расстройств или синтетические антибиотики типа сигмамицин, не говоря уже о лекарствах, произведённых на Западе – за исключением кремлёвской клиники и других специальных больниц.
Однако самые большие преимущества, которые даёт высокий статус, находятся за городом. Руководители и их семьи образуют целые дачные сообщества. Если взять каждую из дач в отдельности, то ни одна из них, возможно, не сравнится по роскоши с такими местами отдыха Ричарда Никсона как Ки Бискейн или Сен Клемент.
Но Крым или Пицунда дают Брежневу возможность насладиться мягким черноморским климатом, бодрящая погода центральной России прекрасно подходит для охоты в районе Завидово, где он, как феодал старых времён, может принять гостей типа Генри Киссинджера. Спокойное пристанище, раскинувшееся в тиши соснового бора под Минском, позволяет советскому лидеру уединиться с президентом Франции Жоржем Помпиду. То же самое он может сделать с другим высоким гостем в построенной финнами из стекла и тикового дерева резиденции под Ленинградом.
Практически в каждом крупном городе Советского Союза, да и во многих некрупных, имеются специальные госрезиденции для элиты или для высокопоставленных гостей. Они скрыты от посторонних глаз, дорога к ведущая ним, упирается в забор, а само здание прячется за соснами или берёзами. Однажды, когда мы с группой американских репортёров посещали суровую западносибирскую нефтяную столицу город Сургут, нас поселили в гостевом доме, которым до этого пользовался премьер министр Косыгин. Комнаты в деревенском стиле были отделаны сосновым деревом. Совершенный контраст с находящимися по соседству однообразными в архитектурном отношении блочными домами – спальнями рабочих. Сдвоенные комнаты были просторны и светлы, освещены лампами с реостатами, правда сантехника протекала. В столовой всегда стояла ваза со свежими фруктами, а в холодильнике были такие овощи, каких обычно в Сибири весной ни за что не найдёшь.
Однажды я случайно познакомился с женщиной средних лет, оказавшейся дочерью Косыгина Людмилой Гвишиани. Это случилось в поезде, где она с семьей ехала отдыхать на правительственный курорт в Латвию. Со мной был Майк Макгвайр из «Чикаго Трибьюн», и мы разговорились с её мужем, Джерменом Гвишиани, известным специалистом по торговле между Востоком и Западом, которого я встретил до этого на пресс-конференции. Мы болтали о торговле и местах отдыха в Советском Союзе. Симпатичный грузин, умеющий носить сшитые по заказу костюмы и галстуки от Диора, мог бы в любой точке мира сойти за западного бизнесмена, за которого его, впрочем, часто и принимали. Он доверительно сообщил нам, что его семья предпочитает прохладу Балтийского побережья горячему лету Сочи. Там у него начинает болеть спина.
Затем, в полном разрыве с советскими обычаями, пока мы беседовали, им был принесён ужин из вагона-ресторана, который находился за шесть вагонов от нашего. Мы попрощались, чтобы не мешать, и пошли в своё купе, где нам, как гостям Гвишиани, тоже была предоставлена возможность заказать в купе ужин из ресторана с любезным пояснением, что такова услуга латвийских железно-дорожных линий. Но когда на обратном пути мы попытались сделать то же самое, удивлённая молодая проводница сказала: «Мы никогда не приносим еду в купе».
В Риге наши с Гвишиани пути разошлись. Мы встали в обычную очередь, ждущую такси, потом поняли, что это мероприятие безнадёжно, и пошли в гостиницу пешком. Их же встречали пятеро: две женщины с букетами цветов и три очень торжественных джентльмена в тёмных костюмах, которые занялись их багажом и, по всей видимости, обеспечивали безопасность, при том, что в поезде никого из охраны замечено не было. Гвишиани сели в большую «Чайку» и поехали в гостевой дом Совета министров, находившийся в 20 милях в месте, совершенно изолированном от переполненных пляжей Рижского взморья. Ещё в поезде Гвишиани рассказал, что место было настолько удалённым, что «ты мог ходить сотни и сотни метров и быть наедине лишь с одной природой», что является неслыханной роскошью для большинства русских, привыкших к перенаселённой толчее советских мест отдыха.
В таких местах, как Крым и Черноморское побережье, находятся дачи некоторых членов Политбюро, самой заметной из которых является дача, построенная бывшим партийным боссом Украины Петром Шелестом. Эти сооружения настолько роскошны, что вызывают недовольство некоторых более консервативных партийных бонз. Поскольку Крым входит в юрисдикцию Украины, Шелест мог заказывать какие угодно стройматериалы и привлекать сколько угодно рабочей силы. Другие украинские лидеры тоже построили дачи на побережье. Но один учёный, хорошо знавший этот район, рассказал мне, что Шелест, словно крупный голливудский киномагнат, заставил украинских строителей возвести для него просторный четырёхэтажный дворец на почти километре побережья рядом с роскошным Никитским ботаническим садом Ялты. Для его личного пляжа песок специально возился грузовиками, а материалы для строительства и отделки здания были совершенно невиданными. Море было огорожено, и были возведены волнорезы для защиты набережной. По словам учёного, который случайно увидел эту дачу во время посещения ботанического сада, охрана постоянно отгоняла любопытных пловцов и прохожих, желающих взглянуть на резиденцию.
Но как бы ни косились советские лидеры на роскошь Шелеста, дачу у него не отнимали до тех пор, пока он не был выведен из состава Политбюро и не потерял свой пост. В этом отношении партийный протокол тоже безжалостен. Потеря поста означает в то же самое время и утрату государственной дачи, хотя, как бывшее высокопоставленное лицо, Шелест, несомненно, получил более скромную дачу после отставки. Но система работает и в обратном направлении. Министр иностранных дел Андрей Громыко показал свою новую дачу члена Политбюро в Крыму под Ореандой госсекретарю США Генри Киссинджеру в июне 1974 года, когда они совершали морскую прогулку во время переговоров Брежнева и Никсона. За 16 лет карьеры в качестве министра иностранных дел, Громыко не была положена дача высшего калибра, пока его не приняли в Политбюро в апреле 1973 года!
Самое заметное исключение из протокола о привилегиях являет собой случай Анастаса Микояна, старого армянина и мастера интриги, который прожил, как говорят советские люди «От Ильича до Ильича», то есть от Владимира Ильича Ленина до Леонида Ильича Брежнева, пережив и Сталина и Хрущёва. Хотя он и был выдавлен на пенсию его преемниками как ставленник Хрущёва в 1965 году, Микоян смог сохранить не только хорошую дачу под Гаграми на Чёрном море, где по рассказам, имеются два выложенных мрамором плавательных бассейна, один с солёной, а другой с пресной водой, но и громадную усадьбу с дворцом, полным слуг, окруженным рвом без воды под Москвой. Примечательно то, что до революции этим поместьем владел очень богатый купец с Кавказа.
Дача является одним из тех резиновых слов в русском языке, которые скрывают под понятием, обозначающим его куда больше, чем значит само слово. Прежде всего, дача знаменует убежище от толчеи города в спокойствии русской сельской местности. Слово удобно сглаживает социальные различия: иногда оно звучит куда важнее, чем реальность, а иногда скромнее. Возможно поэтому многим русским нравится употреблять это слово. У большинства, говорящих про дачу появляется особый блеск в глазах. Но сначала невозможно угадать, что кроется за этим словом, потому что «дача» может означать всё, что угодно, начиная от будки, в которой хранится садовый инвентарь, однокомнатного домишки на крохотном участке земли, окружённого множеством таких же домишек, где совершенно нельзя укрыться от посторонних взглядов, от скромного, но миленького, хотя и без удобств, четырёхкомнатного дома в русской деревне, до громадного поместья, отобранного у старого дворянства, или до более современной виллы, выстроенной в 1940е годы немецкими военнопленными. Есть очень важный момент в различии между дачами: некоторые из них государственные или выделяемы организациями. Одни предоставляются либо бесплатно, либо за символическую плату в 200-300 рублей в год ($267-400), а другие находятся в личном владении, будучи либо подарками сталинской эры за выдающиеся заслуги перед Советским Союзом, или они были построены в каком-либо кооперативе, и даже, возможно, были куплены и проданы несколько раз с использованием махинаций или вольного толкования правил. Одна пятикомнатная дача близ Внуково, к юго-западу от Москвы, за десять лет сменила три собственника. Её цена выросла в начале 1970х годов от 15 до 65 тысяч рублей (от $20 000 до почти $87 000). Обычно дорогие личные дачи принадлежат верноподданным писателям, лауреатам государственных премий, кинорежиссёрам, композиторам и оперным звёздам, могущим позволить заплатить такую цену.
Сами партийные лидеры имеют поместья в несколько гектаров, предоставляемые государством бесплатно. Эти дачи ограждены высокими зелёными заборами, к которым, как сказал мне один москвич, простые русские научены с малых лет не подходить слишком близко. Многие из них находятся близ Успенского, где иностранным посольствам на Москве-реке выделены пляжи. Подъезд к кластерам таких дач завершается посреди соснового бора тупиком со знаком «кирпича», отпугивающим непрошенных любопытных визитёров. У самых высокопоставленных дачников имеются милицейские посты сразу у автотрассы, целью которых является не пускать на дорогу, ведущую к дачам случайно сбившихся с пути автомобилистов, не говоря уже о том, что дальше в лесу находятся охранники в штатском.
Москвичи считают весь этот уклад жизни невероятной насмешкой над идеалами марксизма и придумали по этому поводу анекдот про Брежнева. Пока я был в Москве, его мать всё ещё была живой и, согласно анекдоту, Брежнев хотел её удивить своим жизненным успехом. Он решил привезти её из Днепродзержинска, на Украине. Показал ей свои шикарные московские апартаменты, которые не произвели на неё особенного впечатления, и она даже почувствовала себя неловко. Тогда он звонит в Кремль, приказывает подать “ЗИЛ”, они мчатся на дачу в Усово, туда, где жили Сталин и Хрущёв. Брежнев показывает ей всё на даче и вокруг – ноль реакции. Тогда он вызывает личный вертолёт, и они летят в его охотничий дом в Завидово. Там он ведёт мать в банкетный зал с огромным камином, показывает свои ружья и всё прочее, потом, уже не в силах больше сдерживаться, сам спрашивает: «Ну что, мама, думаешь обо всём этом?» «Это всё хорошо, Лёня, – отвечает мать, чуть помешкав. – Но что, если красные вернутся?»
Пологие взгорья к западу и юго-западу от Москвы приютили на своих склонах значительное число важных дачных сообществ. Возможно, самое известное из них за границей – это писательская колония Переделкино, где жил и творил Борис Пастернак, где обитал Корней Чуковский, всеми любимый детский писатель, где газета «Правда» владеет целой сетью дач для своих редакторов, и где Виктор Луис, известный на Западе как советский разведчик, имеет большой красивый двухэтажный дом, стены которого увешаны иконами. На даче имеется огромный камин, отделанный дубом, сауна и теннисный корт, который зимой заливается под каток. Там у Андрея Вознесенского и Евгения Евтушенко видавшие виды дощатые дачи, выделенные им Союзом писателей, и там же стоит небольшая православная церковь, настолько яркая в своём невероятном многоцветии, что может сравниться с собором Василия Блаженного на Красной площади.
В посёлке Николина гора, примерно в 25 милях к западу от Кремля, среди великолепного леса, находятся летние дома академиков, журналистов, писателей и государственных чиновников типа Николая Байбакова, председателя Госплана СССР. На возвышении, с которого открывается вид на дипломатический пляж, находятся дачи таких людей, как Пётр Капица, всемирно известный учёный, или Сергей Михалков, детский писатель. Все эти дачные сообщества располагаются на расстоянии нескольких миль друг от друга, и все находятся близ Жуковки, которую Светлана Аллилуева, дочь Сталина, упоминает в качестве своего последнего дома в Советском Союзе.
Жуковка – это очаровательное место, центр дачной страны «великих и могучих» лиц советской политики, науки и культуры. Она воплощает чрезвычайную узость верхушки советского общества. До того, как друзья открыли мне глаза на географию Жуковки, я с недоумением выслушивал их ссылки на Москву как на «большую деревню». Эта сильная, мощная, развивающаяся промышленная метрополия с восемью миллионами населения, с разнообразием рас и народностей, сравнимых с Нью-Йорком, и вдруг деревня? Долгое время я не понимал, почему они так говорят, пока до меня не дошло, что на самом деле речь идёт о сети. Если вы вхожи в эту паутину, то информация и множество других вещей передаются и узнаются точно таким же путём, как это происходит в маленьком городе, потому что люди знают друг друга и имеют старые связи. Для города такого размера, для страны такой величины, московская сеть удивительно мала, потому что Москва является центром всего в Советском Союзе, как Лондон в Англии или Париж во Франции.
Американцам, представляющим Советский Союз как территорию в два раза больше их страны, трудно это понять. Столицей автомобильной промышленности США является Детройт, кинематография сосредоточена в Голливуде, сталелитейная индустрия – в Питтсбурге, атомная энергетика – в Лос-Аламосе и Оук Ридже. Политическая столица Америки находится в Вашингтоне, финансовый, издательский и телевизионный капитал сосредоточен в Нью-Йорке. Но Москва – это «Большое яблоко»[6] в каждой сфере. Кроме того, если социальную структуру западных обществ можно в упрощённой форме представить в виде гранёного алмаза, где наверху находится сравнительно небольшая прослойка аристократии или элиты, а большой средний класс составляет центральную часть бриллианта, и снизу лежит, опять же, сравнительно малый слой необеспеченных граждан, то советское общество имеет форму пирамиды, очень широкой внизу, поуже к середине и резко суживающейся к концу. К тому же это не одна пирамида, а несколько, каждая представляет свою отрасль, и все их острые концы сходятся в одном месте – в Жуковке.
Внешне Жуковка выглядит совсем непритязательно, и несведущий проезжий на первый взгляд не отличит её от других дачных поселений с типичными российскими деревенским постройками, с дощатыми нужниками на участках, засаженных овощами и кустами. Единственной достопримечательностью является приземистый, но необычайно длинный блочный торговый комплекс с открытой автомобильной стоянкой перед ним. Иностранные дипломаты и корреспонденты, которые делали попытки остановиться и отовариться в нём, быстро и непреклонно выдворялись со стоянки сотрудниками милиции, выраставшими словно из-под земли. Если же там случайно оказывались обычные русские люди, то к своему удивлению обнаруживали в магазине необычно хороший ассортимент. «Сковороды, эмалированные кастрюли, французские и итальянские костюмы, всё то, чего вы не найдёте в Москве», как сказала мне одна удивлённая посещением этого предприятия торговли москвичка среднего возраста. Он был построен для элиты, живущей на дачах в округе, во времена Никиты Хрущёва. Официально Хрущёв является позабытой, постоянно высмеиваемой и недостойной серьёзного упоминания персоной, но присутствующей в советском обществе замысловатым путём: для большинства людей из местной дачной элиты этот магазин и сейчас известен как «хрущёвский».
Одной из причин того, что Жуковка производит такое обезоруживающе буколическое впечатление испытывающего трудности колхоза является то, что на самом деле в ней сосредоточены три поселения, а не одно. Проезжающий на машине заметит поселение, известное в обиходе как село Жуковка; оно расположено по правую руку от дороги, ведущей из Москвы. Через дорогу, будучи невидимыми в глубоком лесу, и разместившись главным образом у железно-дорожной станции, с которой можно уехать в Москву, расположены ещё две деревни, для профилактики обозначенные как «Жуковка 1» и «Жуковка 2». Местные, однако, зовут первую «Совмин», а вторую «Академическая». Совмин предназначен для министров и их первых заместителей и окружён забором из кирпича и металла. Попасть туда можно только по специальному пропуску и ранжирование соблюдается строго. Ничего удивительного в том, что Совмин разросся по сравнению с прежними временами и сейчас состоит из двух поселений – одно предназначено для очень важных официальных лиц, хотя и рангом пониже, и их дачи теснятся ближе к дороге, а дома для представителей высшего слоя находятся в более отдалённом месте у железнодорожных путей.
Дачи даются в соответствии с чином и по протоколу. Один учёный, довольно высоко стоящий в иерархии, рассказал мне, что его повысили в должности до заместителя министра и сообщили, что ему положена дача в Совмине. Он попытался вежливо отказаться от такой чести, сказав, что только что купил прекрасный домик в кооперативе учёных и не желает ни переезжать из него, ни продавать довольно дорогую собственность. Ему строго указали на то, что его отказ будет воспринят как «оскорбление номенклатуры», и что свою дачу придётся продать и взять государственную, «которая соответствует положению». Пришлось подчиниться.
Иногда делаются исключения, позволяющие людям выдающегося положения оставлять себе дачи даже после того, как они утратили свой ранг. Вячеслав Молотов, угрюмый, ныне седовласый бывший министр иностранных дел и подручный Сталина, до сих пор имеет дачу в Совмине. То же самое распространилось и на внука диктатора Иосифа, ставшего врачом.
Академическая Жуковка, представляющая собой более просторное и менее формальное поселение, начала развиваться в первые послевоенные годы, когда Сталин наградил изобретателей советской водородной бомбы и создателей циклотрона двухэтажными домами рядом с районом Совмин. Во времена Хрущёва сюда добавились учёные космической эры, и поселение разрослось до 150 дач. Здесь имеют свои летние дома такие перворазрядные учёные как Андрей Сахаров и Юлий Харитон, пионеры разработок водородной и атомной бомб. В последние годы люди, оставившие свой след в культуре и заработавшие неплохие деньги, купили дачи в Академической Жуковке у вдов тех учёных, кто первоначально получил их в дар от государства. Именно таким способом композиторы Дмитрий Шостакович и виолончелист Мстислав Ростропович заимели здесь дома. Некоторое время Солженицын жил на даче Ростроповича.
В самой же деревне Жуковка новое дачное строительство стало развиваться среди бревенчатых домишек и удобных старых некрашеных деревенских дощатых строений. Генерал КГБ, отдел которого наблюдает за интеллигентами – диссидентами имеет дачу в старомодном стиле. Напротив него генерал КГБ, возглавляющий пограничную безопасность, построил себе современный дом из жёлтого импортного кирпича, возвышающийся среди более скромных сооружений, сдаваемых на лето чиновникам, писателям, актёрам, журналистам, художникам и прочим людям с деньгами.
Академическая Жуковка упирается в громадное имение Анастаса Микояна и в санаторий ЦК на Подушкинском шоссе. Через милю-две по направлению к Москве, за Барвихой, живёт Михаил Суслов, главный партийный теоретик и, как гласит молва, влиятельная личность, сколотивший коалицию, которая свергла Хрущёва. В противоположном направлении, когда проезжаешь два селения после Жуковки, напротив села Усово, находятся более удалённые и огороженные поместья Брежнева, Косыгина, Кирилла Мазурова, первого зама Косыгина, и министра иностранных дел Громыко, переехавшего со своей министерской дачи во Внуково в «брежневский» анклав после того, как он стал членом Политбюро.
Любой человек, который побывает летним полуднем в Жуковке, поймёт, почему сильные мира сего выбрали это место, проникнутое неповторимым русским очарованием. Деревня стоит на утёсе, парящем над медленно текущей Москвой-рекой и над плавными волнами Среднерусской возвышенности. Когда гуляешь там по сосновому лесу, то бывает трудно ходить из-за того, что земля перерыта заросшими траншеями.
«Это – шрамы войны,» – говорит Лев Копелев, приземистый бородатый писатель, прошедший лагеря с Солженицыным, любящий прогуливаться с тяжёлой тростью, сделанной из ветки дерева. «Окопы были вырыты для обороны Москвы. Но немцы не пошли этим путём, здесь боёв не было».
Это приятное, спокойное место менее чем в 20 милях от шумной Москвы, где время застыло, представляет себя совершенно отдельный мир. На закате приятно сидеть на высоком обрывистом берегу реки и смотреть на бесконечные пространства России, неизменные в течение тысяч веков. Поля и луга здесь не несут никаких следов человеческой деятельности. Небо слегка подсвечено закатом, оно не такое контрастно яркое, как закатный оранжево-красный небосвод Флориды или Калифорнии, оно светится белесым сиянием, что вообще присуще северным районам. Ветер разносит крепкий аромат сосен. Доносятся приглушённые звуки – лай собаки, плеск рыбы, где-то в лесу смеются дети. Идиллия прерывается громким звуком реактивного самолёта, и Лев Копелев предсказывает: «Когда-нибудь кто-то сделает баснословное состояние, изобретя бесшумный реактивный двигатель».
Как бывалый житель округи, хотя и одет как лесоруб, он останавливается, чтобы поздороваться со случайно встреченными жителями. Он радушно приглашает всех к себе в Жуковку, где проводит лето со своей женой Раей вот уже 20 лет подряд. «Самое мной любимое место на планете» – говорит он с мальчишеским блеском в глазах.
«Раньше здесь можно было купаться, плавать, теперь всё запретили» – говорит Рая. – Рыбу тоже нельзя ловить без разрешения. Охранная водозона. Отсюда город Москва берёт воду».
Правда чуть подальше, за берёзовыми деревьями и кустами, мы видим рыболовов с удочками. Подростки бегают по берегу реки, бросают камешки, делая на воде круги, забираются на поваленные деревья. На краю откоса, на сосновом пне сидит и безмятежно смотрит вдаль девушка в импортном жакете и в брюках, всё со значками американской фирмы – признаком того, что отец ездит по миру.
«Вон там, – показывает Лев по направлению на запад, в точку милях в двух-трёх отсюда – «можно видеть место, где находится дача Брежнева. Видите водонапорную башню? Она снабжает его дачу, а также дачи Косыгина и Мазурова. Самих дач не видно, но они там, в низине. Народ зовёт брежневскую «дача номер один». Когда Сталин жил в этом районе, его дача называлась «дальней». У Хрущёва была эта большая дача, когда Никсон приезжал в 1959 году. С воды её можно видеть, вернее можно было раньше. Мы видели в хрущёвские времена. Мы были на реке, когда Хрущёв возил Никсона на прогулку на своём катере. На самом деле прекрасное поместье, великолепное месторасположение, красивый берег, мраморные лестницы спускаются к реке. А сейчас доступ к этой части реки закрыт, даже для нас, русских».
Когда мы возвращаемся в посёлок по узкой заячьей тропинке, извивающейся между дачными коттеджами, Лев начинает обсуждать географические предпочтения советской элиты. «Вы знаете, если бы вы постояли одно утро в хрущёвском магазине осенью 1972 или весной 1973, то увидели бы всех. К девяти подошли бы Сахаров с женой по пути к утреннему купанию. Потом Брежнев, Косыгин и Мазуров пронеслись бы в своих «ЗИЛах», направляясь в Кремль, потому что в хорошую погоду они все на дачах живут. В районе десяти появился бы Солженицын за молоком для сыновей. Он тогда жил в домике садовника на даче у Ростроповича в Академической Жуковке. Потом можно было увидеть Молотова, идущего из Совмина за покупками. Однажды пути Солженицына и Молотова пересеклись, и позже он рассказывал, что хотел подойти к старику и сказать: «Вячеслав Михайлович, давайте сядем и поговорим». А потом представил, что мог бы сказать Молотов в ответ. Солженицын думал, что он использовал бы тот же самый косный язык, на котором говорил всю жизнь. «Потому что он во всё это верил?» – спросил я. «Да нет, не верил он ни во что», ответил Солженицын – Просто так, по привычке».
От других я слышал, что когда Молотов стоял в очереди за помидорами в хрущёвском магазине летом 1972 года, одна женщина сказала: «Не хочу стоять в одной очереди с палачом!» Молотов, якобы, не говоря ни слова, вышел из очереди и ушёл из магазина. По мнению Льва, магазин был и перекрёстком и местом встреч. После Солженицына и Молотова, продолжал он, «пришли бы внук Сталина и сын Светланы Иосиф, потом отец советской атомной бомбы Харитон. Затем появились бы Ростропович и Шостакович из Академической Жуковки. Ростропович всегда поздно являлся: он же творческая личность. Потом от Николиной горы подъехали бы Пётр Капица и Сергей Михалков. Может быть, Микоян проехал бы со своей дачи рядом со станцией Барвиха. Он в течение двадцати лет ездил тут верхом на лошади, но теперь уже не ездит. То есть все крупные имена науки, культуры и политики, случалось, проходили через один маленький сельский магазин или рядом с ним».
Представители советской элиты, которые проводят время на своих закрытых подмосковных дачах и в других колониях для избранных по всей страны, обзавелись куда более обширной системой привилегий, чем просто возможность быть лучше одетыми, лучше питаться, жить в лучших домах и лучше лечиться, чем остальное население. Их жизнь просто проходит на другом уровне по сравнению с остальными слоями общества. Как свидетельствуют личные автомобили с шоферами, они пользуются стандартами лёгкой жизни, неизвестной простым людям, идёт ли речь о том, чтобы путешествовать по стране или за границу, удовлетворить свой интерес к западной музыке, дать лучшее образование или работу своим детям или даже просто выйти поужинать. Система завела двойной стандарт жизни для элиты и для масс, с некой промежуточной полосой для тех, кто пробирается наверх. И элита принимает эти привилегии как само собой разумеющееся, с высокомерным презрением к обычному человеку, которое превосходит заносчивость западных богатеев.
«На любом поезде, любом самолёте Аэрофлота, для любого спектакля и в любом отеле администраторы знают, что всегда нужно держать в резерве определённое число мест для vlasti» – доверительно сообщил мне гид Интуриста. «И так по всей стране, не только в Москве. В других городах места держат для высоких гостей из Москвы, проверяющих из обкома местной столицы, просто на тот случай, что вдруг они их закажут. Номера в гостиницах держатся для них и простым людям отказывают на случай: «вдруг от них внезапно позвонят». То же самое касается самолётов. Потом, если билеты не востребованы, они внезапно пускаются в продажу, скажем за полчаса до рейса или до театрального представления. Это – повсеместная практика. Места берегут для vlasti на всякий случай.
«Может получиться и так, что у какого-нибудь бедняги есть билет на самолёт, он уже приехал в аэропорт, как вдруг являются они и ему говорят: «Нет, ты не полетишь, нам нужно твоё место». То есть он пропускает свой рейс и должен торчать в аэропорту пять-шесть часов, потому что летит какой-то партийный босс. Вот так просто это делается, и ничего не попишешь». О таком оскорбительном отношении к клиентам я не раз слышал от простых русских, которые ворчали по этому поводу, но всегда смирялись с таким положением. Слышал я и о том, как пара сравнительно важных журналистов смогла прокачать права и устроиться в гостиницу, где не было номеров для обычных гостей города. Они считали это естественным правом, соответствующим рангу.
Политическая и культурная элиты располагают также сетью клубов и специальных закрытых ресторанов, где они могут спокойно поесть, не прождав до этого на улице в очереди, как это приходится делать большинству русских, и не страдать от плохого обслуживания в переполненных ресторанах Москвы. Самые высокие чины обедают и ужинают в таких местах, как гостиница-пансионат ЦК и Совмина на Химкинском водохранилище. Люди, наделённые меньшей властью, закусывают в таких профессиональных клубах как рестораны союзов писателей, архитекторов, журналистов, офицеров вооружённых сил и т.д. Там предложат икру, отлично сделанные бифштексы, экспортную водку высшего качества и вежливое и быстрое обслуживание.
Когда речь заходит о путешествиях и развлечениях, то не только Брежнев, Косыгин и Подгорный получают «королевские ложи», но и политэлита в более широком смысле, а стоящие за ней культурная, научная и экономические элиты тоже имеют свой кусок пирога. ЦК КПСС, Совмин и другие важные агентства имеют, например, свои билетные кассы, через которые их помощники заказывают и покупают билеты на важнейшие события. Чтобы попасть на них, простые люди вынуждены порой простаивать дни и ночи в очередях.
В сентябре 1972 года, как раз перед первым хоккейным матчем «СССР-Канада», вызвавшим громадный зрительский интерес, один канадский дипломат и мой друг, стоял за билетами в главную кассу в Лужниках, как вдруг в зал явился самоуверенный молодой человек с модным портфелем. Он поставил его на стол и представился как посланник от ЦК «специально за билетами». Все вокруг оставили дела и бросились его обслуживать. У моего друга глаза вылезли из орбит, когда он увидел, что молодому человеку отпустили 3000 билетов на все четыре игры. То есть более чем четвёртую часть всех мест, и более чем достаточно, чтобы каждый человек в ЦК посмотрел игры, тогда как остальным жителям восьмимиллионного города предоставлялся один шанс из тысячи попасть на матчи.
«Никто не пожаловался, никто не заявил, что это неправильно, – сказал дипломат. – Вот так здесь делаются дела. И я не пожаловался. Мне нужны были 200 билетов для посольства Канады». Советские спортклубы, особенно военные, получили свою долю билетов тоже. К тому времени, как этот междусобойчик с билетами закончился, простым хоккейным болельщикам осталась разве что пара дюжин мест. Это происходит снова и снова всякий раз, когда какое-либо значительное иностранное шоу приезжает на турне в Москву, и даже когда лучшие советские коллективы вроде балета Моисеева дают концерты, или труппа Большого балета выступает по возвращении из зарубежного турне. «На такие спектакли», – сказала одна женщина средних лет, которой редко удавалось попасть на подобные мероприятия, – билеты не продаются. Они распределяются».
Точно так же, для некоторых вхожих в элиту, важно просто иметь право пользоваться тем, что запрещено другим. Эрнст Неизвестный, например, является одним из числа неформальных советских скульпторов и художников, обвинённых Хрущёвым, а потом обожаемых им. Он сделал состояние на надгробных памятниках известным личностям, но находится в постоянной борьбе с властями, потому что искусство, которое он действительно любит, слишком непонятно, слишком символично и слишком пессимистично для социалистического реализма. Простые русские не имеют никакой возможности видеть его творения, но мне сказал надёжный друг, что один из личных помощников Брежнева Евгений Самотейкин имеет в своей квартире модернистскую графику Неизвестного. Американец, который бывал в гостях нескольких высокопоставленных чиновников Внешторга, видел в их квартирах не только совершенно неортодоксальные произведения Неизвестного и других модернистских советских авторов, но и абстрактные предметы искусства, привозимые с Запада. Что ещё более поразительно, я знал известных советских писателей, открыто держащих на своих книжных полках запрещённые произведения Солженицына и прочую литературную контрабанду. Это именно тот грех, за который сажают диссидентов. Но статус принадлежности к истеблишменту даёт писателям защиту.
Вряд ли можно найти более яркое свидетельство двойных стандартов между стилем жизни элиты и простых русских, чем официальный доступ привилегированного класса к западным вещам – журналам, книгам, фильмам, автомобилям и поездкам туда. Как мне рассказывали, избранные могут смотреть такие фильмы как «Крупный план», «Беспечный ездок», «Полуночный ковбой», «Бонни и Клайд», «Конформист»*** или «8 ½», запрещённые цензурой для обычной советской аудитории. Эти запретные картины показываются на закрытых просмотрах на Мосфильме, в профессиональных клубах или в Dom Kino, кинотеатре-клубе для кинолюбителей. Доступ к такого рода показам становится знаком высокого статуса для интеллигентов. Дачи самой высшей прослойки оборудованы домашними кинопроекторами, и западные фильмы регулярно показываются там наряду с советскими. Иностранные артисты, приезжающие с гастролями в СССР, поощряются в смысле постановки их экстравагантных и смелых спектаклей для избранных ценителей искусства и представителей министерства культуры, хотя то же самое министерство запрещает эти так называемые «образцы декадентского буржуазного разлагающего искусства» к показу перед рядовой публикой.
*** Картину “Конформист” режиссера Б. Бертолуччи показывали в СССР и я её смотрел. Но фильм так жестоко был изрезан цензурой, что было совершенно невозможно проследить логику сюжетной линии. Когда я посмотрел его уже в Канаде, то воспринял фильм как никогда ранее невиданный.
Отступление переводчика. Снова.
К запретным плодам западного кинематографа я подходил ближе всего во время приездов в Москву и когда служил там в армии (апрель 1979 – октябрь 1980). Я не упускал возможности посетить кинотеатр “Иллюзион”, где, помню, посмотрел “И бог создал женщину” Роже Вадима с Б. Бардо в главной роли. Там же, если не ошибаюсь, видел шведский фильм 1979 года Father to be где были показаны такие картины тогдашнего шведского быта, которые казались просто фантастическими по сравнению со скудным серым советским существованием. Но, пожалуй, самым интересным в этом отношении опытом был просмотр французского фильма La mort en direct (Смерть в прямом эфире). Нам, проходившим курсы повышения квалификации весной 1981 года в Останкино и на Шаболовке (старом телецентре Москвы) показали это кино раньше всех других. По-моему фильм был даже не дублирован, хотя ручаться не могу. Потом уже, как пишет Википедия, он прошёл в эфире страны под названием “Преступный репортаж”, но я не видел в Петрозаводске афиш с рекламой картины. На эту же тему Юрий Трифонов в своей книге “Дом на набережной” тоже рассказывает о том, как “рухнула привилегия” Глебова, персонажа от лица которого ведется повествование романа, сына билетерши кинотеатра, проводившего друзей на “запрещенные” для детей сеансы, когда он был приглашён отпрыском номенклатурных родителей на частный просмотр: “И вот в детской, заставленной какой-то странной бамбуковой мебелью, с коврами на полу, …. разрушилась хрупкая глебовская власть. … Левка принес киноаппарат, повесил на стену простыню и показывал кино: “Голубой экспресс”. Аппарат трещал, старая лента рвалась, надписи неразборчиво мелькали, и все же был общий восторг, а Глебов чувствовал себя внезапно и глубоко оскорбленным. Он думал: но почему же, черт возьми, у одного человека должно быть все, абсолютно все? И даже то единственное, что есть у другого человека и чем он может немного погордиться и попользоваться, отнимают и дают тому, у кого есть все. Потом понемногу привык. Привыкают ко всему, даже к непосильной тяжести: тучники таскают по тридцать килограммов лишнего веса и приноравливаются. Трифонов Ю. Дом на набережной (wysotsky.com)
Я знал одного балетомана, которому удалось попасть на закрытый спектакль французской балетной труппы, считавшийся откровенным в сексуальном плане. Он вышел оттуда с глазами на лбу, абсолютно обалдевший от вкуса запретного западного плода. Другие были почти так же ошеломлены закрытыми кинопросмотрами. «Вы не можете себе представить, какое удовольствие получаешь от осознания того, что ты допущен к чему-то запрещённому, и в то же время принадлежишь к группе особенных людей, когда смотришь фильм наподобие «8 ½» – говорила мне одна шатенка, работавшая редактором. Её семья принадлежала к верхнему слою интеллигенции, но не высшему, куда ей хотелось бы, впрочем, попасть. «В Риме или Нью-Йорке вы, западные люди, можете просто пойти, купить билет и смотреть какое хотите кино. Но здесь сделать то же самое – это целое событие». Как и в случае с балетоманом, было ясно, что возбуждение от приобщения к чему-то, что составляет табу для других, было для неё таким же острым, как удовольствие, полученное от просмотра самой картины.
В материальном отношении самым эксклюзивным статусным символом, который советская элита позаимствовала на Западе, является дорогая и роскошная иномарка. По мере продвижения разрядки напряжённости между СССР и США, Брежнев сделал владение иностранными машинами очень модным. Сам он, как известно, имеет хорошую коллекцию западных автомобилей («Роллс-Ройс «Силвер Клауд», «Ситроен – Мазерати», «Линкольн», «Мерседес» и «Кадиллак»), подаренных им западными лидерами, которые знают его страсть к шикарным эксклюзивным машинам. Менее известен, однако, тот факт, что у других советских шишек тоже имеются западные автомобили: у президента Подгорного – «Мерседес 600», у царя плановой экономики Николая Байбакова – «Шевроле Импала», Майя Плисецкая, прима балерина Большого выбрала себе «Карман Гия 1000», в то время как танцовщики балета Владимир Васильев и Мариус Лиепа имеют, соотвественно, «Ситроен» и микроавтобус «Фольксваген».
Борис Спасский, бывший шахматный чемпион водит седан «Бритиш Ровер», а Виктор Луи, журналист, связанный с КГБ, располагает сразу «Поршем», «Лэнд Ровером» и «Мерседесом 220», любимой, среди других, машиной композитора Арама Хачатуряна. Этот список с каждым годом становится всё длиннее, потому что советские журналисты и дипломаты возвращаются после работы за границей с покупками. То же самое делают и хорошо оплачиваемые деятели культуры, гастролирующие за рубежом и внезапно полюбившие авто западных марок.
Самая важная цель для каждого из них, sine qua non[7], заключается в том, чтобы попасть на Запад, где они могут удовлетворить свои приобретательские инстинкты. «Деньги в советской системе ничего не значат, – пожаловался один писатель, которому не довелось выезжать в капстраны. – Нужно иметь возможность их потратить. Член ЦК получает не так много, но очень многие вещи ему достаются бесплатно. Детей он может устроить в лучший университет или институт, даже может послать за границу». Потом он подумал и саркастически добавил: «Они (руководители), высылают своих детишек на Запад, словно диссидентов». И, на манер десятилетнего американца, запоминающего бейсбольных игроков, он стал перебирать имена, навсегда отпечатанные на его подкорке, потому что был сильно уязвлён тем, что они смогли, а он нет: сын Брежнева Юрий провёл десять лет в Швеции в качестве торгового представителя, не считая прочих поездок. Дочь Косыгина Людмила часто сопровождает отца в поездках за рубеж, а его зять Джермен Гвишиани, является экспертом по торговле.
Сын Громыко Анатолий, – высокопоставленный представитель посольства в Вашингтоне, а до этого в Лондоне. Игорь Андропов, сын главы секретной полиции Юрия Андропова постоянно ездит на Запад. Он провёл несколько лет в США, собирая материал для диссертации на тему международного рабочего движения. Михаил Мазуров, сын первого зама премьера Кирилла Мазурова – зоолог, провёл пару лет в Кении и вообще много поездил по загранице. Один из сыновей бывшего партийного босса Украины Петра Шелеста, морской биолог, часто проводил время во Флориде, пока папа был ещё в силе.
Система прямых привилегий для многих усиливается созданием неформальной сети связей, которая позволяет генералу позвонить учёному для того, чтобы тот помог сыну генерала поступить в ВУЗ, в обмен на что учёный получит отсрочку от призыва для своего отпрыска. Сценарист, написавший хороший сценарий для советского фильма про шпионов, может позвонить в КГБ с тем, чтобы его жене и дочери разрешили поехать на Запад. Blat, как называют влияние русские, представляет из себя постоянный, неискоренимый и всепроникающий фактор русской жизни. «У нас кастовая система, – сказал один видный учёный. – Дети военных женятся между собой. То же самое происходит в семьях учёных, в семьях партийных, писателей, в театральных семьях. Сыновья рассчитывают, что отцы поспособствуют их карьере через blat, а отцы воспринимают как само собой разумеющееся то, что должны это сделать. Другие это делают. Я сделал это для сына. А почему бы и нет?»
Некоторые университеты и институты стали известны как вотчина партийной, правительственной и военной элиты в том, что касается размещения младой поросли. В частности такими являются факультет журналистики и юридический в МГУ, поскольку они представляют из себя в основном «политическую» сферу, а московские институты иностранных языков (МИИЯ) и международных отношений (МИМО) ценятся за то, что ведут к поездкам за границу и карьерам за рубежом. Эти учебные заведения известны тем, что самые высокопоставленные люди из партии и правительства устраивают туда на учёбу своих сыновей и дочерей, внуков и внучек, очень часто с использованием блата для того, чтобы полученные на вступительных экзаменах двойки были переправлены на пятёрки.
«Нужно иметь очень хорошие партийные и комсомольские рекомендации, чтобы поступить в МИМО», сказал мне один выпускник этого ВУЗа, не забыв упомянуть всех сыновей и дочерей партийных и правительственных шишек, поступивших туда благодаря связям. Он сам был выходцем из партийной семьи и говорил, что почти весь студенческий состав там представляет собой элитарный клуб снобов. Есть там и несколько «обычных» студентов, потому что этот ВУЗ не является полностью закрытым, он просто не числится ни в одном из справочников для поступающих в высшие учебные заведения. Мой друг сказал мне, что знал одного преподавателя МИМО, которого уволили за то, что он отказывался выполнять указания декана и ставить отличные отметки студентам из элитных семей, которых некоторые русские в насмешку называют Sovetskiye detki. Когда он сам учился, то, по его словам, в группе имелось определённое число очень плохо успевающих студентов, которые были хорошо защищены от возможного отчисления семейными связями.
Самым ярким лоботрясом, по его воспоминаниям, был Игорь Щёлоков, сын министра внутренних дел, имевший репутацию организатора и участника вечеринок с выпивкой, приезжавший в институт на Мерседесе, подаренном папой, и не имевший ни малейшего сомнения в том, что всегда получит проходной балл несмотря на действительную успеваемость. По английскому, сказал мне тот выпускник, Игорь имел столько троек с минусом, что любого другого давно бы выгнали, но он получил направление «на практику» в посольство Советского Союза в Австралию, на что любой другой студент с такими отметками просто никогда не мог бы претендовать.
Отступление переводчика. Вы должны уже привыкнуть к ним.
Для того, чтобы “разбавить” элиту простым (относительно) народом, МГИМО рассылал по городам и весям СССР разнарядку на поступление туда. Я это точно знаю, потому что один человек, с кем мы приятельствовали до крымских событий 2014 года, после которых он проявил себя полным “ватником”, стал выпускником этого учебного заведения. Речь идёт о Сергее Лукине, живущем сейчас в Хьюстоне, Техас. Он мне ограничил доступ к своей странице во “вконтакте”, но вы можете к нему зайти. Хотя я тоже могу, если бы захотел, способы есть, но он мне крайне неприятен и уже, честно сказать, не интересен. Когда мы познакомились с ним, он был простым шофёром в моём родном городе Сортавала и возил на “Уазике” секретаря горкома комсомола Шаха. А потом вдруг поступил в МГИМО! Мне было понятно, что для этого требовалась рекомендация обкома партии, как требовалась, например, рекомендация горкома комсомола для поступления на переводческий факультет Горьковского пединститута, куда я неудачно поступал в 1972 году. Но было всё-таки немного странно, что в элитный ВУЗ попал простой шофёр, пусть даже и горкомо-комсомольский. А потом мой приятель детства, ныне крупный бизнесмен города Сортавала Витя Артамонов, в один из моих приездов в родной город в начале 2010х гг. раскрыл этот простой ларчик. Разнарядка от МГИМО пришла в Карельский обком партии, а оттуда её предлагали райкомам района. Витя был тогда инструктором горкома партии, и ему эту разнарядку предложили. Но он, как тогда поделился со мной за рюмкой чая, не хотел уезжать на пять лет в Москву, главным образом потому, что всегда плохо успевал в английском. Поэтому, волей случая, место было предложено Лукину, он был коммунистом (вступил в армии) и взял направление. В 1984 году закончил эту кузницу дипломатических кадров и был распределен в распоряжение того же обкома партии Карелии, откуда его пристроили на местное ТВ, хотя журналист из него как из говна пуля, и мы оказались соседями по редакции. Дипломата из него, таким образом, не вышло, но получился отменный стукач на КГБ (все, кто хотел, это знали), а потом, в Перестройку, нечистый на руку бизнесмен, сбежавший от Карельского правосудия в США на горбу своей жены, преподавательницы английского Нади, поучившей контракт на преподавание языка по линии побратимства Петрозаводска и Дулута. Я знаю точно о его делишках, потому что в 1995 году, по приезде из США, где виделся с Лукиным, мне нанесли визит люди, потерпевшие от него и сильно интересовались, как он живёт-может в родном городе Боба Дилана Хиббинге.
Однажды мои молодые друзья предложили мне, шутки ради, проникнуть в МИМО, посмотреть что да как там. Несмотря на то, что ВУЗ был одним из самых закрытых учреждений в Советском Союзе, без каких-либо табличек на здании с названием или принадлежностью, к тому же оберегаемый охранниками, поставленными специально, чтобы не пускать посторонних. На входе имелось единственное объявление: «Предъявите пропуск в открытом виде». Мои друзья заверили меня, а я знал, что они были правы, что уверенного кивка со знающим видом, и твёрдой походки было достаточно для прохода мимо охраны. Мои сопровождающие показали вывешенные на стенах расписания занятий и библиотеку со «спецполками», на которых стояли подшивки западных газет и изданных там же книг. Но мне всё это показалось уж слишком разочаровывающее похожим на все остальные советские учреждения. В этом учебном заведении, несмотря на его элитный статус, не было ничего особенного. На досках для объявлений были прикреплены вырезки из газет со статьями, рассказывающими о подготовке к войне с подчёркнутыми красным строчками о том, сколько западные страны расходуют на оборону, а классные комнаты напоминали те, что были в Америке в старых школах, построенных в 1920е годы, с простыми деревянными столами и стульями, поцарапанными и исписанными студентами. Никаких современных наглядных пособий, имеющихся в любом нормальном американском колледже я там не увидел.
Но одна американская девушка, которая побывала в этом институте на танцах вместе с несколькими её друзьями из Восточной Европы, так как это учебное заведение было также пристанищем для детей тамошних коммунистических лидеров, рассказывала, что на этих вечеринках царит чисто западная атмосфера. Её друзья показали танцевавших внуков Брежнева и Косыгина, а внук министра иностранных дел Громыко играл на гитаре в студенческом ансамбле. «Играл хорошо, – сказала она. – Не думаю, что группа за весь вечер сыграла хоть что-нибудь русское. Исполняли «Битлз», «Роллинг Стоунз», других западных рокеров, пели всё на английском».
Отступление переводчика
Во вр,емя моей учёбы (1973-78) на инязе Карельского пединститута носители языка из стран Запада приезжали дважды. Немцам, т.е. студентам немецко-английского отделения, было легче, так как визитов гостей из ГДР было намного больше, и возможность для студента съездить в “страну изучаемого языка” была куда существеннее, чем для нас из франко-английской группы. Однажды мы встречались с делегацией женщин из города-побратима Петрозаводска Ла Рошели, а потом вдруг каким-то ветром в город занесло туристов из Огайо. Я тогда был на третьем курсе, с которого мы начинали учить, вернее совершенствовать, второй язык, то есть английский. Меня, как отличника, на эту встречу избрали, и вокально-инструментальный ансамбль в составе Айли Лейпеля, Миши Резникова (Ханьяна) и Саши Глухова исполнил для гостей несколько песен. Одной из них, я запомнил, была песня Боба Дилана “Blowin’ in the Wind”, которую объявила моя next ex wife Марина Горбачёва. Когда начались танцы, один из гостей мне сказал, что атмосфера была такой, что её нипочём нельзя было отличить от номальной студенческой вечеринки в Америке. Это было, скорее всего, преувеличением с долей лести к хозяевам, но, помню, было приятно. Чего американец, естественно, не знал, но мы заметили, так это то, что на встече присутствовали штуки три “студентов” которые уже не учились в ВУЗЕ, мы же знали всех парней наперечет: их на всех пяти курсах с десяток не набиралось. Они теперь работали неподялёку, метрах в 500 от здания пединститута, на улице Дзержинского тогда и Андропова ныне. Догадайтесь, что за учреждение из трёх букв, две из которых ГБ, как на моих дембельских погонах старшины, находилось там.
Другие организации, такие как «Агентство Печати Новости», (которое подчёркивает свою политическую благонадёжность и которую западные службы разведки рассматривают как «руку КГБ»), или Институт США и Канады, пользуются репутацией места, куда политэлита любит устраивать детишек на работу. Также по блату устраиваются в издательства или исследовательские институты, имеющие выход на заграницу. Сами русские часто говорят о том, высший класс страны всё больше чувствует себя как в России перед революцией. Один инженер в разговоре со мной заметил, что предсказание Маркса в отношении капиталистического общества (всё более возрастающее сосредоточение экономической мощи во всё меньшем числе рук, и растущая пропасть между элитами и массами) сбывается, похоже, в Советском Союзе. Во многих отношениях элита показывает чувство классовой принадлежности, причём на всех возрастных уровнях. Супруга одного очень преуспевающего писателя заметила, что её восьмилетний сын стеснялся приглашать к себе в гости школьных товарищей до тех пор, пока не встретил сына генерала, «потому что он не хотел, чтобы другие видели, как хорошо мы живём. Но вот генеральский сын, как он понял, ему подходит».
Очередное, но не последнее, отступление переводчика
Разумеется, на уровне провинции, в моём случае маленького, тысяч в 15 населения города Сортавала, местная элита и советская аристократия были другими. По сути дела настоящей элитой были военные. Поскольку высокопоставленных военных было совсем немного, то общаться и дружить им приходилось с 99% процентами сыновей и дочерей простого народа. Но мне довелось побывать дома у одного настоящего генерала и у полковника, который жил и получше этого генерала. Генералом был папа Пети Олейникова (умер в 2021 году), моего одноклассника. Папу перевели, наверное, когда Петя влился в наш восьмой класс и всего один раз я был у них в квартире в доме, который в народе звали “Пентагоном”. Это был дом квартир в десять, расположенный практически напротив нашей школы, метрах в 200 от неё. В квартире было комнат пять, наверное, по-моему с казённой стандартной мебелью, хотя, может её и привезли генералу. А второй мой приятель, Олег, был отпрыском полковника Кортелайнена, командовавшего тогда, то есть в начале 1970х, Сортавальским погранотрядом. Пройти на территорию этого отряда можно было только по специальному пропуску, но в заборе, как водится, были дыры, мы ходили туда смотреть кино в офицерском клубе, а зимой можно было достичь его по льду со стороны залива Леппяярви. В распоряжении Карла Кортелайнена с его семьёй был целый отдельно стоящий дом с садом, за которым, понятное дело, ухаживали солдатики. Они же и осуществляли уборку во всех комнатах. А их было не меньше шести. Я не могу сказать, что у нас было мало места, квартира на Совхозном шоссе в бывшем финском доме была достаточно просторной, но у Олейникова и Кортелайнена в домах были все современные удобства, а у нас не было ничего, кроме электричества. Всё лучшее в нашем городке, куда попасть можно было только по пропускам, давалось, конечно, не детям, а военным.
Неписаным правилом партийной элиты является то, что они не могут продвигать своих отпрысков по иерархии коммунистической партии. Удивительно небольшое число детей сегодняшних партийных лидеров показали склонность или способность делать партийную карьеру. Сын Громыко Анатолий, персона номер три в советском посольстве в Вашингтоне, является заметным исключением. Вторым идёт зять Косыгина Гвишиани, ныне заместитель председателя комитета по науке и технике.
Это ограничение на передачу политической власти, так же как и запрет наследовать государственные дачи и другие преимущества, присущие службе, цитируются советскими людьми, включая промарксистски настроенных диссидентов, как свидетельство того, что советское общество не родило новый класс элиты. «Класс должен иметь постоянство и стабильность, – доверительно сообщил мне биолог Жорес Медведев, диссидент-марксист, – при старой системе дворянство могло быть полностью уверено в своём статусе. Но это больше не так теперь. Никто не находится в безопасности в своём положении. Если человек теряет пост, то теряет всё. Он не может передать свои привилегии детям. У него нет прав, которыми он был бы наделён от рождения».
Такой довод имеет некоторый вес, особенно в том, что касается политической власти, или если проводится аналогия с теми временами, когда царская знать наследовала титулы, поместья и все атрибуты официального статуса. Но устраивая своих детей и внуков в самые престижные заведения, и пользуясь своим влиянием для того, чтобы те получили работу и делали карьеру в отборных агентствах и организациях, властная элита даёт им долговременный, по крайней мере на два поколения вперёд, статус. Кроме того, в других сферах, как например наука и культура, высокопоставленным отцам удаётся передать личные состояния и собственность типа дач, квартир, машин и денег, точно так же, как и карьерные возможности и статус своим отпрыскам.
Более того, как раз в пику нестабильности и незащищённости, одной из поразительных характеристик советской элиты является их невероятная живучесть на службе. Это было одним из самых заметных трендов брежневской эры. Сменяемость администрации была заморожена и верхушка партийной и государственной бюрократии, свободная от страха перед сталинскими чистками и непредсказуемостью хрущёвских реформ укорениться и закрепиться на своих постах. В Америке руководители министерств и директора корпораций подвергаются куда большей ротации, чем советские министры и промышленные руководители. Некоторые из них занимают свои посты по десять-двадцать лет, укрепляя не только своё собственное положение, но и социальный статус своих семей с расчётом на будущее. И действительно, как однажды высокопоставленный чиновник одного промышленного министерства пожаловался моему другу, проблемой советской экономики 1970-х годов является то, что «никто рангом выше, чем директор предприятия никогда не смещается с поста». Он хотел бы, чтобы в целях эффективности, перетряска кадров происходила почаще, но он совсем не был типичным представителем «нового класса».
Утверждение Милована Джиласа о том, что коммунизм создал новый класс, касалось в основном не индивидуальных держателей постов, а политико-экономической бюрократии, как страты общества с её монополией на власть и охраняемыми ею привилегиями. При этом индивидуум был проникнут чувством солидарности, потому что его привилегии зависели от выживания корпорации. Несомненной правдой является утверждение как русских, так и западных учёных о том, что советское nachalstvo не представляет из себя монолитную группу. В элите есть свои фундаменталисты и свои модернизаторы, свои твердолобые милиционеры и гэбисты, свои зашоренные идеологи и ориентированные на эффективность технократы в промышленности и науке. В культурной элите есть как консерваторы, так и либералы. Но во времена Брежнева с Косыгиным там, где возникали трения, руководство неоднократно делало выбор в пользу консерваторов с тем, чтобы сохранить единство и устранить противоречия. Таким образом, несмотря на эти трения, советская элита до сих пор связана лояльностью по отношению к партии и к системе номенклатуры, гарантирующими как власть, так и привилегии.
Некоторые западные социологи высказывали мысль о том, что разрыв между самыми богатыми элементами советской элиты и самыми бедными русскими всё же намного меньше, чем пропасть между самыми обеспеченными и самыми неимущими американцами. В чисто денежном отношении это, безусловно, верно, хотя скрытые доходы советской элиты в виде скидок в специальных магазинах, при пользовании бесплатными государственными машинами, дачами и другими привилегиями, даваемыми государством очень трудно оценить в деньгах. Как бы то ни было, деньги не являются достоверной мерой, потому что привилегии советской элиты основываются на влиянии, связях, и доступу к благам, которые за деньги не купишь.
Для меня образ жизни верхушки советского чиновничества, внешторговских начальников, праздничных генералов-писателей и высокопоставленных журналистов, с их частыми зарубежными поездками, крупными бюджетными ассигнованиями, импортной одеждой и прочими земными благами, а также жизнь политически сильных мира сего с дачами, слугами, приготовленными кремлёвскими поварами блюдами, спецмагазинами с доставкой на дом изысканных продуктов, очень далёк от всего того, чем окружён в своём существовании русский сталевар или колхозная доярка. Как несравним, скажем, образ жизни американского джетсеттера [8], сделавшего деньги на умных инвестициях, и хитро уходящего от налогов, который сегодня катается на лыжах в горах Швейцарии, а завтра плывёт на своей яхте по Карибскому морю, и жизнь простого автосборщика Детройта или мигранта, вкалывающего на ферме в Калифорнии.
Но в отличие от Америки, изысканный стиль жизни и скрытые богатства советского привилегированного класса не являются предметом общественного обсуждения. Немногие диссиденты типа Андрея Сахарова и Роя Медведева публично осуждали систему привилегий, но даже среди диссидентов эта тема отходила на задний план по сравнению со многими другими проблемами. Среди простых русских существует общее понимание того, что властная элита и научно-культурные знаменитости ведут привилегированную жизнь, но размер этих привилегий скрывается под обычаем не выставлять роскошь напоказ, а потреблять блага осторожно, а также под полным отсутствием рекламы частной жизни привилегированного класса. И потом, несмотря на все эти привилегии, советский новый класс всё же достаточно далёк от той высокообразованной, праздной и пресыщенной царской аристократии, которую Пушкин изобразил в «Евгении Онегине». И они не накопили таких богатств, которые имелись у некоторых купцов предреволюционной России, живших бок о бок с самой крайней нищетой.
Кроме того, открытое обсуждение этой темы представляет для русских определённый риск, и большинство тех, кто ворчит по этому поводу, делают это частным образом. Женщина в летах, проходя однажды как-то вечером мимо молокозавода, известного тем, что он поставляет молочные продукты в спецмагазины элиты, с горечью и возмущением сказала моей жене Анне: «Мы ненавидим эти специальные привилегии. Во время войны, когда они действительно были нашими лидерами, это было понятно. Но не теперь». Светлана Алилуева писала о кулачных боях и стычках с оттенком классового антагонизма между элитной молодёжью, живущей на даче в Жуковке и местными парнями из близлежащего совхоза. В Ташкенте я лично наблюдал, как люди негромко ругались в адрес высокого военного чина за то, что он прошёл в голову длинной очереди ожидавших такси и сел в первую свободную машину, но никто громко не протестовал и не предпринял никаких физических действий для того, чтобы помешать ему. Мастер, который устанавливал кондиционер и кухонное оборудование в квартирах высокопоставленных военных, затем делился своим возмущением с русским другом: «Посмотрел бы ты на то, что у них в домах! Зачем мы делали революцию?»
Самый примечательный протестный эпизод, о котором я слышал, произошёл с женой очень известного поэта на вечеринке, устроенной Дмитрием Полянским, важным членом Политбюро и министром сельского хозяйства.
Все изрядно выпили, включая жену поэта, которая вышла в туалет. Вскоре гости услышали страшный шум, доносившийся оттуда. Жена поэта крошила флаконы с французскими духами «Ланвен», «Скиапарелли», «Уорт», жутко при этом ругаясь. «Лицемерие в том, – жаловалась она, – что мы, якобы, построили государство рабочих и крестьян, где все равны, а тут, посмотрите на эти французские духи!»
Но более типичное в своём бессилии разочарование испытал однажды физик, рассказавший мне о том, как он заметил, что очень дорогая статуэтка обезьянки, вырезанная из чистого янтаря, и годами стоявшая в витрине магазина «Янтарь» в центре Москвы, однажды оттуда пропала, хотя всем было понятно, что она не продаётся. Он с друзьями зашёл внутрь, чтобы спросить, что с ней случилось.
«Продана» – сказала не склонная к беседе продавщица.
«Мы думали, она не продавалась», – сказал кто-то из группы.
Женщина лишь пожала плечами.
«А кто её купил?» – спросил другой.
«Дочь Брежнева, Галя», ответила продавец, постаравшись на этом завершить разговор.
«Хорошо, что она не ездит за покупками в Эрмитаж», – заметил один из мужчин группы, и они вышли, поражённые до глубины души, но воспринявшие этот факт с покорностью.
Покорность является характерной реакцией советских людей на привилегии сильных мира сего. Так издавна заведено в российской истории, по словам самих русских, и воспринимается это с фатализмом. Главное – найти уголок внутри этой системы для себя. Как сказал один молодой американец, работавший в течение десяти месяцев на выставке в России и много общавшийся с русскими: «Люди не хотят менять эту часть системы, они хотят её обмануть. Они никогда не скажут, что система плоха, но желают, чтобы исключение было сделано лично для них».
[1] Теперь этот дом находится по адресу: Романов переулок 1. (прим. перев). :
[2] Один бывший функционер ЦК КПСС, написавший в английский ежеквартальник Survey (Осень 1974 – А.Правдин «Inside the CPSU Central Committee» разъяснил, что существуют две категории кремлёвского рационирования для высших партийных руководителей: один технически стоит 32 рубля, а другой – 16 рублей. Но, как сказал убежавший на Запад чиновник, эти цифры могут ввести в заблуждение, потому что «талоны оплачиваются в золотом эквиваленте (и) настоящая цена «пайка» должна быть умножена на величины от 15 до 20, для того, чтобы отразить реальную покупательную способность. То есть лучшие из пайков стоят 480-600 рублей ($640-800) в месяц. (прим. Х.Смита)
[3] Уровень зарплаты является неточным инструментом замера привилегий в СССР. Официальная зарплата Брежнева, как мне сказали, составляет 900 рублей в месяц, но все прочие льготы делают его доход намного выше, и он практически не поддаётся исчислению. То же самое справедливо и для других представителей властной элиты. На первый взгляд Брежнев выглядит не очень обеспеченным по сравнению с маршалом, зарплата которого может достигать 2000 рублей в месяц, ведущим учёным или администратором в оборонной отрасли (те же 2000), или крупным писателем, чей гонорар может составить за книжку 150 000 рублей, если по ней снимут телефильм или кино. Советские власти предержащие не только получают массу привилегий, которые невозможно купить ни за какие деньги, но люди посвящённые говорят и о тайных доплатах «в конвертах». Их размер невозможно подсчитать с точностью (Прим. Х.Смита)
[4] Западные эксперты давно и безуспешно пытаются подсчитать размер советской элиты. Так, например, Т.Н.Rigby в книге Communist Party Memebership in the USSR, 1917-1967 (Princeton, 1968), приводит список в 936 000 членов партии, правительства и экономической бюрократии. Но понятие привилегированного класса распространяется также на элиты других слоёв общества – учёных, деятелей культуры, военных и т.д. (Прим. Х.Смита)
[5] Таммани-холл — политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1790-х.
по 1960-е годы и контролировавшее выдвижение кандидатов и патронаж в Манхэттене с 1854 по 1934 гг. (прим. перев.)
[6] «Большое яблоко» (англ. «The Big Apple») — самое известное прозвище Нью-Йорка. Возникло в 1920-х годах. (прим. перев.)
[7] «необходимое условие»; букв. «то, без чего невозможно» (сокращение от conditio sine qua non) (прим. перев.)
[8] Джетсеттеры – группа состоятельных людей, посещающая, быстро перемещаясь на собственных самолётах самые фешенебельные места, часто недоступные простым людям. Происходит от слов jet – реактивный самолёт и set – группа, набор. (прим.перев.)
