Хедрик Смит. Русские. Глава 7. Молодёжь.

Рок без ролла

Мы врубаемся в музыку Джими Хендрикса, но это не означает, что мы не готовы сражаться за нашу Родину.

Молодой рок-фан, 1974

Рок. Тяжёлый рок. Живьём. Этот драйв, которого ни с чем не спутаешь, пульсирующий ритм рока. Звукоусилители на пределе мощности. Паренек в кожаной куртке двигает бегунки пульта и периодически спускается в проход зала для проверки децибел. Высокий, поджарый Валерий Вернигор запевает сначала Evil Woman*, а потом Spinning Wheel, оба хита из репертуара группы Blood, Sweat and Tears.  Поёт он с чувством. На английском. Можно было бы спутать с оригиналом, если бы не резкие риффы трубы и тромбона. Над электронным синтезатором, покачиваясь в такт ритму, колдует дeнди с козлиной бородкой, облаченный в ярко-красную рубашку.  Ряд электрогитаристов с волосами до плеч трудится во всю, делая туловищем круговые движения, свойственные рок-н-роллу. В центре сцены – Лёша Козлов, с редкими длинными волосами и солженицынской бородкой, задаёт  бешеный волнообразный ритм на альт-саксофоне. Помещение заполнено звуком. Я всё время слышу раздающиеся вокруг меня бурные аплодисменты. Затем вступает, исполняя высоким тенором медли из Jesus Christ Superstar, Махурдат Бади, родившийся в Москве перс, также с волосами до плеч.

(*Хедрик ошибается, в репертуаре этой группы нет песни с таким названием. Песня Evil Woman принадлежит группе Electric Light Orchestra и вышла в 1975 году, то есть после отъезда автора из СССР – прим. перев.)

Практически в любой западной стране эта сцена была бы совершенно обычной. Но мы в Москве, в марте 1974 года. Это, конечно, не совсем запретный плод, но всё очень похоже на украдкой вкушаемый воздух свободы. Публика, числом примерно в 400 человек, в основном молодые люди, сгрудилась в каком-то ужасном зале заседаний в одном из тех зданий, которые были возведены при Сталине, чтобы демонстрировать «достижения народного хозяйства».

Но не только антураж происходящего нереален, таков же и лидер группы Алексей Козлов. Лёша для друзей – он один из тех интригующих русских, которые живут двойной жизнью, потому что предмет их настоящей страсти находится под запретом или на грани запрета. Художники-абстракционисты занимаются установкой театральных декораций или рисуют иллюстрации для книг, чтобы прожить. Скульпторы со склонностью к созданию религиозных скульптур или свариванию на досуге из металла порнографических фигур, неплохо зарабатывают, ваяя надгробные памятники для сильных мира сего. Сатирики пишут книжки для детей. Джазовый пианист и преподаватель музыки, основная работа которого – ассистент преподавателя автоматики и телемеханики в Московском физико-техническом институте, который основал и до сих пор спонсирует Московскую джаз-школу, очевидно потому, что организации, которым больше подходит такого рода деятельность, не были готовы серьёзно заниматься джазом.

Сам Козлов по образованию архитектор. С 1962 года его официальной работой является работа специалиста по промышленному дизайну Всероссийского НИИ технической эстетики. Но он также и джаз-рок музыкант- фрилансер, начавший в сорок лет слушать западные радиопередачи про джаз, выходившие в эфир с начала 1950-х годов и экспериментировавший с диксилендом, свингом, хот-джазом, би-бопом, кул-джазом и роком и теперь разрабатывающий свой собственный стиль. Годами ему приходилось репетировать в таких обстоятельствах и местах, где люди, включая его родителей, не могли бы его застать. Он сам пошил футляр из плотного бархата и проделал в нём три отверстия – одно для мундштука, и два для рук. Он запихивал свой саксофон внутрь этого мешка на манер волынщика и дул в саксофон, стараясь не беспокоить соседей.

На сцене он очень живой, репетирует свои собственные аранжировки и композиции, когда не играет на саксофоне. Вне сцены он настолько расслаблен, что кажется, что у него нет костей. «Я берегу энергию, чтобы выплеснуть её во время исполнения», – говорит Алексей. Скромный в одежде и манерах, Лёша много не пьёт и не курит, зато играет в карты серьёзно, так же, как исполняет музыку. В 1960-е годы он играл на саксофоне в нескольких советских группах, которые и сейчас исполняют танцевальную музыку в стиле пятидесятых и был послан ЦК ВЛКСМ на Варшавский джаз-фестиваль 1962 года в качестве представителя советского джаза. Но постепенно он начинает дрейфовать в сторону от официальной музыки.

Однажды, в середине 1960х годов, Леонид Переверзев, звукоинженер, которого любовь к джазу и энциклопедические знания этой музыки сделали ведущим комментатором ТВ, вёл передачу на московском телевидении, иллюстрируя её предварительно записанными роликами музыки группы Козлова. Но «редакторы», как мягко выразился один из музыкантов группы, вырезали один из номеров, потому что сочли неприличными движения Алексея и музыкантов во время исполнения.

Козлов отошёл от ортодоксальной музыки ещё дальше и является сейчас гуру молодых музыкантов, желающих овладеть секретами исполнения рок-музыки. Некоторые из них учатся на отделении классической музыки в Московской консерватории. Алексей Козлов создал некий гибрид из джаза и рока, сочетание тяжёлого ритмического драйва и громкого рóкового электрозвука с джазовой импровизацией и духовыми инструментами эры биг бэндов. Само собой, русская молодёжь без ума от его исполнения, но он вынужден развиваться с осторожностью. В то время, когда я был в Москве, его музыка не была под официальным запретом, но рассматривалась как находящейся в «серой» зоне.

Музыка группы Козлова пользуется такой популярностью среди молодых знатоков, что, несмотря на то, что она совершенно неофициальна, абсолютно неприбыльна и нигде не рекламируема, он играет от 15 до 30 концертов в год, каждый из которых организован частным образом, и на них приглашается тщательно отобранная аудитория. Как в том концерте, который я видел. Козлова приглашают молодые автомобилестроители, горные инженеры, техники, студенты инженерных ВУЗов и прочие группы молодых людей из таких городов как Донецк, Днепропетровск или Куйбышев, где власти, часто будучи не в курсе, что именно он играет, не так привередливы в ограничениях, как московские боссы. Но Козлов осторожен, он старается не выпустить дело из-под контроля и не испортить концерт. В конце 1974 года, во время его выступления в московском доме учёных, аудитория начала что-то вскрикивать в стиле мировых традиций рок-концертов, но выходя далеко за рамки поведения советской аудитории. Козлов вежливо попросил их умерить пыл. «Я рассматриваю рок как ветвь современной академической музыки», сказал он тогда.  «Мы стараемся исполнять его в таком разрезе и просим вас реагировать на исполнение должным образом». Аудитория прислушалась к его словам.

Тем более что крышку над основной публикой держат плотно. За исключением его фанов, российская публика даже не подозревает о существовании Козлова. Побывать на его концерте, как и на других событиях полуподпольной русской культуры для обычного человека сравнимо с просмотром падения метеорита. Он мелькает на небосводе лишь на мгновение. Если тебе повезло оказаться на улице в нужное время, и ты посмотрел в нужном направлении, то ты увидишь его. Но всё остальное время небо выглядит обычным, и ты можешь поклясться, что звёзды с неба не падают. Для того, чтобы приобщиться к музыке Козлова, ты должен получить вначале информацию о его концерте, а для того, чтобы на него попасть, тебе понадобятся связи. Однако, мне показалось удивительным, что молодыми талантами усыпан горизонт сегодняшней страны Советов. Они сколачивают небольшие группы по всему Союзу, просачиваясь сквозь идеологические стены, которые стараются возвести вокруг молодёжи консерваторы-старики.

Говорить в целом о советской молодёжи так же глупо как говорить о американской. Московский студент ВУЗа из семьи, где глава ездит за границу, бесконечно далёк от молодого рязанского рабочего, хотя их разделяет лишь 120 км. Что уж говорить о молодёжи на Крайнем Севере или в Сибири. Но один язык объединяет их всех – язык поп-музыки. В 1971 году газета «Советская Культура» опубликовала письмо от девушки из Куйбышева, где она говорит: «Битлз понимают миллионы моих современников и они нам всем близки». Трое молодых людей из Горького там же сказали о том, как страстно они желают, чтобы телевидение и радио сняло бы их с диеты патриотической музыки, маршей Красной армии и полуоперных баллад, заполняющих эфир. «Нам, молодежи, нужен отдых, развлечение» – написали они. «Мир шагает по пути научно-технического прогресса. Мы должны идти в ногу со всеми. Зачем нам, после напряженного трудового дня, слушать все эти марши?»

Путешествуя по Советскому Союзу, я встречался с «поп-группами» или «бит-группами» (слово «рок» оставалось слишком взрывным для советских официальных лиц) не только в городах типа Москвы, Ленинграда и Таллинна, но и в бывших исламских городах типа Бухары в Центральной Азии или в Сибири, в 17000 км от Нью-Йорка. В Братске я встретился с музыкантами, которые записали с Голоса Америки (даже когда его глушили) на магнитофон большую коллекцию музыки, включавшую Битлз, Роллинг Стоунз, Энгельберта Хампердинка, Джефферсон Эйрплейн и многих других западных звёзд. Никто из этих молодых людей на самом деле английского не знал, но они очень талантливо воспроизводили слова групп и манеру диск-жокеев.

Они были настолько подкованы по части западных рок-идолов, что завалили меня вопросами о частной жизни звёзд, о которых я никогда и не слышал, и, в частности, попросили меня, чтобы я помог им расшифровать слова песни с пластинки Махалии Джексон He’s Got the Whole World in His Hand. Я думаю, что им и в голову не могло прийти, что это всего лишь джазовая версия известнейшего спиричуэла. То, что они играли в своём узком кругу, всегда было очень далеко от того, что им дозволялось исполнять на публике во время концертов.

После того, как власти поняли, что влияние западной культуры нельзя полностью остановить, они пошли на компромисс и постарались взять под контроль устремления молодёжи. Уже в 1960х поп-группы начали расти как грибы под официальной эгидой – на заводах, в институтах и университетах, при местных Дворцах культуры, как русские напыщенно называют клубы. Но, как и дач на загородных участках, поп-групп было бесконечное множество. Они варьировались от совершенно неинтересных и бесцветных, и таких было большинство, до ярких, аутентичных коллективов типа группы Козлова.

Первое отступление переводчика.

Моё приобщение к исполнению таких групп состоялось, когда я был, наверное, в 9м классе и посетил первые школьные танцы. Играл у нас оркестр “погранцов”. Сортавальский погранотряд, в который я чуть было не попал проходить срочную службу в 1979 году, шефствовал над школой номер один города Сортавала и за всё время играл на танцах с моим присутствием раза три-четыре. К 9му классу я уже знал Битлз, Роллинг стоунз, Криденсов и Ти Рекс. Исполнение же квартетом погранцов песни Битлз Birthday просто переполняло меня восторгом.

Я был очень скромным парнем в то время, и на следующих танцах всё ждал, когда они снова сыграют эту вещь, но не дождался и поделился своим беспокойством по поводу неисполнения номера с школьным другом Женей Сидоровым (фото). Он, будучи подростком намного более уверенным в себе, чем я, сказал, что, мол, пойдёт и попросит их исполнить номер. В промежутке между песнямя, я видел, он действительно что-то спросил у одного из пограничников, заметил, что тот ответил, Женя, довольный его ответом, кивнул, а потом пришёл и сообщил: “Они выкинули песню из “альбома”. Какой там у этих несчастных срочников был “альбом”, ведь это слово означало полновесный диск длиной минут 40 – 45 я тогда не спросил сам себя, конечно. Просто потом понял, что это было сказано для солидности.

Подчинявшиеся правилам приглашались на региональные и всесоюзные конкурсы, и немногие счастливчики записывались на центральном ТВ. Но, как мне рассказали несколько молодых музыкантов, весь репертуар, все тексты их песен, поведение на сцене и все связи тщательно отслеживались и цензурировались на предмет морального, сексуального и политического контекста.  Часто совершенно невинные мелодии выкидывались из репертуара только на том основании, что происходили с Запада. Когда какую-нибудь провинциальную группу слушали для записи на ТВ, как мне сказал один гитарист, то им советовали «… исполнить что-то в жанре «агитпроп» – ну вы знаете, про достижения народного хозяйства и героев-космонавтов» в современном ключе. Поскольку молодым музыкантам нужно было иметь место для репетиций и возможность выступать, они шли на компромисс.

Ирония состояла в том, что чем более плодовитой и профессиональной группа становилась, тем больше её контролировали и вводили в сферу официоза, как сказал гитарист. По этой причине он совершенно не собирался становиться профессионалом,  хотя был достаточно талантлив, чтобы пробиться на Западе. От других я слышал, что лучшие группы существуют в академических структурах типа институтов: как никому неизвестные любительские коллективы, так и восходящие звёзды типа «Машины времени», «Жестокая катастрофа» или «Атака Регби**», и превосходят такие бесцветные профессиональные образования, как «Поющие гитары», «Весёлые ребята» или «Трубадуры».

**Автор в оригинале пишет про группы The Violent Catastrophe и The Rugby Attack, о которых переводчик ни разу ничего не слышал…

Эти последние часто записываются, но не идут ни в какое сравнение с импортными западными рок-музыкантами. Причиной, как сказал тот же гитарист, является то, что профессиональные советские команды не могут показать свои настоящие вещи. Во время записей на ТВ им запрещено использовать свою мощную аппаратуру и исполнять номера, способные «завести» публику. Во время концертов им устанавливается квота, сколько западной музыки они могут исполнить (обычно 15%, остальные должны быть на 65% советские сочинения и на 20% восточно-европейские). Свобода их творчества также ограничивается тем, что надсмотрщики из министерства культуры и комсомола не дозволяют исполнять номера собственного сочинения на том основании, что авторы не являются официально одобренными композиторами-песенниками.

Политика разрядки не сильно помогает в этом отношении. В самом «открытом» из советских городов, Таллинне, музыкант из ресторана сказал мне, что власти всё больше возражают против исполнения на публике западных мелодий по мере того, как разрядка официально укрепляется.  Группы, играющие в ресторанах, и даже те, кто выступает на частных вечеринках, должны следить, как мне сказали, чтобы не было исполнено ничего крамольного, потому что в ряды публики часто проникают стукачи, информирующие о возможных нарушениях в репертуаре. Как-то раз в ресторане «Берлин» в Москве наши друзья уловили, что оркестр играет категорически verboten [1] тему Лары из фильма «Доктор Живаго». Они попросили повторить эту мелодию.

Руководитель группы ответил: «Мы её не исполняли».

«Ну как же? – стал настаивать наш друг. «Я прекрасно слышал её, да и мои друзья тоже. Мы же хорошо её знаем».

«Нет, вы, должно быть, ошиблись. Мы не могли её играть, а вы не могли её услышать».

Ответ прозвучал в том самом замороженном советском стиле, который больше похож не на отрицание очевидной правды, а на отбрасывание правды неудобной.

Время от времени группы пытаются бросить вызов властям или провести их, но это получается редко. Белорусская группа «Песняры» пыталась в 1970 году настоять на своей собственной программе при записи на ТВ, спор был таким яростным, что по слухам, им не только запретили записывать данную программу, но и отменили все другие намеченные концерты, пока они не согласились представить новый репертуар.

Второе отступление переводчика

С творчеством “Песняров” я познакомился, кроме того, что их песни звучали из телевизора, которого в мой школьный период у нас в семье ещё не было, может быть как раз к старшим классам школы его и купили, и по радио, на тех же танцах, где играли “погранцы”. Я хорошо помню, что они исполняли “Косил Ясь конюшину” под которую танцевал с кем-то из девчонок, что называется cheek to cheek, мой друг Женя Сидоров. А я тогда, на первых танцах, проходивших ещё в вестибюле второго этажа нашей школы, ему только завидовал. Сам я приглашать девушек стеснялся из опасения, что мне откажут, а на “белый танец” меня никто не приглашал. Я был парень неказистый совершенно, ниже ростом почти всех парней класса, что потом наверстал, по сравнению с красавцем Женей, который к тому же носил пиджак за 70 рублей, то есть это было больше месячной зарплаты моей матери. Папа у Жени был начальником пожарного поезда, получал, как однажды Женя сказал, 300 рублей в месяц и совершенно не пил, так как страдал каким – то заболеванием и был грузным мужчиной с одышкой. Мама зато была хронической алкоголичкой и в конце жизни совсем выжила на этой почве из ума, хотя сына, умершего в 2004 году от пьянства, вроде, пережила. Правда в 10м классе, когда танцы стали устраивать в спортзале школы, меня уже приглашали, да я и сам тоже.

«Квазары» из Бухары дали битловским песням заголовки в стиле советских песен протеста в надежде, что, как сказал один из музыкантов «никто не обратит внимания» на тексты. Но обман обнаружился, им пришлось постричься, и было запрещено играть на свадьбах, откуда шёл их основной заработок, при этом репертуар группы был пересмотрен.  Некоторые поклонники музыки считают, что по сравнению с 1960-ми годами ограничения усилились. Один из завзятых фанов рассказывал мне, что в начале 1960-х, когда музыка Битлз буквально заполонила Москву, в ресторане «Вечерний» на Кропоткинской улице устраивались под неё разнузданные вечеринки. «Эти “джем-сессии” спонсировал комсомол, и ребята тащились там по-чёрному» – сказал склонный к полноте молодой человек. «Они орали как резаные. Шум стоял ужасный. Ломали мебель и разбивали оконные стёкла. Тем всё и кончилось.

Потом продолжили в кафе «Синяя птица», уже с охраной на входе и с пропусками от горкома комсомола, но и это мероприятие заглохло». В январе 1974 года планировали открыть, опять же под эгидой комсомола, новое джаз кафе в парке Горького, в ресторане-стекляшке. Один писатель достал нам приглашение, но всё отменили в последнюю минуту, потому что «наверху» не одобрили. Так это кафе и не открылось, и Москва осталась вообще без заведения, где регулярно играли бы джаз или рок, хотя некоторые кафешки ставят между советскими номерами пластинки западных исполнителей типа Ареты Франклин  и Отиса Реддинга.

Можно сделать безошибочный вывод о том, что власти куда меньше боятся западных пластинок, продающихся sub rosa (из-под полы – прим. перев.), нежели истинно популярных доморощенных советских команд. Если бы музыкантам была предоставлена полная свобода творчества и возможность заручиться массами болельщиков, то их было бы намного труднее контролировать, чем некоторых знаменитых писателей, спортсменов или учёных. Скрепя сердце, власти закрывают глаза на всё увеличивающийся в последние годы приток западной музыки в страну.

Чёрный рынок пластинок и других атрибутов западной рок-культуры настолько велик в СССР, что один из американских студентов, учившийся по обмену в Ленинградском университете, сравнил его с оборотом марихуаны и других наркотиков в американских студенческих кампусах. Fartsovshchiki, подпольные спекулянты, являются советскими аналогами западных наркодилеров, профессиональных дельцов и денежных мешков. Некоторые их них используют студентов на субподряде, платя им дешёвыми джинсами или редкими пластинками, а иногда и сама милиция использует студентов-стукачей для ловли профессиональных дистрибьютеров.

Однажды мы шли с нашей знакомой русской по центру Ленинграда. «Вот они!» – сказала девушка, показывая на группу молодых людей в чёрных куртках с «дипломатами» в руках, описывающих вокруг друг дружки круги, на манер собак, принюхивающихся к другим особям, проверяя, можно ли доверять другим в степени, достаточной для того, чтобы приступить к сделке. «Пласты» не доставались до тех пор, пока названия и их состояние, а также цена не были согласованы. Затем пара молодых людей удалялась с места толкучки в укромное место, где деньги и диски меняли владельцев. В своё время диск с записью рок-опер Hair или Jesus Christ, Superstar мог стоить 100 рублей ($133) и больше. Обычно пластинка легко окупалась перезаписью по десятке за копию на плёнке. Как правило, контрабанда поступала через туристов и путешествующих за границу. Иногда диски проходили через таможню, потому что предприимчивый путешественник засовывал их в конверт из-под пластинки вальсов Штрауса или кантат Баха.

Третье отступление переводчика

Про рынок “пластов” в Петрозаводске я мог бы написать очень много, но это существенно удлиннило бы данный пост. Поэтому ограничусь тем, что скажу, что основными поставщиками дисков в Петрозаводск были моряки БОПа (Беломорско-Онежского пароходства, где мне даже доведётся поработать перед самым отъездом в Канаду, и стюардессы международных авиалиний. Последние привозили платинки в Питер и Москву, а петрозаводские гонцы ездили их покупать туда. Как бы то ни было, “новьё” появлялось у нас в городе очень скоро, часто даже в тот же месяц, что диск выходил на Западе. Основным “попсовиком” в городе был Олег Гладков, с которым я заочно познакомился ещё из Сортавалы, работая слесарем вагонного депо до поступления на иняз через моего тогдашнего друга Славу Пичугина. О покойном Славе Пичугине и его увлечении рок-музыкой очень хорошо пишет мой друг Саша Изотов. Были и другие поставщики, например сын комендантши нашего общежития, я забыл его фамилию. После моего прихода из армии и с устройством на работу на Карельское ТВ я познакомился с очень крутым поставщиков дисков в Петрозаводск через Питер, студентом “консы”, так назывался Петрозаводский филиал Ленинградской консерватории им. Римского-Корсакова. Фамилия его была Жуковский, вроде Сергей имя было, внешний вид я подзабыл, но друг Саша Изотов напомнил, что он был “улыбчивый кудрявый блондин”, но зато помню хорошо его приятеля, тоже студента этого ВУЗа, бывшего не тёзкой Козлова по фамилии (имя вроде Миша было), но и игравшего на саксофоне! Да и внешне он на Алексея был похож. Но это уже относится к началу 1980 годов. Пишу же я об этом потому, что цены на новые, “запечатаные” пластинки у нас были вполне божескими, примерно от 30 рублей за сборник или концертник, до 70 за самую крутизну, типа четвертого Лед Зеппелина или диск Who’s Next группы the Who. “Двойник” (альбом из двух пластинок) стоил 100-120 рублей, а перезапись делалась за трёшку или даже рубль. Потом, когда после армии, уже довольно отойдя от этого увлечения, я случайно посетил Петрозаводский клуб филофонистов в баре Дворца культуры Петрозаводскмаша, там тот же Жуковский распечатал новую плостинку Донны Саммер 1983 года She works hard for the money, поставил на проигрыватель и сказал, что диск стоит 100 рублей. Один диск! Тогда я понял, что рынок пластов меня больше не интересует.

Но ни одной западной группе не дозволялось посетить СССР. В начале 1972 года американское посольство предложило направить в Союз, в качестве культурного обмена, группу The Fifth Dimension. Команда не только была на пике популярности в США, но и добилась очень тёплого приёма среди публики во время турне по Венгрии, Польше и Чехословакии. Москва наотрез отказала и попросила подыскать кого-либо другого. Некоторое время спустя, я оказался на одном из дипломатических завтраков рядом с Владимиром Головиным, заместителем генерального директора Госконцерта, советского государственного агентства, ведавшего всеми концертными контрактами. Когда я спросил его, почему зарезали «Пятое измерение», Головин попытался отделаться от моих вопросов, сообщив, что он лично не считает группу популярной. «Во всяком случае – как он выразился, недостаточно популярной, чтобы заполнить концертные залы в течение шестинедельного всесоюзного турне.»

«С трудом верится», – возразил я ему, и поделился с ним впечатлением от одного концерта, который видел накануне в Молдавии. Выступала группа из Марийского автономного округа и билеты в зал, вмещавший 1000 человек, были заранее раскуплены. А ведь эта была весьма малоизвестная команда, правда состоявшая из профессиональных музыкантов. Одной песни Битлз Back in the USSR с лихвой хватило на то, чтобы обеспечить этой группе успех.

«Пятое измерение – это не Битлз», презрительно фыркнул Головин.

Я решил его проверить:

«А как бы, на ваш взгляд, советская публика встретила Битлз?»

Он парировал:

«Битлы уже стали старомодными».

«Вы имеете в виду, что они стали классиками?»

«Да нет, какими классиками? Я так не сказал. Просто они вышли из моды», поджав губы, ответил он. Таков был приговор, вынесенный бедным «битлам».

На следующий день мне несказанно повезло пообщаться с успешной, официально признанной женщиной-композитором, слагающей патриотические поп-мелодии для советской молодёжи**. Она не преминула похвастаться своими громадными на этой ниве заработками порядка 25 000 рублей в год ($33 333) а я сообщил ей, что американцы предложили послать в Союз группу The Fifth Dimension  и поинтересовался её мнением по поводу того, заполнила бы эта группа залы или нет. Она ответила, что вопрос глупый, несомненно заполнила бы.

«А вы знаете, почему они не приехали?» поинтересовался я.

«Спросите Госконцерт».

Когда я сказал, что уже говорил с Головиным, она сильно заинтересовалась, что же тот сказал и когда услышала ответ, то покачала в недоумении головой.

** Скорее всего речь шла об Александре Пахмутовой

Власти уже приглашали на гастроли в СССР польские, венгерские и болгарские поп-группы и во всех без исключения случаях публика рвалась на эти концерты. Сами музыканты из Восточной Европы, как поделился со мной один поляк из такой группы, рассматривали такие турне как «обязаловку» от которой невозможно отказаться, если хочешь поехать на Запад. Нужно доказать таким образом свою преданность Старшему Брату. Но то, что было для них повинностью, считалось настоящим праздником для советской молодёжи, приоткрытым окошком на Запад, бросающим отсвет своего стиля на одежду и манеру исполнения восточных «ребят-демократов», которые в любом случае были ярче и выразительнее, чем у советских доморощенных музыкантов. Тем не менее, власти опасаются пускать в страну хоть какую-то из действительно популярных на Западе рок-групп из опасения столкнуться с неконтролируемой реакцией молодёжи на неё.

Четвёртое отступление переводчика

Петрозаводск моего времени не был избалован гастролями ансамблей из стран “Варшавского договора”. Но один такой визит я запомнил. Какой-то венгерский коллектив выступал в ДК Онежского тракторного завода. Из всего выступления мне запомнилось только исполнение дуэтом венгерских девушек песни Fly Robin Fly группы Silver Convention. Эта “гениальная” песня состояла из всего двух строчек:

Fly, robin fly
Up, up to the sky

повторявшихся четыре раза на протяжении пяти минут с лишним. Меня тогда поразило великолепное качество звука, лившегося из огромных динамиков, которые группа наверняка привезла с собой. Скорее всего они гастролировали по Ленинграду или даже Москве и другим городам и весям, ну, вот и заехали в столицу Карелии. Как бы то ни было, зал, помню, был полным, а билеты вполне доступными.

Затем однажды знакомый художник, очень симпатичный парень в то время, которому сейчас, конечно, седьмой или восьмой десяток лет, и он – мой френд в Фейсбуке, рассказывал, как во время приезда в начале 1970х годов польского ВИА “Али Бабки” в Петрозаводск он и его друзья не только что-то хорошо фарцанули с этими девушками, но и предавались жаркому сексу с ними на одной из квартир в центре города. Конечно, такие рассказы надо всегда было воспринимать скептически, но, повторяю, парень был видный, и не было ничего предосудительного в том, чтобы свободным раскрепощённым молодым полячкам не провести время на гастролях с пользой.

Жажда западной музыки и её атрибутов является ярким свидетельством разрыва преемственности поколений в России, это своего рода разрыв наоборот, по крайней мере среди молодёжи среднего класса и истеблишмента. В то время как американская молодёжь в своём протесте стремится носить простую одежду, не хочет брать на себя лишней ответственности и обожает фолк-рок музыку в пику приверженностям родителей к другим жанрам, советская молодёжь хотела бы побольше материальных благ и хорошей жизни. Эта молодежь находится в авангарде нового материализма. Молодые люди поедут летом в стройотряд в Сибирь, чтобы заработать 1000 рублей, а секретарша будет экономить на еде, чтобы потом выбросить месячную зарплату на символы изящной западной жизни типа новомодных брюк, парика или туфель на платформе.

Тренд справедлив как для молодожёнов, так и для подростков. Вадим, молодой инженер, и Светлана, учительница, являются типичными представителями своего поколения, хотя лучше обеспеченными, чем подавляющее большинство. Прихожая их квартиры украшена яркими вырезками из западных журналов мод, на которых можно видеть моделей в леопардовых бикини и огромных солнцезащитных очках в форме луны, представителей золотой молодёжи в модной спортивной одежде или манекенщиц посреди роскошных современных апартаментов. По советским стандартам их двухкомнатная квартира обставлена уютно, но намного скромнее по сравнению с этими фото на стенах. Гордость Вадима – коротковолновый пятидиапазонный транзисторный радиоприёмник «Грюндиг», – он выложил за него 400 рублей (двухмесячную зарплату), и широкие галстуки, которые Светлана шьёт ему из импортных тканей. Он с готовностью простоит в очереди пару часов, чтобы купить пластинку польского джаза. Оригинальный диск с записью Пола Дезмонда [2]  приводит его в восторг. Светлана любит яркие японские шарфики и обтягивающие брюки, которые шьёт сама. Для того, чтобы отдалиться от скудости, в которой до войны и после неё жили их родители, все средства хороши.

Пятое отступление переводчика.

Первые джинсы и джинсовую куртку “Джеймс” (на фото) я заимел ещё до поступления на иняз в 1973 году. Благодаря моей дружбе с одноклассником Женей Кривошеем, у которого я их то ли купил, то ли выменял. Потому что этого добра, как и жевательной резинки, у Жени хватало. Его мать-одиночка Берта Суловна Тхуре была американской финкой, и он два раза съездил с ней к родственникам в Финляндию. Первый раз это было, когда мы учились в 7 или 8м классе. После восьмилетки Женя ушёл работать в локомотивное депо, пытался ходить в вечернюю школу, но это дело бросил и стал сильно выпивать. Надо отдать ему должное; опустившись практически на самое дно жизни, даже побывав в ЛТП (Лечебно-трудовом профилактории) он сумел с этого дна подняться, с выпивкой завязал и эмигрировал в Финляндию в начале 1990х. Мы два раза говорили с ним по Скайпу в 2000е годы, он жил в Куопио и работал на мясокомбинате. В 2011, кажется, году умер от сердечного приступа. Ну а в те годы, когда мы оба уже работали, Женя съездил ещё раз. Меняли тогда на марки 200 рублей на человека, но за свои деньги он, как мне рассказал, мало что и покупал – родственники и просто знакомые, у которых в финской коммуне Кеми был свой лес и трактора с машинами, задарили его барахлом так, что не всё удалось и привезти, потому что было бы изъято на таможне. Но и того, что он привёз, было достаточно, чтобы выглядеть совершенно по-западному в смысле одежды и обуви. К тому же родственницы приезжали из Финляндии тоже не раз и привозили барахлишко. Ну а потом, в ВУЗе, недостатка в предложении импортных шмоток у меня не было, и за время учёбы я сменил по меньшей мере пять пар фирменных джинсов. У меня был и джинсовый пиджак и куртка “Lee” и даже жилетка “Wrangler”. Поносив вещь несколько месяцев, я обычно продавал её с выигрышем в цене, потому что она уходила знакомым, не имевшим доступа к такой широкой, как у меня, гамме предложений. Один раз, я помню, в девятой комнате, где я жил с Сашей Глуховым, впоследствии известным мурманским исполнителем, пару суток ночевал чемодан, полный джинсов. Пара стоила 200-220 рублей, так что это было целое состояние. Но я никогда не покупал ничего дороже 100 рублей. Один раз купил за 80 или 90 джинсы женские, поносил немного сам, там особой разницы никто не видел, что они не мужские, но мне чем-то они не понравились и я продал их за 120 рублей какому-то шапочному знакомому с университета. Считал, что совершил очень выгодную сделко, что так и было, но потом с изумлением узнал, что тот загнал штаны какой-то девчонке за 160 рубликов!

До настоящего момента тенденция в сторону модной одежды была скорее умеренной по сравнению с той павлиньей революцией, что победила на Западе. Понятие того, что одежда должна выражать индивидуальность, не нашла места в головах русских молодых людей. Русская молодёжь не стремится нарядиться в психоделические облачения или сознательно создать экстравагантный тип.

В Москве есть небольшая колония хиппи, но большинство молодых людей знает, что вызывающая одежда – это путёвка в неприятности и не рискует одеваться подобным образом. Советские направления в моде в основном соответствуют укрепившимся западным тенденциям. Но стремление следовать моде росло на наших глазах во время нашего трёхлетнего пребывания в СССР. Когда мы приехали в страну в 1971 году, студенты университетов жаловались, что их заставляют стричься таким образом, чтобы затылок был открыт, когда они приходят за стипендией. Иначе могут завернуть. Когда мы уезжали, требования оставались внешне теми же, но послабления явно были видны. Причёски, закрывавшие шею, пробили дорогу на телевидение, самое консервативное из советских СМИ.

Наркотики тоже вышли на сцену. Конечно, в масштабе, несравнимом с Америкой, но в достаточной степени, чтобы обеспокоенные советские власти несколько раз подряд ужесточали законы, предусматривая суровые наказания для распространителей наркотиков и рецидивистов. Один набор законов, изданный в мае 1974 года, гласил, что основным источником наркотиков, попадающих на чёрный рынок, была кража из больниц и поликлиник, а также использование поддельных и устаревших рецептов. Мне это подтвердил один одесский доктор. Ему несколько раз предлагали взятки за определенное количество наркотиков. «На эти деньги можно было бы купить машину» – сказал он. Хотя, по его словам, он не пошёл по этому пути, такого рода коммерция происходила «повсеместно» в портах типа Одессы, города, который уже задолго до революции имел плохую славу. Он утверждал, что поток дури шёл от лаборантов правительственных институтов и от других госслужащих, тянувших медикаменты из клиник. Морфий порой поставляли ветераны войны,  пристрастившиеся к нему на фронте, когда им лечили их раны. По советской системе здравоохранения им выдавались специальные книжечки, по которым они могли получать свои дозы, и либо эти книжечки, либо сам морфий попадали на чёрный рынок.

Один биолог рассказал мне, что в 1972 году в московском институте природных полимеров разразился скандал, когда власти обнаружили, что некоторые из сотрудников наладили в нём выпуск ЛСД. В прессу не просочилось ни слова, но в адрес других биологических и химических институтов были направлены строжайшие инструкции по ужесточению контроля деятельности лабораторий. Эти ограничения, однако, не остановили приток наркотиков к пользователям, потому что годом позже мой знакомый посетил вечеринку в МГУ, и там ЛСД потребляли. Хотя гашиш из горных областей Кавказа или из советской Центральной Азии распространен куда больше. Один молодой человек предлагал мне попробовать его в Тбилиси, столице Грузии. Несколько человек в Москве упоминали, что пробовали гашиш. А один ветеран советской журналистики как-то раз указал мне на здание с высокими колоннами недалеко от парка Измайлово в Москве, где размещался кинотеатр «Родина», как на общеизвестное место, где можно разжиться наркотой. Он сказал, что шарик чёрного гашиша размером с полнапёрстка, достаточный для того, чтобы набить одну сигарету, стоит пять рублей ($6,67). И всё же, несмотря на эти и другие рассказы о наркотрафике, у меня сложилось общее впечатление, что проблема проникновения наркотиков в среду советского студенчества и иностранных студентов, учащихся по обмену в советских ВУЗах, даже не начинает заявлять о себе по сравнению с тем, как обстоят дела на Западе. Алкоголь является куда более явной проблемой: водку советские студенты пьют с тем же самозабвением, с каким западная молодёжь одурманивает себя наркотиками.

Шестое отступление переводчика

Моя история знакомства и соприкосновения с наркотиками небогата. Первый контакт с ними состоялся в Сортавальской городской больнице после того, как мне под местным наркозом, вырезали воспалившийся аппендикс. Когда новокаиновая блокада переставала действовать, было очень больно, и мне сделали укол, после чего не только боль пропала, но и блаженство разлилось по всему телу. Потом я спросил у своей тётки Тамары, работавшей тут же медсестрой, чтобы она сделала мне ещё такой укол, хотя уже болело не так сильно. Она сказала: “Ты что, хочешь, чтобы меня в тюрьму посадили? Это же наркотик!”. Потом, примерно на третьем курсе я покурил анаши с хипповавшими тремя подружками. Одна из них, искушённая в этом деле, учила меня вдыхать дым марихуаны в лёгкие и задерживать его там, не выдыхая, секунд десять для получения кайфа. Я повторил операцию раза три, но обещаемый кайф так и не наступил. Мне показалось, что 150 грамм водки и обычная сигарета затем приносят куда больше этого самого кайфа, да и обходятся дешевле. Впрочем, я не знал, почём девки покупали дурь, у кого, может быть им разбавили её какой-нибудь безвредной травой. Это и был, по сути, первый и последний сознательный, не медицинский контакт с наркотиком. Ещё в студенчестве я знал про одного парня, что он сидел за употребление и распространение наркотиков. Он был приятелем одного моего сокурсника, который по блату избежал срочной службы, поехал в Афганистан, а потом плавно был зачислен в КГБ, где и существовал безбедно до Перестройки. Но это отдельная история. А тот наркоман отсидел в мордовских лагерях и потом, когда я устроился работать в видеостудию БОПа, я познакомился с его женой, работавшей там же. Мы в 1993 году ездили с ней на выставку в Осло, где в номере гостиницы познакомились ещё ближе. Она рассказывала мне о своих поездках в Мордовию на свидание к мужу-зэку, о том, как он изводил её своей ревностью и вообще о его скверном характере. Уже ближе к 2010 году я встречу её в Петрозаводске случайно где-то на пункте сотовой связи, мы поговорим минут 10, и она сообщит, что муж её “наконец умер”, что у неё “есть друг”, а дочь учится за границей. Вот и все, собственно, мои соприкосновения с миром наркотиков за всю жизнь и шансы на то, что меня эта сфера жизни затронет когда-нибудь непосредственно равны нулю. Косвенно, как переводчик, я несколько раз касался случаев употребления и лёгких и не совсем лёгких наркотиков русскоговорящими подростками Монреаля, видел растерянность и даже отчаяние родителей, привезших детей для лучшей, как им казалось, доли. В эмиграции далеко не всё то, золото, что блестит, пока ты за другим бугром…

Если говорить о сексе, то Россия далеко не та страна, где повсюду встретишь идущие в обнимку  парочки. Целующиеся пары, конечно, встречаются на скамейках парков и в других общественных местах, но они весьма немногочисленны. На публичные проявления такого рода в целом смотрят косо. Откровенный разговор о сексе на публике, да и в частной обстановке является табу. Западного культа тела просто не существует здесь. Даже частичная «обнажёнка» напрочь отсутствует в кино или на сцене театра. Один наш русский друг в шутку сказал, что русский человек получает самое большое возбуждение от показа pas de deux [3] в балете.   Мужчина в возрасте за сорок вспоминал, какой шок он испытал в 1952 году, когда впервые увидел на выставке современного искусства обнажённую натуру – на картине одного художника была написана полненькая, пышущая здоровьем русская крестьянка, выбежавшая из деревенской бани под танцующие вокруг её розовой плоти снежинки. «Для нашего соцреализма – ухмыльнулся он, – это было ну очень смело!»  

Седьмое отступление переводчика

Я помню, каким резонансом отзывались в наших подростковых сердцах мало-мальски эротические сцены. Пиком эротического кинематографического либерализма считался показ, пусть на секунду, женской груди, неважно, одной или двух сисек. Сейчас, конечно, не вспомнить, но вроде это дело было показано в “Последней реликвии” и в совместном советско-румынском фильме “Даки“. Не всегда даже нужно было показывать грудь: например в “Бриллиантовой руке” стриптиз Светланы Светличной был достаточно впечатляющ и без того, что показывались те самые голые и где-то даже совсем обнажённые сиськи. Проблемой было скорее то, что “дети до 16-ти” не допускались даже на такие сеансы, где никакой обнажёнки и близко не было. Например на мультик “Шпионские страсти“. Поскольку, как я уже говорил, я был парнем мелким и худым даже и по окончании школы, то попасть на такой сеанс никак не мог, хотя знал парня на полтора-два года младше меня, но выглядевшего солиднее, которого пустили в кинотеатр “Заря” рядом с нашей школой, и он потом рассказывал содержание. Из зарубежных фильмов обнажёнку и всякий намёк на эротику безжалостно вырезали, я рассказывал об этом на примере фильма “О, счастливчик”. Но мы по большей части ходили смотреть зарубежные фильмы не только ради Фюнеса или Бельмондо, но и на западный, читай французский быт. Французского кино показывали несоизмеримо больше, чем англоязычного, тем более американского. Но иногда просачивалось что-то и оттуда, типа фильма “Конвой” с Крисом Кристоферсоном. Те, кто закупали такие картины рассчитывали, очевидно на то, что зритель проникнется неприятием капиталистических порядков и мафии, заправляющей в бизнесе “дальнобойщиков”, тогда как на наши неокрепшие души картины такого рода фильмы оказывали прямо противоположный эффект – мы видели, например, что самый что ни на есть простой американец может , придя из армии, купить или арендовать (для нас разницы большой не было) громадный автофургон и зарабатывать приличные деньги, колеся при этом по всей стране и по отличным дорогам. А как было оборудовано рабочее место такого шофёра! Мы же видели в каких условиях работали советские дальнобойщики…. Рации опять же были у каждого американского шоферюги – немыслимая и непозволительная роскошь. Ну и так далее.

В недавно поставленной на сцене Московского Художественного театра совершенно невинной пьесе «Валентин и Валентина» была сделана робкая попытка приоткрыть два тела в эпизоде, когда герой и героиня проводят ночь любви в чьей-то квартире. По слухам, на премьере в 1971 году, премьер Анатолий Косыгин был настолько возмущён этой сценой, что тела закрыли навсегда. После этого пьеса ставилась и в других театрах, но никто больше не отваживался экспериментировать с наготой.

В другой молодёжной драме под названием «Лошадь Пржевальского», поставленной в Ленинграде, показывалось, как на комсомольской стройке пара влюблённых загорает в купальниках, лёжа рядом, потом тянут друг другу руки, после чего наступает затемнение.

Одним поразительным исключением из этого художественного пуританизма являлась массовая сцена языческого праздника в мастерски снятом фильме Андрея Тарковского «Андрей Рублев».

Цензоры тянули с разрешением выпуска фильма на экраны несколько лет, и выпущен он, наконец, был только благодаря тому, что получил мировое признание.

В послереволюционный период было много разговоров о свободной любви, но в 1970е годы тон поведению на публике задавали заветы Ленина, которые были похожи на советы какого-нибудь директора школы в Великобритании в викторианскую эпоху. Сожалея о том, что он назвал «чрезмерным интересом» к «сексуальному вопросу», Ленин писал: «Молодые люди особенно нуждаются в радости и силе жизни. Здоровый спорт, плавание, бег, ходьба, физические упражнения всякого рода и многосторонние умственные интересы…это даст молодёжи больше, чем вечные теории о половых проблемах… Революция требует сосредоточенности… Она не может терпеть оргазматических условий. Неразборчивость в половых связях – явление буржуазное… Самоконтроль, самодисциплина – этот не рабство, даже в любви» [4]. Сталин только развил этот викторианский пуританизм, но стеснительность публики в подходе к сексу в России коренится в предреволюционной эпохе. Толстой описывал секс очень сдержанно, до же делал и такой в других отношениях бурный и эмоциональный автор, как Достоевский. Самым раскованным из русских классиков был Пушкин, настоящий донжуан в своей реальной жизни. Говорили, что он вёл подробный отчёт о всех своих 103 любовных интригах, но почти ничего из его эротической поэзии в настоящее время не опубликовано.

Совершенно очевидно, что в жизни молодого поколения встречаются влияния как Пушкина, так и Толстого. Ленинградский профессор может предупреждать о том, что «секс до брака может явиться причиной серьёзных психических расстройств и вести к социальной деградации личности», но один из социологических опросов студентов Ленинградского университета в 1969 году показал, что 85 процентов мужчин и 70 процентов женщин вступали в добрачные половые отношения до достижения возраста 21 года. И хотя Ленинград, город-космополит, мог считаться метрополией либерализма, один из социологов прокомментировал это исследование в стиле того, что «эти цифры очень показательны». В силу недостатка мужчин в послевоенный период, русские женщины получили репутацию берущих инициативу на себя. Рассказы о том, как девки на селе табунами гоняются за парнями и как за короткий период меняют несколько партнеров, время от времени просачиваются в советскую беллетристику, что говорит о куда большей частоте таких случаев в реальной жизни. Один студент-выпускник рассказывал мне о том, что русские девушки часто едут на Кавказ за интрижками с брюнетами-грузинами на манер того, как англичанки, по слухам, едут за тем же в Испанию. Ну а в студенческих общежитиях переспать друг с другом труда не составляет.

Восьмое отступление переводчика.

В этом здании слева было наше общежитие, в центральной части находились учебные аудитории филфака и иняза и лингафонный кабинет, а в корпусе, что справа были также аудитории, на первом этаже столовка-тошниловка, на втором библиотека и на четвёртом – актовый зал, где выступил Дин Рид. Сейчас всё отдано ПГУ и весь Пединститут переместился в “нижнее здание” на ул. Пушкинскую.

Оно будет очень коротким, потому что утверждение Хедрика, приведенное выше, совершенно справедливо, и я могу говорить об этом как опытный обитатель студенческого общежития вначале на Первомайском шоссе, потом в центре Петрозаводска, на проспекте Ленина 29 (фото выше). Но для того, чтобы рассказать лишь десятую долю этого опыта, понадобился бы пост длиннее этой главы. Поэтому отсылаю читателя к своим воспоминаниям, которые, правда, пока ещё не открыты для публики. Но, как говорится, следите за рекламой… моего блога.

По причинам экономии средств советские ВУЗы перешли к совместному проживанию разнополых студентов в одном общежитии гораздо раньше американских. В МГУ, как и в других учебных заведениях, официально существует запрет на пребывание студентов в комнатах студенток после определенного времени, и иногда, в целях предотвращения подобных визитов, проводятся проверки. Но один из студентов рассказывал мне о том, как местные ромео лазят в комнату к джульеттам через балконы 26-этажного здания. Русские студенты в общежитиях также более терпимы, чем, возможно, были бы в их ситуации американцы, поскольку выросли в более тесных жилищных условиях. Они селятся по три, четыре, пять человек в комнате, но, как сказала одна из студенток, соседи просто отворачиваются, если парень проведёт ночь с их товаркой по комнате. «Так часто делают – сказала она – главное, чтобы они другим не мешали и не было бы жалоб». Один американский студент по обмену рассказывал, что бывали случаи, когда преподаватели пытались прибегать к предотвращению непристойных связей путём оглашения имён девушек, застуканных в комнатах с парнями после одиннадцати вечера. «Забавно, – добавил он, – этот номер никогда бы не прошёл в Штатах. Парни просто засмеялись бы и поспешили записать имена девушек!» Встречи подобного рода в рабочих общежитиях, в гостиницах Союза писателей или домах отдыха являются настолько привычным делом, что русские могут пошутить: «Нам не нужна проституция – у нас есть общежития».   

Такого рода послабления затрагивают подростков. Один социолог из Одессы сообщил в 1973 году, что в его исследовании школьников в возрасте от 14 до 17 лет 25 процентов сказали, что имели половую связь. Подростки мужского пола воспитали в себе то, что он назвал «промышленной психологией» по отношению к сексу, которая «рассматривала любовь как физическую необходимость.» Молодой московский доктор добавил, что кампании в пользу здорового образа жизни сократили риск заболевания венерическими болезнями, но вместе с тем молодые люди живут в ускоренном темпе, а поскольку религия больше не является моральным авторитетом, то число беспорядочных половых связей растёт естественным образом. «Люди не имеют ни веры, ни страха» – пожал он плечами.

Основной проблемой молодёжи является уединение. В отличие от американской молодёжи, советская не может уединиться в гостинице или мотеле. Для этого нужны паспорта и, возникнут  неловкие вопросы почему вдруг гостиница понадобилась паре в их родном городе. Горничные отелей будут пристально наблюдать за тем, чтобы постояльцы не шныряли в номера друг к другу, если вдруг удастся их снять вообще. Большинство молодых людей живёт с родителями в очень тесном соседстве. Их проблемы были широко раскрыты в пьесе Валентин и Валентина, где влюбленная парочка встречается в библиотеке, в метро и целуется в лифте. Их звёздная ночь наступает, когда Валентину удаётся раздобыть ключ от квартиры друга, который уехал из города. Фрустрации такого рода часто заставляют молодых людей жениться рано, чтобы обрести уединение и добиться независимости

По западным меркам типичная советская церемония бракосочетания весьма убога. Всё время выдвигаются предложения, чтобы насытить брачную церемонию бóльшим смыслом, разнообразить ритуал вступления в брак и прочее, но он как был, так и остаётся рутинным, похожим на конвейер мероприятием. Американский пастор сочтёт, что он перетрудился, если освятит три или четыре бракосочетания за день, но для советского Дворца Бракосочетаний 30-40 свадеб ежедневно не являются исключением.

Пара, о которой я уже упоминал, Вадим и Светлана, происходит из хорошо обеспеченных семей, потративших небольшое состояние на свадебную церемонию, хотя родителей на свадьбе не было. Как многие русские девушки, Светлана хотела иметь белое свадебное платье до пола, с открытыми руками. Но, поскольку материальное положение позволяло, она ещё захотела иметь и другое платье: короткое, стильное, бордового цвета для вечеринки после церемонии. Всё вместе стоило заказать в ателье 200 рублей, плюс 30 рублей туфли. Для более непритязательных пар магазины предлагают наряды подешевле и не так хорошо сшитые. Вадим тоже был необычайно элегантен в чёрном костюме, при белом галстуке-бабочке и в рубашке с воротником-стойкой с крылышками, что стоило совсем немало. Но и он составлял, скорее, исключение из правил: большинство молодых людей пойдут на свадьбу в обычном костюме – в новом, если смогут позволить, в том, что носят повседневно, если нет. 

За месяц до того, как они планировали пожениться, Вадим и Светлана заявили о своём намерении гражданским властям, и заплатили полтора рубля за запись на определённую дату. Они хотели, чтобы свадьба была в пятницу или в субботу. Эти дни всегда очень востребованы, потому что за ними следуют выходные, и им пришлось ждать очереди три месяца. На церемонию они пошли со своими лучшими друзьями в качестве свидетелей – девушки для Светланы и парня для Вадима. Иногда родители тоже идут на церемонию, но чаще нет. Традиции «передачи невесты отцом жениху» не существует. В описываемом случае вся четвёрка поехала на такси, украшенном лентами и воздушными шарами, но никакой надписи, которая соответствовала бы английской just married, на машине не было. К переду такси была прикреплена кукла (некоторые пары предпочитают плюшевых медвежат) как символ желания иметь детей. Кукла означала желание родить девочку, медвежонок – мальчика.

Дворцы бракосочетания обычно заполнены ожидающей толпой – парочки занимаются последними прихорашиваниями в коридоре, отцы с нетерпением поглядывают на часы или жалуются администрации на то, что такси уедет, если дело будет затягиваться.  Сама церемония длится шесть-семь минут, но при таком конвейере неизбежно возникают накладки и опоздания.

Сам я не видел свадьбы Вадима и Светланы, но судя по их рассказу, она была точно такой же, которую я наблюдал однажды в Москве. Её вела директор Дворца бракосочетаний, расположенного по адресу 33А Ленинградский проспект,  Александра Суворова.

Госпожа Суворова, миловидная любезная женщина, заместитель председателя Моссовета, специализирующаяся на изучении свадеб, была одета по этому случаю в длинное пурпурное платье. Её грудь пересекала красная лента с гербом Российской Федерации и надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Большой зал с высоким потолком был пуст, за исключением стола г-жи Суворовой в одном конце и выцветшей эмблемой с серпом и молотом на стене в другом конце. На столе стояла стеклянная ваза с красными гвоздиками. Когда в дальнем конце залы открылась дверь для того, чтобы впустить свадебную группу, из громкоговорителей донеслась мелодия затёртой пластинки Первого концерта Чайковского. За пять метров до стола, по сигналу женщины в сером костюме, музыка и движение свадебной группы внезапно останавливаются. Все застывают в ожидании официальной регистрации акта бракосочетания.

«Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов Московского горсовета наделил меня полномочиями зарегистрировать брак…» – начала читать Суворова официальным, безучастным тоном.

Молодая пара, стоящая перед ней – жених и невеста, держа в руках цветы на длинных стеблях, завернутые в целлофан, а также свидетели по обеим сторонам, выглядевшие точно такими же нервными, как и брачующиеся, не знали, куда деть руки, пока не услышали от женщины в сером приглашения выдвинуться вперёд и подписать брачные бумаги. Госпожа Суворова взяла два простых золотых кольца из коробочки на её столе, подошла к паре и попросила молодых обменяться кольцами, без каких-либо клятв. Затем, уже в намного более личностном тоне, она заговорила с ними об обязательствах, которые брак накладывает на них, а также о необходимости взаимоуважения и любви. «Делайте отныне всё вместе – сказала она, напутствуя пару – в счастье и печали, в надежде и сомнении, в поражении и победе, во всех семейных делах.» Затем она объявила их мужем и женой, а женщина в сером предложила: «Молодые, поздравляйте друг друга.»

Когда молодые люди поцеловались, дама в сером снова поставила пластинку, на этот раз весёлый вальс Штрауса, хотя и промахнулась с началом дорожки на пластинке, и снова заиграла вначале музыка Чайковского, потом была пауза с треском запиленной пластинки, и только потом Штраус. Госпожа Суворова пожала молодожёнам руки, вручила им паспорта, где уже стояли штампы регистрации, и сопроводила к выходу. Цветы и шампанское были по желанию брачующихся готовы в холле для этого случая, но большинство пар, как правило, сразу же отправляется к своим собственным застольям. Я часто наблюдал, как молодожёны делали ритуальную остановку у Вечного огня на могиле Неизвестного солдата, куда невесты возлагали цветы, или как они ехали на Ленинские горы для того, чтобы полюбоваться видами города и сфотографироваться на их фоне. Вадим и Светлана эти ритуалы пропустили. «Я не хочу этого» – твёрдо заявила Светлана. «На Ленинских горах видишь по десять невест в белых платьях в одном месте. Они выглядят так скованно. Зачем нам это?»

В любом случае, венцом дня, временем в кругу родных, периодом радости и душевной теплоты, бывает наступающее за церемонией свадебное празднество.  Как многие пары, Светлана и Вадим устроили пир в банкетном зале ресторана, в кафе «Кристалл». В течение нескольких часов, примерно семьдесят гостей праздновали с шампанским, водкой, коньяком и закусками, танцевали под музыку, которую исполняли друзья Вадима, образовавшие по этому случаю неформальную музыкальную группу, и пели русские песни. Бедных новобрачных то и дело доставали криками «горько, горько» – традиция, согласно которой надо вставать и целоваться под сладострастное подбадривание собравшихся. Смысл этого действа заключается, якобы, в том, что без поцелуев пары водка слишком горькая, а чем длиннее поцелуй, тем она становится слаще.

Для очень многих семей такие празднования являются катастрофически разорительными. В прессе часто называется сумма в тысячу рублей на одну свадьбу, и периодически появляются сетования на то, что молодые люди залезают в жуткие долги для того, чтобы профинансировать праздник.

Некоторые жаловались на незваных гостей, кочующих по свадьбам, в частности такие были и в ресторане «Кристалл». Они были незнакомыми или малознакомыми, во всяком случае, их никто официально не приглашал. Семьи победнее экономят на ресторанах и устраивают свадьбу дома, с небольшим числом участников, готовя угощение сами. А вот западная традиция уезжать куда-либо на медовый месяц не очень популярна у русских. Некоторым парам удаётся достать путёвку недели на две, некоторые едут куда-нибудь просто на выходные. Но распространенной практикой является отъезд родителей на несколько дней, чтобы молодые пожили в своё удовольствие в квартире одни, а потом все продолжат жить вместе.

Восьмое отступление переводчика

Вспоминаю свою первую свадьбу 15 декабря 1977 года. Она была очень скромной. Мы оба были студентами – я пятого курса, а невеста – четвёртого. Мы сочетались в старом дворце, находившемся практически в 50 метрах от дома номер 13 на проспекте Ленина, где я и проживу в мире и согласии с женой Мариной Горбачёвой, внучкой видного карельского государственного деятеля вепса Марка Горбачёва до мая 1998 года, то есть до отъезда в Канаду. Правда именно в тот период дом на Ленина находился на капитальном ремонте, долгом, года два его ремонтировали, и семья Марины жила на набережной Лососинки, на улице, параллельной улице Ла Рошель, я забыл напрочь её название. Читайте о нашем отъезде тут, эта часть моих воспоминаний открыта. Курьёзный момент. В ЗАГСе играли разные мелодии во время этого действия и в какой-то момент мы, будучи оба с иняза, безошибочно угадали мелодию группы Бони Эм Love for sale что означает, конечно, любовь на продажу.

Люди разных поколений могут жить под одной крышей продолжительное время, но проблема непонимания между ними остаётся такой же острой, какой она была с тех времён, когда Тургенев написал «Отцы и дети». Меня в СССР 1970-х всё время интриговала одна вещь: родители беспокоились о слишком ярко выраженных материалистических устремлениях своих детей и, будучи членами истеблишмента, жаловались на политическую апатичность подрастающего поколения, в отличие от Запада, где всё было наоборот. Русские люди средних лет провели молодость в лишениях, но политически они были подкованы. Сейчас же они наблюдали, как молодёжь портится и политикой не интересуется.

«Нашим детям всё подай сразу!» – пожаловалась американскому приятелю одна пышногрудая матрона с безупречным партийным прошлым. Её моральное возмущение напомнило мне о кальвинистском кодексе старомодных американских предпринимателей, которые всего добились сами тяжёлым трудом и были твёрдо убеждены, что таким образом закаляется и облагораживается душа человека. «Молодёжь в наши дни женится и сразу же хочет отдельную квартиру и полированную мебель – продолжила эта дама. «Нам годы понадобились на получение собственной квартиры. Куда им торопиться-то? Нужно ждать этих благ, тогда они и цениться будут выше.»

Уже упомянутая мной г-жа Суворова говорила мне с беспокойством во взгляде во Дворце бракосочетаний, что половина пар, которые она регистрировала, не достигали 20 лет и совершенно не были готовы основать семью. Своей основной функцией она считала отговорить их от вступления в брак в таком юном возрасте. Ещё одна женщина, энергичная волевая писательница из семьи старых коммунистов, хотя сама и беспартийная, считала, что молодёжь просто слишком изнежена. «Я разочарована в своих детях – пожаловалась она мне. «Они слабовольные, ленивые, недисциплинированные. Наш сын – очень одарённый мальчик и хорошо успевает в школе. Но ему недостаёт усидчивости и способности организовать своё время, делать себе расписание, расставлять приоритеты, что будешь делать первым, а что потом. Я знаю, что американцы считают  такое положение вещей нормальным для школьников и студентов, но я в пятнадцать лет уже на фабрике работала и на хлеб зарабатывала».

Молодые люди отвечают на это в таком духе, что русские и так уже заждались хорошей жизни и нет никаких причин молодым людям испытывать те же трудности, что выпали на долю их родителей. «Молодёжь хочет иметь, иметь, иметь» – с явным цинизмом поделился со мной в московском кафе молодой переводчик, работавший в госучреждении. «У них нет времени думать, задавать вопросы. Мы, думаю, сейчас в такой же точке, что американцы были в 1950е. Молодые хотят хорошо одеваться, иметь машину, приобщиться к хорошей жизни».

Некоторые родители чувствуют, что материалистический эгоизм молодого поколения ведёт к усилению политического безразличия. «Я школу бросил после девятого класса – пошёл в армию», вспоминает один чиновник из министерства внешней торговли, коммунист, часто ездящий на Запад и имеющий двух сыновей-студентов. Оба они учатся в престижном институте международных отношений. «Я уже был большой и сильный в свои годы. Знаете, такой парень, который считает себя мужчиной. Мать была против того, чтобы я в армию шёл. Но отец был военным и единственное, чего я хотел – это пойти драться с немцами. Сыновья меня не понимают. Когда по телевизору показывают фильмы про войну, мы с женой любим их смотреть. Мы вспоминаем пережитое. А мальцам это неинтересно. Они говорят: «Опять эти бомбёжки и стрелялки. Зачем вы это смотрите?» А мне интересно. Им бы только куда потанцевать пойти. Единственное, что у них в голове – это современная поп-музыка. Я её не выношу. Они всех звёзд знают. Не только Битлз, они – то ничего ещё, я имею в виду этих, новомодных. Встретили однажды англичанина, стали сыпать вопросами про звёзд, о которых тот и не слышал. А они были разочарованы, что тот не смог ответить. Похоже они без ума от всего этого. Не понимаю их.»

Девятое отступление переводчика

Это так. Некоторые из групп, от которых мы “тащились” пользовались очень небольшой популярностью на своей родине. В частности, группа Uriah Heep была изветна любому советскому подростку мало-мальски интересующемуся роком, а в Англии была, конечно, известна, но считалась довольно средней. Американцы же в своей массе вообще про неё не слышали. Когда я впервые поехал в США в 1990 году, то задавал вопрос про этот коллектив своим сверстникам там. Никто из примерно десятка опрошенных её не знал.

Не только отдельные родители, но и партийные идеологи беспокоятся по поводу идеологических рецидивов среди молодёжи, то, что газета «Правда» зовёт «паразитизмом», «националистическими тенденциями», «недостатком внимания к атеистическому воспитанию молодежи» или просто «безразличием к политическим проблемам». Одним из признаков неуверенности власть предержащих является педалирование в прессе статистики типа той, что полмиллиона молодых людей в возрасте до 30 лет «были избраны в органы государственной власти» или «что более 20 миллионов вступили в комсомол». Я встречал студентов университета типа одного черноволосого активиста, который держал собрание сочинений Ленина в качестве настольного чтения,мешивался и следил за тем, чтобы русские студенты не слишком контачили с иностранными, а в случае, когда ему казалось, что некие границы нарушаются, он вмешивался и прерывал такие контакты.

Более того, один американский студент как-то раз вышел после встречи с комсомольской делегацией совершенно ошарашенным негибкостью молодых двадцатилетних активистов. «Эти молодые люди вселяют в меня ужас» – сказал он после посещения совместного с русскими недельного семинара. «Те, кто постарше, те знают кое-что о Сталине и как-то будут гибче в вопросах политики. Хоть немного. Но молодые совершенно несгибаемы.»

Возможно, что делается хорошая мина при плохой игре, как, например, в случае, когда «Правда» возвестила в середине 1974 года, что 20 000 молодых людей рвутся на строительство Байкало-амурской магистрали или на подъём Нечерноземья в летнее время, при этом добавив, что идеологическая работа среди молодёжи нуждается в улучшении. (Потом в частной беседе один комсомольский вожак сказал мне, что только несколько сотен поехали на БАМ на самом деле, хотя из московского горкома комсомола записались изначально 3000 человек. )

Люди среднего возраста, часто даже не являющиеся горячими сторонниками партии, отмечают уменьшение идеалистических устремлений среди молодёжи.  Один знакомый журналист, мужчина под пятьдесят, внушительной внешности и курчавой головой в придачу к выдающемуся животу, в очках, вспоминал, каким был энтузиастом в свои молодые годы. «Я вступил в Комсомол во время войны» – сказал он, тяжело дыша. «Мы тогда все волновались. Это же было большое событие для нас – вступление в комсомол. Не то что для моего сына. Для него оно ничего не значит. Он уже школу заканчивал, когда я его спросил, не собирается ли он вступить в комсомол. А он ответил: «Нет, если я попытаюсь в этом году, то мне придётся просить, а в следующем они сами попросят. Подождём.»

«Только в десятом классе кто-то ему подсказал, что членство в комсомоле поможет поступить в университет и тогда он стал предпринимать какие-то шаги. Да просто пошёл в райком, подписал что-то, и ему выдали билет. Потом была какая-то церемония. Но для него это почти ничего не значило. Он просто был доволен, что это облегчит его поступление в университет. А в райкоме были довольны, что добавился член. На самом деле всем было всё равно. Сыну это было настолько безразлично, что он даже взносы забывал платить, какие-то 20 копеек в месяц. Моя тёща, она из старшего поколения, считала, что это неправильно. Поэтому каждый месяц садилась в автобус и ехала платить взносы за него. Когда он поступил в университет, ему сказали, что надо выполнять «социальную работу» для того, чтобы получать стипендию. Как он выразился: «Они сделали меня председателем группы обучения интернационализму». «Его!» «Когда я его спросил, что это означает, он ответил: «Ну, папа, кому какое до этого дело!»

Возможно это был крайний случай, но, как показывает значительное число неопубликованных социологических исследований, проанализированных западными учёными, показывает, что уровень идеологических убеждений в ответах молодёжи очень низок. «Я не знаю никого, кто выступил бы в комсомол в силу идеологических побуждений», сказала одна очень симпатичная блондинка, бывшая ещё несколько лет назад комсомольским лидером на одном заводе. «В школе я была идеалисткой, но я изменилась. Некоторые из самых неприятных дней моей жизни связаны с комсомолом.»  И она продолжила поливать обязательные комсомольские поручения и subbotniki, так называемую «добровольную» работу по субботам, на которую вынуждена была выходить. «Единственная комсомольская работа, которую молодёжь любила, была стройотряды, где можно было заработать хорошие деньги, да ещё агитбригады, когда мы сочиняли песни и ехали их исполнять в отдаленные части страны.  Другие молодые люди говорили, что рассматривают комсомол как лучшее, а часто и единственное, средство съездить за границу, в Польшу или Восточную Германию, а в редких случаях даже и в страны Запада. Некоторые рассказывали об энтузиазме сельхозработ по осени и о дружбе, рождавшейся в период таких кампаний, но без особого энтузиазма. Вернее, их настроение совсем не было похоже на энтузиазм ранних «строителей социализма».

Цинизм присутствует, да. Но бунта никакого нет. По мировым стандартам, советская молодежь ненормально апатична. Многие на Западе полагают, что на политические брожения и диссидентскую контркультуру России оказывают влияние рок-музыка, джинсы, длинные волосы и бороды. Для некоторой части молодёжи, особенно в консервативных провинциальных регионах, волосы до плеч на самом деле являются неким символом индивидуального протеста. Для детей элиты, подражание Западу часто означает отторжение родительской озабоченности карьерой детей и их политической ориентацией. Но в больших городах, особенно среди образованного среднего класса, импортированная с Запада поп-культура стала таким общим местом и настолько легко переносится истеблишментом, что давно уже потеряла любое политическое содержание и смысл.

«На Западе джинсы являются символом протеста – заметил Алекс Голдфарб, молодой еврей, интеллектуал и учёный из хорошей семьи, – но здесь они считаются знаком хорошей жизни. Если вы считаете, что существует какая-либо культура, направленная против родителей или властей и думаете, что джинсы являются её частью, то это совершенно не так. Для вас (американцев) всё это развивалось органично.  Джинсы стали популярны на Западе среди молодёжи, настроенной против войны во Вьетнаме, против стиля жизни их родителей.  Они являются символом бедности, причём бедности нарочитой, потому что американская молодёжь считает модным выглядеть бедным. Но здесь эволюция была совершенно другой. Джинсы и контркультура пришли извне. Для нас они не есть символы бедности, а есть признаки хорошей жизни, богатства. Вот почему на чёрном рынке это – самый дорогой товар. Возможно новые джинсы стоят в Америке десять долларов, а хорошие шерстяные брюки – 25. Здесь же люди заплатят 75 или 80 рублей ($100-106) за джинсы, 200 рублей ($267) за джинсовый костюм и, может быть всего 15-20 рублей ($20-26) за брюки из куда более качественного материала. Джинсы здесь имеют «добавленную снобистскую стоимость».  

Алекс остановился для того, чтобы я лучше усвоил мысль. Мы сидели у него на кухне, и пили очень горячий, очень крепкий русский чай, и ели кусочки твёрдого сыра. Он отхлебнул глоток и рассказал мне затем об удивительном столкновении, которое иллюстрирует, как мало политического значения имело поглощение западной культуры. Внешне Алекс – молодой человек с полусонным взором и кустистой чёрной бородой, одетый в мятые джинсы, выглядящие так, словно в них спали сутки, что делает его похожим больше на сбежавшего из кампуса Беркли студента, нежели чем на бывшего учёного одного из самых престижных советских научно-исследовательских институтов. Он был активным еврейским диссидентом на рубеже своего 20-30 летнего возраста, и вёл активную борьбу за эмиграцию в Израиль, для чего ему пришлось преодолеть много официальных препонов. (В конце концов ему разрешили выехать в 1975 году, уже после того, как я уехал из Москвы.) Но Алекс происходил из семьи видных учёных, и его социальные связи отображали довольно распространённые в среде истеблишмента настроения.

Как рассказал Алекс, несколько месяцев до нашей встречи, на одной из вечеринок он встретил сына Владимира Семичастного, бывшего главы КГБ и очень высокопоставленного партийца с репутацией крайнего консерватора. «Я был в джинсах, и он (сын Семичастного) тоже был в джинсах.» – вспоминает Алекс. Когда молодые люди разговорились, они обнаружили, что у них обоих есть звукозапись Иисуса Христа Суперзвезды, в то время хит номер один на рынке. У сына Семичастного в петлице был комсомольский значок, и когда молодые люди заговорили о политике, их взгляды схлестнулись.

«Пока мы говорили о поп-культуре, мы разговаривали на одном языке» – сказал мне Алекс. – «Но как только речь зашла о политике, наши взгляды полностью разошлись.» Когда я завёл речь о защите Израиля и стал критиковать военную помощь арабам со стороны СССР, он буквально впал в истерику и сказал, что если бы мы встретились на Ближнем Востоке, он ни минуты не сомневался бы и пристрелил меня. Ну и я сказал, что тоже пристрелил бы его. То есть вот вам пример. У нас обоих были джинсы и диски рок-оперы про Иисуса суперзвезду и это ничего не значило, за исключением того, что оба мы происходили из семей элиты. Он был из политической, я – из научной. Он свои джинсы достал благодаря положению его отца. А я – потому что мой отец мог ездить за границу и привезти мне их. Но сами джинсы никакого отношения к политике не имели».  

Это наблюдение подтвердили другие молодые люди, говорившие не только о джинсах и рок-музыке, но и о своих знакомых, слушающих новости по западным радиостанциям или украдкой читающие запрещённые романы Александра Солженицына и другую подпольную литературу, но, тем не менее, ведущих правильную, консервативную, конформистскую публичную жизнь. «Они ходят на работу прилично одетыми, действуют по правилам и ведут правильные речи», – сказал один  молодой редактор журнала правого направления. Другой молодой человек, комсомольский вожак одного академического института, но либерал в своих политических взглядах и большой поклонник западной рок-музыки признался в том, что в принципе лоялен установленному порядку. Когда американский друг заметил ему, что не чувствует никакого протеста советской молодёжи против всеобщей воинской обязанности и не видит признаков стремления студентов объединяться для того, чтобы  сильнее выражать своё мнение, как это делают их сверстники в Америке, этот молодой человек выпалил: «То, что мы врубаемся в музыку Джими Хендрикса (американский рок-гитарист и певец) совсем не означает, что мы не готовы сражаться за нашу Родину».

Политический конформизм советской молодёжи совершенно не удивляет, если принять во внимание окружение, в котором она живёт, потому что в противном случае молодые люди рисковали бы очень многим. В советских ВУЗах только незначительному меньшинству удаётся строить карьеру, и система совершенно не приемлет того вольнодумства, которое в западных кампусах является вещью само собой разумеющейся. Однажды я спросил британского студента по обмену, какую доминирующую характеристику он мог бы дать студентам Московского государственного университета (МГУ), и он без колебаний сказал: «Самоуспокоенность!»

«Что ты имеешь в виду?»

«У них не хватает радости жизни и спонтанности. Не только в политике. В МГУ намного меньше простого дурачества, которого в избытке в любом западном университете.» 

Основной причиной такого положения, совершенно очевидно, является политический климат всеобщего контроля в стране, сложившийся в последние годы. Рычаги этого контроля настолько разнообразнее, сложнее и эффективнее, чем представляет большинство людей на Западе, что институциональная среда, в которой советская молодёжь живёт и взрослеет, заслуживает описания. Это не есть контроль КГБ над диссидентами, затрагивающий бесконечно малую часть молодёжи. Куда более простая и внешне невинная, но вместе с тем куда более мощная паутина сдержек и противовесов встроена в саму советскую систему высшего образования и карьерных устремлений.

Система даёт молодёжи не только бесплатное образование и скромную стипендию, но и структурируют всю её жизнь. Грубо говоря, молодые люди поступают в институт, где готовят инженеров, в сельхозакадемию, в художественную школу, в институт, где готовят филологов, а оттуда выходят дипломированные специалисты. Планировщики экономики устанавливают квоту для каждой категории и, по выпуску из ВУЗа работа этим молодым специалистам не только гарантирована – они на неё распределяются.

«Мы производим инженеров и агрономов точно так же, как выращиваем хлопок». – говорил Гулям Алиев, седовласый ректор Таджикского сельскохозяйственного института группе американских корреспондентов, посетивших это учебное заведение в мае 1974 года. «У нас есть план по выпуску определённого числа нужных специалистов, и мы распределяем их согласно «заказам», которые получаем». Другими словами, пояснил он, совхозы и колхозы республики дают заявку на нужных им специалистов. Эти заявки поступают в плановые комитеты правительства каждой республики, вероятно общие сведения идут и в Москву, и возвращаются оттуда в виде квот на агрономов или инженеров – специалистов по орошению, которые и заполняются свежеподготовленными выпускниками. Точно такая же система и в других отраслях. Когда я был в Иркутске, ректор университета рассказал мне, что самым быстрорастущим факультетом является юридический, потому что многие сибирские города нуждаются в юристах. Одной из причин этому является необходимость в специально подготовленных специалистах, которые помогали бы милиции справиться с правонарушениями несовершеннолетних.

Система выглядит более бесчеловечной, чем она является на самом деле. Индивидуум наделяется некоторой гибкостью в выборе сферы приложения своих сил. В отличие от американской системы образования, позволяющей записаться в несколько учебных заведений одновременно, советская система требует выбрать один VUZ (высшее учебное заведение) и один факультет, на который сдаётся вступительный экзамен. То есть студент кладёт все яйца в одну корзину.  

Успех на вступительных экзаменах означает практически полную гарантию попадания на рынок труда, потому что из ВУЗов после поступления практически не отчисляют. Но, как мне сказал ректор одного грузинского университета, практически невозможно изменить поле деятельности по поступлении на определённый факультет. Ты прямо идёшь в профессию, которую выбрал до зачисления. Набор дисциплин стандартный, практически всегда утверждается в Москве. Факультативных предметов немного. Система направлена на привитие технических навыков и не принимает во внимание такие либеральные ценности как умение мыслить самостоятельно или заботу о развитии личности и самовыражении. Трудно представит себе больший контраст между вседозволенностью, экспериментаторством, ориентацией на индивидуума присущими американской системе образования и однообразной, строгой, консервативной советской системой, направленной на усвоение утверждённого объёма материала. 

Провал на вступительном экзамене является очень серьёзным личным событием. Обычно это значит, что нужно ждать следующего года и пробовать поступить снова. Примерно семь миллионов человек заканчивают ежегодно среднюю школу и только один миллион поступает в высшие учебные заведения, причём половина из поступивших учится заочно или вечерами. Перевестись на очное обучение чрезвычайно трудно. Многие молодые люди, завалившие вступительный экзамен, призываются на армейскую службу вместо получения офицерского звания по окончании учёбы в тех ВУЗах, где есть военная кафедра. Многие начинают заниматься неквалифицированным ручным трудом, но некоторые и идут в техникум или университет уже после армии. Тем не менее, завал вступительных экзаменов наносит существенный удар молодому человеку, так как несмотря на всю пропаганду о «государстве рабочих», все социологические опросы молодёжи выявляют явное её предпочтения в пользу «интеллектуальной карьеры» и показывают насколько малопрестижным является низкоквалифицированный труд. Во всех семьях, которых мы знали лично, мы видели проявления глубокого разочарования от неуспеха детей на вступительных экзаменах, подобного тому, которое могли ощущать родственники приговорённых к отрубанию головы гильотиной.

Десятое отступление переводчика. Про неудачное поступление на переводческий факультет

По окончании школы я поехал поступать в Горьковский педагогический институт иностранных языков (на специальность переводчика). Почему был мной выбран именно этот институт? Просто была куплена книжка типа «Справочник для поступающих в ВУЗы» и прочитана. Соответствующие ВУЗы я там обвёл ручкой. Как и почему я решил стать переводчиком, какие мотивы двигали несозревшим подростковым сознанием – сейчас сказать невозможно. После изучения этого справочника, в котором числился пединститут имени Герцена в Питере, такой же переводческий факультет в Минске, (московские ВУЗЫ были отринуты заранее как заведомо непроходимые), Горьковский педвуз почему-то показался реальным, хотя и была в голове каша, честно сказать. Для поступления именно на факультет, готовивший переводчиков, требовалась рекомендация горкома комсомола, которую, кстати, оказалось, довольно легко было получить. Вооружившись ею и всеми сопутствующими документами, я поехал, в возрасте 16 лет (!) в город Горький. Приехал. Поселился в общежитии, которое, естественно, было свободно от студентов так как дело было летом. В компании трёх молодых людей. Имен их я сейчас не назову, но помню вполне отчётливо, что один был высоким симпатичным блондином, похожим на одного французского артиста, другой – ростом ниже брюнетом, а третий, вот его-то имя я и запомнил, был Мишей, то ли удмуртом, то ли ещё каким-то представителем волжской национальности, который повсюду ходил с видавшим виды маленьким транзисторным приёмником, перевязанным синей изолентой . С ним мы как-то и сошлись и в течение этой всей пред-сессионно-экзаменационной суеты ходили вместе обедать и просто гуляли по Горькому. Дело было в августе 1972 года. Как сейчас помню, как мы с Мишей ели в столовке творог, посыпанный сахаром, как гуляли по месту впадения Оки в Волгу, как в парке с нас двоих местные вытрясли всю мелочь, что была в карманах, окружив со всех сторон. Дёргаться было бесполезно, да и мысли такой не возникло ввиду подавляющего преимущества сил противника. Потом вдруг внезапно выяснилось, что в моей «горкомовской» характеристике не хватает упоминания, что я собираюсь поступать именно «на переводческий факультет» и из-за этого документы у меня не были приняты. Само-собой я впал в тоску и поделился своим несчастьем уже не с Мишей, инстинктивно чувствуя, что он – полный профан в такого рода делах, а с этими двумя «бывалыми», судя по их виду, ребятами. Выяснилось, что у них была сходная проблема, которую они, в силу своей «бывалости» решили просто – зашли в первое попавшееся учреждение, состроили «глазки» секретарше или поднесли ей в придачу шоколадные конфеты, и получили вожделенную строку даже и на точно такой же пишущей машинке (это было время, когда все секретарши громадной страны были вооружены одними и теми же пишущими машинками). Парни этим проявлением находчивости были горды, но я свои документы оставил в приёмной комиссии, то ли из скромности и боязни попросить их обратно, то ли просто постеснявшись это сделать. Надо отдать им двоим должное, они прониклись участием к моему несчастному случаю и помогли мне составить телеграмму «на родину» с описанием моей незадачи и просьбой сходить в горком, выправить бумагу «как должно» и выслать мне. Потом ходили на почту, спорили с работниками там по поводу того, «что-же у вас там телеграмма идёт так долго, как какой-нибудь «товарничок», то есть казались мне, да и на самом деле были, людьми, повидавшими жизнь. Я, например, не имел и зелёного понятия о том, как телеграмму отправлять. Но помнится, как – то даже и отстранённо я всё это воспринимал – ну не получу я эту выправленную характеристику, ну и чёрт с ним – вернусь поскорее домой, где всё так знакомо и всё такое родное. Но телеграмма всё-таки пришла с ответом, и сестра Варя написала, что она сделала «бумагу» и выезжает сама с ней – до первого экзамена оставалось дня три. Через день сестра приехала и в самом деле и с лёгкостью поселилась в том же самом общежитии. Она уже имела опыт общения с комендантами общежитий и, затратив какую-то сумму, поселилась тут же. Бумаги я принёс и был допущен к экзаменам. Однако уже в процессе подготовки – к экзаменам, как таковым никто и не готовился, выяснилось, что конкурс на переводческий факультет, куда брали только мужиков, не просто велик – а огромен. Что-то вроде 30 мест, из которых 15 уже было зачислено за «рабфаком». то есть за теми, кто поступал от предприятий, проучившись на подготовительных курсах в течение предыдущего года или как там было тогда, не знаю ничего про рабфаки. То есть конкурс составлял 1 к 15 в лучшем случае и один к 30 в худшем. Причём, поскольку в Горьком было несколько школ «с преподаванием иностранного языка», то есть тех спецшкол, в подобии которых впоследствии учились и моя первая жена и дочь, мои шансы были настолько мизерны, что экзамен явился простой формальностью для того, чтобы отсеять тех, кто не мог уже ко времени поступления, говорить бегло по-английски. Как мы четверо не старались заучить фразы, которые, мы знали, потребуются на экзамене, типа «My examination sheet is number…» или вроде того, «ловить» там было нечего, и все без исключения получили «двойки» по английскому.  Сейчас, на переводческом сайте «Проз» встречаются выпускники этого самого института иностранных языков имени Добролюбова… Так и разъехались, несолоно хлебавши, по домам, мы с сестрой, Миша – в свою сторону, двое «бывалых» друзей, знавших толк и в женщинах, и в рок-музыке, и горько шутивших после этой неудачи поводу того, что, мол, если бы Миша Джаггер пришёл сдавать экзамен на переводческий факультет, то тоже бы завалил. Кстати, в рок-музыке они были и в самом деле подкованы и сыпали фразами из песен, а высокий блондин даже вполне прилично и воодушевлённо пел под собственный гитарный аккомпанемент песню «Yesterday», что ему совершенно не помогло в поступлении. Так закончилась моя эпопея с поступлением в ГГПИ иностранных языков, который сейчас называется «Нижегородский государственный лингвистический университет» имени, впрочем,  того же Добролюбова. Правда, в отличие от того, что пишет Хедрик про разочарование, ничего такого не было со стороны матери, тем более отчима, да и я легко пережил эту неудачу, поступив на следующий год на иняз КГПИ и переводчиком я стал-таки.

В результате создаётся жесточайшая конкуренция, процветают зубрёжка и наем репетиторов перед вступительными экзаменами, возникает огромное напряжение для самих выпускников школы и для их семей. Начинается поиск возможностей влияния на экзаменационную комиссию и на преподавателей ВУЗов, и то и дело вспыхивают скандалы, связанные со взятками и подношениями профессорам, как правило, в периферийных ВУЗах, чтобы не затрагивать высокопоставленных москвичей. Теоретически никто не должен быть допущен к телам ректора МГУ, министра образования СССР и других высокопоставленных чиновников с целью влияния на процесс зачисления. «Но, – сказала одна очень преуспевшая и энергичная дамочка, с успехом прошедшая сложный, но увенчавшийся успехом процесс устройства своего сыночка в ВУЗ, – вы не поверите, кого можно увидеть в приёмной министра высшего образования в это время: космонавтов, актёров, журналистов, официальных лиц. Все хотят оспорить результаты экзаменов. Если захотите попасть в кабинет министра, то секретарши, ну, эти дамы, что сидят у его двери и говорят «нет» всем без разбора, даже не спрашивая по какому вопросу, вам ответят: «бесполезно, у него там уже толпа.»

Один водитель такси жаловался на то, что считал несправедливостью системы. «Мой сын не может поступить, а дети генерала – запросто», – ворчал он. «Сын генерала получает пятёрку («А» – по американской системе), а сын рабочего – тройку (С)». Предположение о том, что оценками манипулируют, может быть неверным, потому что правительство предпринимает постоянные усилия к тому, чтобы создать детям рабочих и крестьян лучшие условия для зачисления в ВУЗы. В 1973 году филологический факультет МГУ получил разнарядку на набор 70% студентов из школ рабочей молодёжи, как сказал мне один из преподавателей. Но, по его словам, удалось наскрести только 40% подходящих кандидатов. Причём успеваемость этих новичков в течение года была настолько слабой, что в 1974 году они просто не обращали внимания на социальное происхождение абитуриентов и смотрели только на оценки. А рабочий контингент отсеялся.

Советские социологические исследования 1960-х годов показывают, что у детей интеллигенции шансы поступить в институт или университет в два-восемь раз выше, чем у детей «рабочих и крестьян». В престижных ВУЗах этот разрыв ещё больше. Гарвардский социолог Ричард Добсон рассказывал мне, что читал неопубликованную советскую диссертацию, в которой говорилось о том, что тенденция к увеличению поступления в МГУ детей интеллигенции увеличивается. В 1960-е годы, как было показано в диссертации, 70% студентов поступало из семей, где родители имели высшее образование, тогда как в 1970е процент вырос до 80.  Более того, студенты, поступающие с завода или колхоза-совхоза, часто идут со стипендией от этих производств и выбирают технические специальности тех ВУЗов, которые находятся под контролем промышленных министерств и, после выпуска идут работать на те же заводы и в те же колхозы-совхозы.

Этот момент распределения на работу после выпуска, известный под именем napravleniye является ещё одним критическим пунктом в жизни советской молодёжи. В этот момент успеваемость, политическая благонадёжность и семейные связи, всё вступает на сцену, потому что большинство молодых людей хочет остаться в большом городе, где жизнь интереснее, чем быть посланным в провинцию. Первоначальное обязательное распределение может составлять два или три года, в теории это делается для того, чтобы вернуть государству деньги за образование, но инерция очень сильна и множество людей, с которыми я встретился на Севере, в Сибири и в других отдалённых областях страны, говорили, что первоначально они приехали по направлению, но потом решили остаться. Оказавшись в провинции, они поняли, что обратно в город вернуться очень трудно. Этот процесс, так же как процесс зачисления, принимает во внимание безупречную политическую подоплёку в той же степени, как и академическую успеваемость.

Всё время, что они учатся, советским студентам даётся обязательное политическое образование. Все пять лет изучаются история КПСС, диалектический и исторический материализм, стадии капитализма и социализма и основы научного коммунизма. В частном порядке студенты ненавидят эти курсы и отпускают циничные шутки по их поводу. Но политическая атмосфера делает практическое отлынивание от участия в политической жизни, не говоря о протесте, совершенно немыслимыми практически для всех. Я помню, как один высокий сухощавый и довольно тихий студент-подросток в роговых очках, выходец из видной диссидентской семьи, описывал университетское собрание, на котором он присутствовал. Военрук зачитал перед собравшимися решение о принятии «социалистических обязательств», якобы являющихся добровольными. После того, как военрук закончил чтение, молодой человек поднял руку и возразил, что в конце стояло «принято единогласно», но ведь невозможно сказать, что обязательства будут приняты единогласно до того, как за них проголосуют, потому что они даже не обсуждались. Наступила тишина. Все другие студенты ошарашено смотрели на него. Военрук – офицер набросился на него:

«Как ты можешь такое говорить?» – строго спросил он. «Ты комсомолец?»

«Нет, ответил тот парень. «Я не состою в комсомоле».

«Значит ты – троцкист!» – отрезал военрук.

После чего обязательства были единогласно приняты.

«Студенты наших университетов не являются ни радикалами, ни прогрессистами – они относятся к молчаливому большинству, – заметила одна мать семейства средних лет. – Им надо быть лояльными и послушными, иначе их не будет в таких ВУЗах как МГУ. Существует очень много способов давления на студентов – стипендии, общежития и, самое важное, их статус студента. Если подумать, что лишь меньшая часть молодых людей поступает в университеты и институты, а ещё меньшее количество идёт в действительно хорошие ВУЗы, то поймешь, что таким положением нужно дорожить. Это значит заботиться о карьере. Если тебя отчислят из одного ВУЗа, в другой ты не попадёшь. Поэтому студенты крепко держатся за свои места. Не обязательно из денежных соображений, но из интереса к своей сфере деятельности. Если кто-то любит биологию или физику, или историю, то он не станет рисковать отчислением из университета по любой причине, потому что это означает загубить жизнь. Ничего удивительного нет в том, что наши студенты – конформисты.»

Ещё одно очень существенное отличие от западных студентов, которое имеет тенденцию держать советскую молодеешь в ортодоксальном русле, состоит в том, что молодые люди очень зависят от родителей, и у них сильно развито чувство принадлежности к семье. До поступления на учёбу, во время учёбы, и часто долгое время после окончания учебного заведения многим приходится жить вместе с родителями из-за нехватки жилья. Некоторых это раздражает, некоторые считают такое положение нормальным. Но все понимают, что они не в силах ничего сделать. Жена одного высокопоставленного мидовского чиновника, которой довелось поездить по свету, вспоминала, как однажды сказала своему сыну студенту точно то же, что родители говорят в таких ситуациях на Западе: «Настало время найти работу, начать зарабатывать и стать независимым от нас».

Парень ответил спокойным тоном: «Хорошо, мама, найди мне квартиру, и я начну.»

«Конечно, квартиру найти нелегко – продолжила она, – поэтому он так и живёт с нами в трёхкомнатной. Он ходит в университет и мало бывает дома. Два месяца он не учился и куда-то пропал. Я не знаю, где он был. Потом вернулся на учёбу и, конечно, продолжает жить с нами.»

Жизнь дома имеет решающее значение. Она может создавать трения, потому что молодёжи трудно рассчитывать на уединение. Но в то же время, она позволяет дольше поддерживать семейные связи. Это означает, что родители остаются вовлечёнными в жизнь молодых людей в такой степени, которую американская молодёжь наверняка нашла бы чрезмерной и угрожающей своей независимости. Один студент химического факультета рассказал мне, что он не видит ничего предосудительного в том, что, получив стипендию, он платит с неё комсомольские взносы, а всё остальное отдаёт родителям в семейный бюджет вместо того, чтобы оставить себе наличных денег. Другие студенты, живущие в кампусе, говорили, что их стипендии в 40 рублей недостаточно для того, чтобы заплатить за проживание и питание, не говоря уже о каких-то личных расходах, которые, по мнению детей из обеспеченных семей должны составлять примерно 120-150 рублей в месяц (в провинции, вероятно, значительно меньше). Во всём остальном они зависят от родителей. Ещё одно звено в связи со старшим поколением.

Кроме того, имеются существенные культурные различия, если сравнить с Западом. Американский культ молодёжи не имеет советского аналога, и власть родителей остаётся относительно сильной. Советские студенты не отвергают своих родителей в той степени, в какой это делают студенты в Америке. Многие молодые люди находятся под влиянием родителей, советуются с ними по поводу учёбы, поездок, работы, женитьбы и некоторые из них полетят домой на день рождения родителей и праздник куда более охотно, чем их сверстники с Запада. Важность семейных связей, особенно в семьях обеспеченных, также усиливает власть старших, особенно в вопросах карьеры молодых людей, которые так часто выбирают стезю, по которой шли их родители.

И при всём при этом, нынешнее поколение молодых людей больше отрезано от своего прошлого, чем любое другое в истории Советского Союза. Для западных людей, особенно для американцев, прошедших через моральные страдания по поводу гражданских прав и свобод, войны во Вьетнаме и Уотергейтского скандала, трудно представить и оценить, что значит вырасти в условиях исторически глухонемого окружения. Поскольку величайший моральный вопрос советской истории – сталинизм, был убран со сцены вместе со всеми его внешними проявлениями, то молодёжь семидесятых растёт с сильно искажённой исторической памятью о том времени. Партийные старцы решили, что сталинские репрессии – закрытая книга, похороненная партией и не подлежащая эксгумации.

Частным порядком, в семьях, этот вопрос, конечно, обсуждается, и порой поколения расходятся в своих взглядах намного сильнее, чем я мог ожидать. Я помню, как один высокий молодой человек, ярый фанатик рока, пошёл на невероятный риск для того, чтобы прошмыгнуть однажды вечером в американское посольство мимо вооружённого советского милиционера для того, чтобы посмотреть фильм о знаменитом концерте Джорджа Харрисона в помощь Бангладеш, и ему это удалось. Он спорил со своим отцом, коммунистом, о Сталине. Как и во множестве других кухонных споров, разговор касался то одного, то другого, но в какой-то момент спор стал весьма ожесточённым. Сын выступал в защиту жесткой сталинской коллективизации и жестокости, с которой проводилась индустриализация страны в 1930е годы, к глубокому сожалению отца, придерживавшегося более либеральных взглядов, может быть именно потому, что отец был старше и рос ближе к тем ужасным событиям, зная о них не только понаслышке. Это была удивительная смена позиций, которые принимают, в обычном понимании людей с Запада, представители старшего и младшего поколений в обсуждении роли Сталина.

«Я считаю, что в то время стране Сталин был нужен» – объявил молодой человек, комсомолец.     

«Что? – с вызовом возразил отец. Ценой 20 миллионов жизней?»

Сын несколько смешался, но держался за свой основной аргумент.

«Конечно, репрессии были чрезмерными, что печально. Но ведь Сталину нужно были применить силу, чтобы собрать страну воедино и удержать её. В то время это было необходимо.»

Этот случай – не единственный. Евгений Евтушенко, поэт среднего возраста, рассказал случай, как однажды ему пришлось описывать размер сталинских репрессий после того, как в Сибири, на посиделках вокруг костра, кто-то из молодых людей наивно предложил выпить за Сталина, очевидно, практически ничего не зная о чистках. Один высокопоставленный советский дипломат частным образом поделился со своим старым другом, американским журналистом своим удивлением по поводу того, что его сын подросток имел положительное мнение о Сталине, и дипломат пытался сына переубедить. Примечательным было то, что юноша почти всю жизнь прожил в Америке и был увлечён просмотром американского ТВ, поп-культурой и вообще проникнут духом здешних развлечений.  

Другие молодые люди откровенно обеспокоены тем, как мало они знают о советской истории, о творческих и интеллектуальных течениях 1920х годов и о сталинских репрессиях. Один парень яростно протестовал в споре с отцом девушки-сокурсницы, с которой дружил, говоря ему: «Мы не знаем нашего собственного прошлого, нашей политической истории, нашей литературной истории. У нас был 20-й съезд партии (на котором Хрущёв тайно разоблачил Сталина в 1956 году), но документов мы не видели, и не можем составить своего мнения о прошлом».

Некоторые молодые люди, вроде того, упомянутого Евтушенко, что предлагал тост у костра в Сибири, даже не имеют представления о степени своего невежества по отношению к прошлому, будучи отрезаны советскими цензорами от этой части истории страны, не вписывающейся в современную партийную линию. Я знал одного непочтительного молодого человека, который имел на стене квартиры старый плакат, изображающий Брежнева и премьер-министра Китая Джоу Энь Лая, поднимающих одновременно руки в знак солидарности. Он сказал, что его друзья были настолько темны в историческом плане, что многие из них отказывались верить в подлинность плаката и утверждали, что это фотомонтаж.

Люди с Запада часто забывают, что находясь вдалеке от места исторических событий Советского Союза, они знают о них больше, чем сами молодые русские. Для меня одним из ярчайших примеров этому было услышать о случае, происшедшим со знаменитым сатириком Аркадием Райкиным. Однажды зимой его положили в больницу с инфарктом и, по рассказам друга семьи, его 18-летний внук пришёл в больницу навестить отца. И вдруг Райкин привстал на больничной койке и уставился взглядом в ближайшего сталинского сподвижника и бывшего министра иностранных дел СССР Вячеслава Молотова, который проходил мимо палаты. 

«Вот он!» громко прошептал Райкин своему внуку.

«Кто?» спросил парень, не узнав личность, изгнанную из советской прессы в течение всей жизни этого молодого человека.

«Молотов», – промычал Райкин.

«А кто такой этот Молотов?» спросил в недоумении внук.

Такая историческая глухота сделала из настоящего поколения людей, которые не имеют в качестве примеров для подражания ни злодеев, ни героев, за исключением, возможно, западных рок-звёзд. Как Райкин выразился: «Это поколение евнухов, не утруждающее себя вопросами моральных суждений и этических выборов”.

Одиннадцатое отступление переводчика

Райкин, возможно, и был авторитетом для предшествовавших нам поколений, но уже для нас, особенно студентов иняза, да и других факультетов университета и консерватории, не значил почти ничего. Кто такой Молотов мы в начале 1970х, конечно, слышали, но не более того. Хотя он был в то время жив и здоров, так как умрёт в 1986 году, прожив больше 96 лет, мы все думали, что он давно в могиле. Смеялись над анекдотом о том, как разъяренная толпа советских граждан (картина, разумеется, фантастическая) врывается на Красную площадь с криками: “Молотова, молотова!” К ним, якобы, выходит представитель компартии СССР и говорит: “Вы что, сдурели? Он умер уже!” После чего, толпа, посовещавшись, начинает кричать: “Тогда в зёрнах! В зёрнах!” Правда я не помню, был ли в союзе когда-либо дефицит кофе. Во всяком случае, мне казалось, что уж в зёрнах-то он продавался всегда и мы в конце 1960х купили ручную мельницу, скорее всего электрических тогда и не было, жарили зелёные зёрна на сковородке, потом их мололи, и я хорошо запомнил божественный аромат, разносившийся по кухне и вкус этого напитка, с удовольствием потребляемого мною вот уже лет шестьдесят как. Поэтому историческая глухота, о которой Смит пишет, конечно, имела место, но была совершенно объяснима в нашем отношении. Фальш официальной истории, неоднократно переписываемой, ретушируемой, была видна всякому мыслящему человеку и нами инстинктивно отторгалась. Мы сдавали эту историю СССР или КПСС в ВУЗе, получали оценку и навсегда списывали в утиль. И я считаю, что поступали совершенно правильно.

Именно в этом отличие поколения конца 1960-х и начала 1970-х от всех других советских поколений. Период революции и гражданской войны наложил на людей отличительное клеймо. Поколение, воевавшее в гражданской войне в Испании, которому сейчас за 60, испытывало антифашистские чувства и прошло через страх сталинских репрессий, из чего вышло либо с ментальностью, выкованной Сталиным, либо с явно выраженным чувством предубеждения против него. Поколение Второй мировой войны, которому сейчас за 50, опять же явно ощущало водораздел антифашизма и национал-патриотизма. Поколение хрущёвской оттепели, представители которого разменяли пятый десяток, сейчас молчит и не имеет идеологических ориентиров, но частным образом готово выносить суждения против как Сталина, так и Хрущёва. Чувства брежневского поколения понять трудно, потому что у них в представлениях смешиваются как атмосфера разрядки и подавление пражской весны.   

«Наша молодёжь отстранена – заметил один партийный журналист, имеющий двоих взрослых детей. – Они сами хотят обдумывать свои проблемы, не советуясь с нами. По сравнению с нами они – интроверты. Мы же были экстравертами. Мы начали в Испанскую гражданскую, потом победили в войне с Гитлером. Мы знали, на чьей мы стороне. Это же поколение действует так, словно идеология совсем не важна. Большинство из них думает, что идеология их не касается. Потрясений они никаких не познали. Причастности у них нет ни к чему. Ответственности тоже.

---

[1] Нем. «запрещённый» (прим. перев.)

[2] Пол Дезмонд (1924 —1977), — американский джазовый альт-саксофонист и композитор

[3] Па-де-де́ или па-де-дё— одна из основных музыкально-танцевальных форм в балете. Состоит из выхода двух танцовщиков.

[4] “The Emancipation of Women” из «Собрания сочинений В.И. Ленина», Нью-Йорк, 1966. (прим. Х.С)