Победа диссидентов
1 августа 1975 года советское руководство совершило, как оказалось, стратегическую ошибку в своей войне против диссидентов. В рамках Хельсинкских соглашений по безопасности и сотрудничеству в Европе США, Канада и все европейские государства, кроме Албании и Андорры, согласились защищать ряд основных прав человека. Хотя Андропов предупреждал о последствиях, большинство членов Политбюро разделяли мнение Громыко о том, что “мы хозяева в своем доме” – что Советский Союз будет волен интерпретировать положения Хельсинкского соглашения о правах человека по своему усмотрению. На самом деле, как предсказывал Збигнев Бжезинский, это соглашение “поставило Советский Союз в идеологическую оборону”. 1 Отныне его критики прав человека как внутри страны, так и за рубежом могли с полным основанием утверждать, что он нарушает международное соглашение, которое он добровольно заключил.
Самым влиятельным из этих критиков все чаще становился Андрей Сахаров. С точки зрения КГБ, важность и сложность дискредитации Сахарова перед мировым общественным мнением возросли после того, как в октябре 1975 года ему была присуждена Нобелевская премия мира. Резидентуре в Осло было поручено сделать все возможное, чтобы предотвратить присуждение премии, но она была вынуждена признать, что бессильна повлиять на Нобелевский комитет, который, по ее утверждению, полностью состоял из “реакционеров”, главным из которых был его председатель, депутат от Лейбористской партии Аасе Лайонез. 2 Сахаров назвал получение премии мира “большой честью не только для меня, но и для всего правозащитного движения”:
Я чувствую, что разделяю эту честь с нашими узниками совести – они пожертвовали самым ценным, что у них есть, своей свободой, защищая других открытым и ненасильственным способом”. 3
Спустя чуть больше недели после получения награды в Копенгагене открылись первые “Сахаровские слушания”, организованные в ответ на обращение Сахарова и других диссидентов годом ранее, на которых были заслушаны свидетельства о нарушениях прав человека в СССР – почти все они были нарушением Хельсинкских соглашений.
22 ноября Андропов утвердил документ под названием “Комплекс оперативных мероприятий по раскрытию политической подоплеки присуждения Сахарову Нобелевской премии мира”. Широкий спектр и масштабность предложенных активных мер свидетельствовали о том, что Сахаров становится все более заметной целью КГБ. В сотрудничестве, при необходимости, с другими управлениями КГБ, ФКР было поручено:
– вдохновить на написание статей и на выступления общественных и политических деятелей Норвегии, Финляндии, Швеции, Дании, Великобритании и ФРГ с развитием темы о том, что присуждение Нобелевской премии мира Сахарову было попыткой определенных политических кругов замедлить процесс разрядки… . . – организовать статьи и выступления представителей общественно-политических кругов через КГБ Финляндии, Франции, Италии и Великобритании, чтобы показать абсурдность попытки увязать присуждение премии мира Сахарову с решением, касающимся общеевропейской [Хельсинкской] конференции…
– организовать рассылку писем и заявлений с протестом против присуждения премии мира Сахарову в Нобелевский комитет норвежского стортинга [парламента] и во влиятельные органы печати в различных западных странах …
– передать в датскую, шведскую и финскую прессу компрометирующие Сахарова материалы, намекающие на его связи с реакционными организациями, финансируемыми ЦРУ и другими западными спецслужбами;
– предпринять шаги, направленные на то, чтобы убедить С. Хаффнера, ведущего политического обозревателя западногерманского журнала “Штерн”, негативно отозваться о присуждении Сахарову Нобелевской премии мира. Хаффнер уже выступал с резкой критикой в прессе ФРГ, когда Сахаров был выдвинут на премию мира в 1973 году;
– передать “диссидентской” эмиграции в Западной Европе информацию, направленную на обострение отношений между Сахаровым и Солженицыным …
– с помощью агентов влияния среди видных чилийских эмигрантов (в Алжире и Мексике) распространить текст [фальшивой] поздравительной телеграммы, якобы отправленной генералом Пиночетом [возглавившим переворот против президента Альенде] Сахарову по случаю присуждения Нобелевской премии мира; – вдохновить ведущих чилийских эмигрантов в Италии, ФРГ и Франции на заявления, выражающие возмущение всех чилийских патриотов по поводу присуждения Нобелевской премии мира Сахарову, который в 1973 году приветствовал свержение правительства Альенде и за это получил от Пиночета звание “Почетного гражданина”;
– инициировать публичные заявления общественных деятелей арабских стран, осуждающие решение Нобелевского комитета по Сахарову, представляя это как сделку между Сахаровым и сионистами в обмен на высказывания Сахарова по вопросу еврейской эмиграции из Советского Союза, поскольку сионисты оказали решающее влияние на Нобелевский комитет при присуждении Нобелевской премии мира за 1975 год. Следует отметить, что “Сахаровские слушания” в Копенгагене также были формой оплаты Сахарова сионистами в обмен на его произраильскую деятельность;
– выпустить через “Новости” для публикации за рубежом серию под названием “Кто защищает Сахарова?”, посвященную [предполагаемым просахаровским] преступникам, осужденным в СССР за взяточничество (Штерн), воровство (Левиев), подстрекательство к терроризму (Буковский, Мороз). 4
Основные фальшивки, направленные на дискредитацию лично Сахарова – его связи с западными спецслужбами, его поддержка режима Пиночета и его сговоры с сионистами – получили активное развитие в течение следующих нескольких лет. 5 Документы, изученные Митрохиным, однако, фиксируют мало непосредственных успехов в операциях, одобренных Андроповым в ноябре 1975 года. Лучшее, что смогла сделать резидентура в Осло, чтобы спровоцировать норвежскую оппозицию награждению Сахарова, – это заявить о своей заслуге за статью в газете Dagbladet, высмеивающую его жену Елену Боннэр, которая в декабре 1975 года получила награду вместо Сахарова после того, как ему было отказано в выездной визе. В статье [которая, похоже, не была опубликована] утверждалось, что Боннер, заядлая курильщица, постоянно обеспечивает “бесплатную рекламу табачной промышленности” и должна была получить не Нобелевскую премию, а зажигалку. 6
В Осло на вручение Боннер премии от имени Сахарова приехал советский эмигрант Владимир Максимов (фото), главный редактор журнала “Континент”, который публиковал новости о диссидентах по всей Восточной Европе на русском, английском, французском, немецком и итальянском языках. Первый номер журнала в сентябре 1974 года открывался громким заявлением Солженицына:
Интеллигенция Восточной Европы говорит единым голосом страдания и знания. Вся честь “Континенту”, если он сумеет сделать свой голос услышанным. Горе (которое не заставит себя ждать) Западной Европе, если ее уши не услышат. 7
«Континент» быстро сделал Максимова вторым после Солженицына в списке эмигрантов – врагов КГБ. Среди наиболее изобретательных из многих активных мер, использованных для его дискредитации в 1976 году, была та, которая последовала за обнаружением того, что автомобиль, которым пользовался Эдуард Михайлович Сердинов (кодовое имя ТКАЧЕВ), оперативный сотрудник нью-йоркской резидентуры, прослушивался ФБР. Было решено инсценировать разговор в машине между Сердиновым и агентом КГБ из советского окружения, который, как надеялись, обманет ФБР:
СЕРДИНОВ: Кстати, приятель Солженицына Максимов тоже становится все более наглым. Он превращается в открытого врага.
АГЕНТ: Какого Максимова вы имеете в виду?
СЕРДИНОВ: Этого парижского, с Континента.
АГЕНТ: О, не обращайте на него внимания! Я слышал здесь от “определенных людей”… ну, от “них” [т.е. КГБ]… что он их агент и что он даже прошел у них специальную подготовку, прежде чем покинуть Советский Союз.
Были придуманы и другие активные меры, чтобы усилить впечатление, что Максимов – агент КГБ. 8 Удалось ли кому-либо из них обмануть ФБР или любую другую западную разведку, остается под вопросом. Несомненно, к сильному раздражению Центра, “Континент” смог предать огласке создание в 1976 и 1977 годах “Хельсинских наблюдательных групп” в Москве, Украине, Литве, Грузии и Армении для наблюдения за выполнением советской стороной условий Хельсинкских соглашений.
На заседании коллегии КГБ в 1976 году Андропов назвал Сахарова “врагом народа номер один” 9 , и это звание сохранялось за ним в течение следующих девяти лет. Кампания активных мер против него продолжала расти, причем нападки на его жену Елену (в КГБ ее называли ЛИСА) составляли все более значительную часть этой кампании. Список текущих и предстоящих активных мер, составленный в феврале 1977 года, включал тринадцать “операций по компрометации АСКЕТА [Сахарова]”; семь “мер по отсечению АСКЕТА и ЛИСЫ от их близких контактов, занимающихся антиобщественной деятельностью, и внесению раздора в их круг”; восемь “мер по препятствованию враждебной деятельности АСКЕТА и ЛИСЫ”; и четыре “меры по отвлечению АСКЕТА и ЛИСЫ от их враждебной деятельности”. Педантичная точность терминологии активных мер была такова, что операции по “препятствованию” тщательно отличались от тех, целью которых было просто “отвлечь”. Основная ответственность за руководство и координацию этих тридцати двух операций легла на В.Н. Шадрина, начальника Девятого отдела Пятого управления. 10 Показателем мужества и характера Сахарова и Боннэр стало то, что их здравомыслие и решимость устояли перед всеми усилиями КГБ уничтожить их.
Тринадцать компрометирующих операций были удивительно разнообразны. Как обычно, они включали ряд фальшивок: среди них поддельная оценка Госдепартамента, в которой Сахаров был назван изможденным политическим дилетантом, и сфабрикованное письмо от российских сотрудников Радио Свобода, обличающее его связи с сионистами. Еще более странным образом были предприняты попытки связать Сахарова с движением за свободу гомосексуалам. Письма с поддельными подписями Сахарова и белорусской “группы гомосексуалистов” были разосланы в организации по защите прав геев в Великобритании и Скандинавии с целью побудить их отправить ответные письма.
Западной “буржуазной прессе” и ее московским корреспондентам скармливались материалы – видимо, без особого успеха – о том, что семья Сахарова страдает от наследственного психического заболевания, которым поражены его дети и брат, а сам он превратился в “усталого, слабовольного человека”, “неспособного принимать самостоятельные решения” из-за своей властной жены. Было дано указание пригласить доверчивых иностранных корреспондентов на встречу с заместителем Генерального прокурора С.И. Гусевым, который должен был предоставить “объективную информацию о характере официального предупреждения АСКЕТУ о его провокационных действиях”. 11
Самые жесткие из активных мер были направлены против Елены Боннэр как потому, что всемирная репутация Сахарова как честного человека делала его менее уязвимой мишенью, чем его менее известную жену, так и потому, что нападки на Боннэр ранили Сахарова сильнее, чем нападки на него самого. За пятнадцать лет преследований Сахарова его единственным средством физического насилия была пощечина Николаю Яковлеву, одному из писателей, использованных КГБ для клеветы на Боннэр. 12 Уничтожение Боннэр началось всерьез со статьи под названием “Мадам Боннэр – злой гений Сахарова?”, опубликованной в нью-йоркской русскоязычной газете “Русский голос” агентом под кодовым именем ЯК в июле 1976 года. 13 Одновременно Боннер начала получать письма, подготовленные Службой А, но якобы от некоего “Семена Злотника”, который утверждал, что знает секреты ее “темного прошлого” и требовал деньги с угрозами. 14
Темное прошлое”, сфабрикованное КГБ в течение следующих нескольких лет, представляло собой взрывоопасную смесь секса и насилия. “В беспутной молодости, – утверждалось, – Боннер приобрела почти профессиональный навык соблазнения и способности быть содержанкой солидных пожилых мужчин”. Во время войны она якобы соблазнила поэта Всеволода Багрицкого, а затем преследовала его жену до самой могилы, надоедая той непристойными телефонными звонками. Следующей ее жертвой, согласно фальшивке КГБ, стал известный инженер “Мойсей Злотник” (“дядя” вымышленного Семена Злотника), который был посажен в тюрьму за убийство своей жены следуя инструкциям Боннэр. Чтобы избежать правосудия, Боннер, как говорят, стала медсестрой в санитарном поезде военного времени, но была уволена, когда ее соблазнение пожилого главврача было обнаружено дочерью главврача. Среди вымышленных послевоенных завоеваний Боннер был ее столь же пожилой, женатый французский дядя Леон Клейман; роман, как утверждалось, продолжался даже после того, как она “заманила в ловушку” Сахарова. 15 КГБ приложил огромные усилия, чтобы сфабриковать этот рассказ о якобы убийственных сексуальных аппетитах Боннэр, и даже послал нелегала во Францию в 1977 году, чтобы забрать некоторые бумаги Леона Клеймана (который умер пятью годами ранее) для помощи в создании фальшивок Службы “А”. 16
Неудивительно, что в течение нескольких лет КГБ испытывал значительные трудности с размещением этой клеветнической выдумки в западной “буржуазной прессе”. В конце концов, она появилась как “мировой эксклюзив” в сицилийской газете Sette Giorni, в штате которой – согласно римской резидентуре – был “конфиденциальный контакт” под кодовым именем KIRILL. 17 12 апреля 1980 года Sette Giorni напечатала сенсационную статью под заголовком “КТО ТАКАЯ ЕЛЕНА БОННЕР? Жена академика Сахарова, совершившая несколько убийств”. Неназванный сотрудник редакции сообщил, что встретил неуловимого “Семена Злотника” во время отпуска в Париже и узнал от него эту историю. Sette Giorni подробно цитирует ряд подделок “Службы А”, среди которых письмо “Моисея Злотника” к Боннер с упреками в том, что она убедила его убить его жену: “Вы действовали точно, хладнокровно и рационально… И ваше требование “пристукнуть ее” казалось таким же естественным, как напоминание о том, что я должна подарить вам на день рождения ваши любимые шоколадные конфеты”. В статье также приводился столь же фальшивый дневник, якобы написанный Леоном Клейманом, в котором он описывал свое соблазнение Боннер и осуждал ее одержимость “подчинением других” своей воле. 18 Римская резидентура с гордостью отправила в Центр пятьдесят копий статьи из “Sette Giorni” вместе с последующими письмами читателей, обличающими Боннер, большинство из которых были написаны или заказаны самой резидентурой. 19 Сообщая об этой операции в ЦК, КГБ вряд ли упомянул, что “Сетте Джорни” была малоизвестной провинциальной газетой с тиражом всего 20 000 экземпляров. 20
Чтобы усилить давление на Боннэр, а через нее и на Сахарова, были предприняты попытки лишить ее поддержки семьи и друзей. В первой из активных мер, разработанных КГБ в начале 1977 года, “чтобы оторвать АСКЕТА и ЛИСУ от близких контактов, занимающихся антиобщественной деятельностью, и вызвать разлад в их среде”, перечислялись семь различных методов преследования ее дочери от первого брака Тани и зятя Ефрема Янкелевича, чтобы заставить их эмигрировать. Преследования увенчались успехом. 5 сентября 1977 года Боннэр попрощалась с Таней и Ефремом в аэропорту Шереметьево.
Центр проявил не меньшую изобретательность в попытках отчуждения друзей Сахаровых. Агентам диссидентского движения было поручено “вызвать разногласия между АСКЕТ и ЛИСА, с одной стороны, и их контактами, занимающимися антиобщественной деятельностью”, распространяя пренебрежительные комментарии о других диссидентах, якобы сделанные Сахаровым и Боннэр. 21
Два комплекса активных мер КГБ, направленных на “воспрепятствование враждебной деятельности АСКЕТА и ЛИСЫ”, также имели неоговоренную цель сделать повседневную жизнь для них обоих невозможной. Операции по “воспрепятствованию” были направлены на то, чтобы “создать ненормальные условия [жизни]” как можно большим количеством способов. Хотя КГБ еще не решился отобрать водительские права у Сахарова, ни одному члену его семьи или семьи Боннер не было позволено получить или сохранить права. Агенту под кодовым именем МОРВИКОВ было поручено создать трения между супругами и детьми Андрея Сахарова. Операции по “отвлечению внимания” включали в себя заваливание Сахаровых фиктивными просьбами о помощи от людей, которые попали под влияние советской правовой системы или просто просили у них совета по несуществующим проблемам. 22 Кумулятивный эффект активных мер КГБ неизбежно сказался на здоровье Боннер, страдавшей от болезни сердца. «Были времена, – писала она позже, – когда мне было трудно пройти даже сотню ярдов, когда даже сидение за пишущей машинкой заставляло меня обливаться холодным потом». Даже мысли об обвинениях по поводу ее личной жизни вызывали у нее тошноту – или даже ощущение, что у нее вот-вот случится сердечный приступ. 23
Масштабы тайного преследования Сахаровых отчасти объяснялись тем, что КГБ пока не осмеливался посадить их в тюрьму. Президент Академии наук СССР торжественно заверил своего американского коллегу, что “ни один волос на голове доктора Сахарова” не пострадает – хотя, как язвительно заметил Боннер, это обещание мало что значило, поскольку Сахаров был почти лысым. 24 Однако в 1977 году прокатилась волна арестов других известных диссидентов, среди которых были два самых известных члена “Хельсинкских наблюдательных групп”: ветеран борьбы за гражданские права Александр Гинзбург, жертва неудачного показательного процесса 1968 года, и физик Юрий Орлов, основатель московской группы. В характерных для Андропова тенденциозных разведывательных докладах, представляемых Политбюро, предпринимались попытки вовлечь обоих в идеологические подрывные кампании, якобы проводимые западными спецслужбами:
Спецслужбы и идеологические центры противника прилагают серьезные усилия для активизации и расширения враждебной деятельности антисоветских элементов на территории Советского Союза. Особенно заметны усилия западных спецслужб по организации объединения лиц, выступающих против существующего в нашей стране государственного и общественного строя… Таким образом, возникла необходимость раз и навсегда прекратить действия Орлова, Гинзбурга и других на основе действующего законодательства…25
Орлов и Гинзбург были арестованы в феврале 1977 года. Месяцем позже настала очередь ведущего еврейского правозащитника и “отказника” Анатолия Щаранского. В течение следующего года все трое противостояли усилиям групп следователей КГБ, пытавшихся склонить их к сотрудничеству в показательных процессах. 29 декабря 1977 года главный следователь Орлова, капитан Яковлев, сделал то, что было равносильно официальному признанию провала. После того, как Яковлев показал ему официальный лист обвинения, Орлов сделал пометки, но “отказался подписать его, заявив, что полностью отвергает обвинение”. Протокол допроса в тот день (приводится в приложении к данной главе) показывает, что Орлов, спустя десять месяцев после ареста, явно одерживает верх над своим следователем. На вопрос, понимает ли он предъявленное ему обвинение, Орлов ответил, что оно ему непонятно, и что ему не было предъявлено никаких “доказательств того, что мои действия имели цель подорвать или ослабить советский режим”. Он изложил в письменном виде жалобу на то, что “мне никогда не объясняли точно и недвусмысленно, что подразумевается под словами “подрыв”, “ослабление” и даже “советский режим”. Дознаватель Яковлев не предложил никаких объяснений”. Орлов продолжил жаловаться на манеру ведения допроса Яковлевым: “Вы сначала делаете собственное утверждение, а потом спрашиваете, является ли оно фактом. Это типичный способ постановки наводящего вопроса”. Орлов утверждал, что документы, которые он распространил от имени Хельсинкской наблюдательной группы, оказали благотворное влияние. Они были изучены “прогрессивными силами на Западе”, такими как французская и итальянская коммунистические партии, “критика которых явно улучшила некоторые аспекты прав человека в СССР”. Меньше людей отправляли в лагеря или подвергали жестокому обращению в психиатрических больницах, меньше детей из незарегистрированных христианских сект забирали у родителей. Яковлев, как обычно, ничего не ответил. Орлов подал письменный протест о том, что его предыдущая просьба о снятии Яковлева с его дела была отклонена. 26
Самой поразительной особенностью суда над Орловым в мае 1978 года, помимо его собственного мужественного неповиновения, было жалкое зрелище пятнадцати свидетелей обвинения, настаивающих на том, что советские граждане пользуются всеми свободами, гарантированными Хельсинскими соглашениями. За кампанию в защиту этих самых свобод Орлов был приговорен к семи годам тюремного заключения, а затем к пяти годам ссылки.
Гинзбург, которого судили через два месяца, знал, что ему, как рецидивисту, грозит десятилетний срок. Но, к его удивлению:
Они немного поиграли со мной. Обвинение сказало суду, что просит только восемь лет, потому что я помогал полиции в деле Щаранского. Это была ложь, но это был хороший материал для уничтожения моей репутации, который они могли использовать в своей пропаганде и усложнить мне жизнь в лагерях”. 27
Суд над Щаранским, проходивший одновременно с процессом Гинзбурга, носил как моменты фарса, так и элементы издевательства. В какой-то момент свидетеля по фамилии Платонов спросили: “Что вы можете сказать нам о деле Щаранского?”. “Ничего”, – ответил он. “Я не знаком с этим делом”. Но Гинзбург, заявил он, вел себя очень плохо. Быстро стало ясно, что Платонов явился не в тот суд. Суд закончился, однако, большой моральной победой Щаранского. В своей заключительной речи он заявил:
Я горжусь тем, что познакомился и работал с такими людьми, как Андрей Сахаров, Юрий Орлов и Александр Гинзбург, которые продолжают лучшие традиции русской интеллигенции. Но больше всего я чувствую себя частью удивительного исторического процесса – процесса национального возрождения советского еврейства и его возвращения на родину, в Израиль. На протяжении двух тысяч лет еврейский народ, мой народ, был рассеян по всему миру и, казалось бы, лишен всякой надежды на возвращение. Но, тем не менее, каждый год евреи упорно и, казалось бы, без основания на то, говорили друг другу: “В следующем году в Иерусалиме!”. И сегодня, когда я как никогда далек от своей мечты, от своего народа и от своей Авиталь [жены Щаранского], когда впереди меня ждут долгие трудные годы тюрем и лагерей, я говорю своей жене и своему народу: “В следующем году в Иерусалиме!”. А суду, которому осталось только зачитать давно подготовленный приговор, мне нечего сказать. 28
После показательных процессов над Орловым, Гинзбургом и Щаранским главным опасением КГБ было то, что Орлову, как и Сахарову тремя годами ранее, будет присуждена Нобелевская премия мира. Резидентуре КГБ в Норвегии было приказано придать первостепенное значение кампании активных мер, которую лично курировал сам Андропов, с целью дискредитировать Орлова и обеспечить провал его кандидатуры. 29 27 октября 1978 года резидент в Осло, Леонид Алексеевич Макаров (кодовое имя СЕДОВ), позвонил посреди ночи Суслову, ведущему идеологу Политбюро, чтобы сообщить радостную новость о том, что премия вместо него досталась египетскому и израильскому лидерам Анвару Садату и Менахему Бегину. Макарову удалось притянуть на себя больше заслуг за то, что в КГБ считали знаменитой победой. В нескромной телеграмме в Центр он сообщил, что резидентура успешно “провела сложные активные мероприятия через надежных агентов, чтобы сорвать антисоветскую операцию” по присуждению премии Орлову. Он утверждал, что оказал давление в ходе бесед с рядом норвежских политических лидеров, среди которых были министр иностранных дел Кнут Фрюденлунд, председатель Норвежской рабочей партии и парламентского комитета по внешней политике Рейульф Стин, председатель Центральной федерации профсоюзов и правления Общества дружбы Норвегия – СССР Тор Халворсен и бывший премьер-министр и председатель парламентской группы рабочей партии Трюгве Браттели:
В ходе этих бесед подчеркивался провокационный характер и антисоветская направленность агитации вокруг Юрия Орлова… Было отмечено, что политическое руководство Норвегии должно проявить должную ответственность за состояние и развитие двусторонних отношений между нашими странами. Беседы вызвали желаемую реакцию во влиятельных кругах Норвежской рабочей партии. Проделанная нами работа оказала благотворное влияние на внешнеполитическое руководство Норвегии и, по нашему мнению, позволила выполнить задачу резидентуры – не допустить присуждения Нобелевской премии мира Юрию Орлову и его Комитету. 30
Центр оказал Макарову не меньшее доверие, чем он сам записал на свой счёт. Виктор Федорович Грушко, начальник Третьего управления ФКР (в чьи обязанности входила Скандинавия), телеграфировал поздравления с “решительностью и оперативностью, которые резидентура проявила при выполнении этой работы”. 31
В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ своей работы на посту председателя КГБ Андропов был так же одержим идеологическими диверсиями, как и в самом её начале. Война с подрывной деятельностью распространялась даже на абстрактную живопись. В совместном отчете Московского управления КГБ и московского отдела Пятого управления за 1979 год с гордостью сообщалось, что за последние два года “удалось с помощью агентов предотвратить семь попыток художников-авангардистов устроить провокационные мероприятия для показа своих картин”. В качестве агентов были завербованы четыре “лидера художников-авангардистов”. Наблюдение за “творческой интеллигенцией” было важной частью “задачи органов [КГБ] по защите интеллигенции от влияния буржуазной идеологии”:
Творческие работники создают индивидуалистические произведения; они отрезаны от положительного влияния коллектива для формирования и воспитания личности; у них развивается эгоцентрическое отношение к действительности, основанное на сугубо личном восприятии, личной заинтересованности, высокомерии, честолюбии и переоценке своей значимости. 32
Андропов заявил на конференции Пятого управления в марте 1979 года, что КГБ не может позволить себе игнорировать деятельность ни одного диссидента, пусть даже малоизвестного:
Наши враги – и даже некоторые товарищи из коммунистических партий западных стран – часто поднимают этот вопрос: “Если, как вы говорите, вы построили развитое социалистическое общество, то действительно ли различные антисоциальные явления или негативная деятельность незначительной горстки людей представляют для него угрозу? Неужели они способны поколебать основы социализма?”. Конечно, нет, отвечаем мы, если брать каждый поступок или политически вредный прием по отдельности. Но если взять их все вместе, объединить их содержание с их целью идеологического саботажа, то каждый такой поступок представляет опасность. И мы не можем ее игнорировать. Мы просто не имеем права допустить здесь даже малейший просчет, ибо в политической сфере любой вид идеологической диверсии прямо или косвенно направлен на создание оппозиции, враждебной нашему строю, на создание подполья, на переход к терроризму и другим крайним формам борьбы, а в конечном счете – на создание условий для свержения социализма.
Опыт Венгрии 1956 года и Чехословакии 1968 года показал, что за спиной советских диссидентов стоят “главные организаторы идеологических диверсий – спецслужбы и подрывные центры империалистических государств. Борьба с ними должна быть решительной, бескомпромиссной и беспощадной”. В Советском Союзе “двенадцатилетняя идеологическая борьба” Пятого управления показала, что репрессии работают:
Чекисты* научились подавлять нежелательные и враждебные явления в их начальной стадии. Это подтверждается фактами. Из 15 580 человек, репрессированных в прошлом году, только 107 проявили себя враждебно во второй раз. 33
* При наборе текста явно допущена ошибка. Написано The Check lists s have learned и т.д. Проверочные листы» ничего не могли узнать или чему-то научиться (прим. перев.)
В 1980 году даже Сахаров перестал быть неприкасаемым. 22 января, когда его везли в Академию наук, его арестовали, отвезли в прокуратуру и сказали, что он и его жена должны быть сосланы в Горький, город, закрытый для визитов иностранцев: “Вам запрещено выезжать за черту города Горького. За вами будет установлено наблюдение, и вам запрещено встречаться или контактировать с иностранцами или преступными элементами [диссидентами]” 34. Пятое управление КГБ организовало ряд собраний на рабочих местах в Горьком, а также передачи по местному радио и телевидению в попытке добиться того, чтобы Сахаров и Боннэр были низведены до статуса изгоев на протяжении всей их ссылки. Однако, к смятению КГБ, за ссылкой Сахарова в Горький быстро последовал не связанный с ними период социальных волнений, о которых, как опасались в КГБ, станет известно на Западе. В мае там произошла забастовка на автомобильном заводе. В сентябре и октябре, после серии из четырех убийств в Горьком, по городу быстро распространились слухи, что убийства на самом деле происходят ежедневно, но официально скрываются. В связи с возникшей паникой в школах приостановили занятия, а на заводах отменили ночные смены. В адрес властей поступали многочисленные письма с просьбой поймать убийц. К облегчению Центра, однако, эти случаи прошли незамеченными Западом. 35
В начале 1980-х годов диссидентское движение находилось на самом низком уровне с момента своего возникновения в 1960-х годах. Большинство ведущих диссидентов находились в трудовых лагерях или в ссылке. Те, кто оставался на свободе, находились под постоянным наблюдением КГБ. Самиздатская литература была сведена к нулю. Однако во второй половине 1980-х годов диссиденты, к своему большому удивлению, быстро превратились из “антисоциальных элементов” в пророков перестройки. Главным проводником этой трансформации стал Михаил Горбачев.
“Когда я стал Генеральным секретарем, – пишет Горбачев в своих “Мемуарах”, – я считал важной задачей вызволение академика Сахарова из ссылки”. 36 Однако запись его публичных и частных высказываний в течение первого года его пребывания на посту советского лидера говорит о более сложной истории. На заседании Политбюро 29 августа 1985 года Горбачев объявил, что получил “письмо от некоего господина Сахарова, имя которого вам хорошо известно. Он просит нас разрешить его жене Боннэр выехать за границу для лечения и посещения родственников”. Председатель КГБ Виктор Чебриков сообщил, что у Сахарова неважное здоровье: “Он в значительной степени утратил свои позиции как политический деятель, и в последнее время мы не слышим от него ничего нового. Так что, возможно, Боннэр следует выпустить за границу на три месяца”. Чебриков, похоже, поверил пропагандистскому образу Боннэр, который КГБ старательно культивировал на протяжении предыдущего десятилетия: “Мы не должны забывать, что [Сахаров] действует в значительной степени под влиянием Боннэр… Она имеет на него стопроцентное влияние”. “Вот что делает с человеком сионизм!” – пошутил Горбачев. Чебриков добавил, что с отъездом Боннэр Сахаров, возможно, даже будет готов пойти на какое-то соглашение. 37 Хотя он не сказал об этом Политбюро, Чебриков, несомненно, знал из отчетов КГБ о наблюдении, что Сахаров приветствовал избрание Горбачева генеральным секретарем с комментарием: “Похоже, нашей стране повезло. У нас появился умный лидер!”. 38
Александр Яковлев, самый влиятельный реформатор среди советников Горбачева, тайно попросил двух сотрудников отдела международной информации ЦК, Андрея Грачева и Николая Шишлина, подготовить дело, которое убедило бы Политбюро прекратить ссылку Сахарова. По словам Грачева, и Яковлев, и Горбачев понимали, что ни демократические реформы, ни нормализация отношений между Востоком и Западом не могут продолжаться до тех пор, пока Сахаров находится в ссылке. Но “на деликатность проблемы указывал заговорщический тон Яковлева”, когда он подчеркивал необходимость не привлекать внимание КГБ. Грачеву и Шишлину пришлось провести сложную тайную операцию даже для того, чтобы получить копии работ Сахарова без того, чтобы Чебриков понял, что они задумали. 1 декабря 1986 года Горбачев наконец счел, что настало время поднять вопрос о Сахарове на Политбюро, и получил согласие на прекращение его ссылки. 39 15 декабря два электрика в сопровождении сотрудника КГБ пришли в горьковскую квартиру Сахарова и установили телефон. В 10 часов утра следующего дня ему позвонил Горбачев. “Вы [и Боннэр] можете вместе вернуться в Москву”, – сказал ему Горбачев. “У вас там есть квартира… Возвращайтесь к своей патриотической работе!” 40
Хотя Горбачев, вероятно, имел в виду работу Сахарова в Академии наук, наибольшее влияние он оказал на переход к демократической политической системе, превратив Советский Союз из того, что маркиз де Кюстин, французский гость царской России более полутора веков назад, назвал “нацией немых”. Кюстин тогда предсказал:
Нации немы лишь на время – рано или поздно наступает день дискуссии… Как только речь вернется к этому замолкшему народу, можно будет услышать столько споров, что изумленный мир подумает, что он вернулся к вавилонскому столпотворению. 41
“День дискуссии” наступил в России 25 мая 1989 года, когда открылась первая сессия Съезда народных Советов, ставшего результатом первых с 1917 года свободных выборов. Позже Горбачев признал, что из всех депутатов, избранных на съезд, Сахаров был “бесспорно, самой выдающейся личностью”. 42 Однако в то время Горбачев относился к Сахарову со смесью раздражения и восхищения. Сахаров хотел, чтобы съезд упразднил однопартийное государство, ограничил власть КГБ и учредил должность президента, избираемого прямым голосованием. “Если бы мы только внимательнее слушали Андрея Дмитриевича [Сахарова], – говорил позднее Горбачев, – мы могли бы чему-нибудь научиться”. Но Горбачев не был готов покончить с монополией коммунистической партии на власть. Он не мог решить, жаловался Сахаров, кто он – “лидер номенклатуры или лидер перестройки”. Когда популярный еженедельник “Аргументы и факты” опубликовал результаты опроса, согласно которым Сахаров был самым популярным политиком в стране, Горбачев был настолько разгневан, что пригрозил уволить редактора. Напряжение между Сахаровым и Горбачевым возобновилось на следующей сессии съезда в декабре 1989 года. Горбачев отмахнулся от попытки Сахарова вручить ему десятки тысяч телеграмм с призывом покончить с однопартийным государством. Через несколько дней Сахаров внезапно умер от сердечного приступа. Во время его кончины Горбачев и члены Политбюро в течение нескольких минут стояли с обнаженными головами перед открытым гробом человека, которого Андропов когда-то назвал “врагом народа номер один”. 43
Преждевременная смерть Сахарова, по всей вероятности, была частично вызвана напряжением от преследований, которым подвергались он и Боннэр, а также отсутствием надлежащего медицинского лечения во время их горьковской ссылки. “Тоталитарная система, вероятно, убила его”, – сказал демократический журналист Виталий Коротич. “Я рад лишь тому, что перед смертью Сахаров нанес системе смертельный удар”. 44 В 1990 году из архивов КПСС был извлечен и впервые опубликован текст длинного письма (ранее доступного только в самиздате) с призывом к демократическим политическим переменам, адресованного Сахаровым и двумя другими диссидентами советскому руководству двадцать лет назад. С тех пор как Горбачев стал генеральным секретарем, почти каждый вопрос, поднятый в “подрывном” обращении 1970 года, был включен в политическую повестку дня и по нему были приняты меры. 45 Одновременно с этим произведения Солженицына, запрещенные в книжных магазинах и библиотеках с 1974 года, стали бестселлерами.
Диссиденты не были главным проводником перемен в горбачевском Советском Союзе. Как и в другие знаменитые поворотные моменты современной российской истории – среди них поворот на Запад в начале XVIII века, отмена крепостного права в 1861 году, коллективизация и крах индустриализации после 1929 года – перемены пришли в основном сверху. Советская система была преобразована и в конечном итоге разрушена смелой, но ошибочной попыткой Горбачева реформировать нереформируемое. Однако диссиденты сыграли большую роль в изменении политического сознания советской элиты. В одном из отчетов КГБ середины 1970-х годов приводится цитата Солженицына о том, что главной задачей диссидентского движения была “моральная и идеологическая подготовка русской интеллигенции к противостоянию советскому режиму”. 46 Вопреки всему, диссидентам в основном удалось выполнить эту миссию. Небольшое и преследуемое меньшинство, бессильное, если не считать силы и мужества своих убеждений, лишь слабо поддержанное Западом, победило решительную кампанию, направленную на то, чтобы заставить их замолчать со стороны самой большой и могущественной службы безопасности и разведки в мире. Нигде в мире в последней трети двадцатого века радикальная интеллигенция не внесла большего вклада в разрушение антидемократической политической системы.
ПРИЛОЖЕНИЕ. ДОПРОС ЮРИЯ ОРЛОВА 29 ДЕКАБРЯ 1977 ГОДА
Согласно официальным заявлениям Москвы, протоколы допросов диссидентов в Пятом управлении были уничтожены. Поэтому копия Митрохина может быть единственной сохранившейся стенограммой допроса Орлова. Копия была направлена Пятым управлением в ПГУ для включения в досье, которое использовалось для подготовки активных мер по дискредитации Орлова на Западе и предотвращению получения им Нобелевской премии мира. Растущая симпатия Митрохина к диссидентам отражается в том, что он скопировал весь этот и некоторые другие документы, касающиеся их преследования, вместо того, чтобы следовать своей обычной практике копирования выдержек, составления заметок или написания конспектов.
Допрос проводил капитан Яковлев, старший следователь по особо важным делам следственного отдела Управления КГБ по Москве и Московской области при Совете Министров СССР, при содействии помощника прокурора г. Москвы Чистякова:
ВОПРОС: Вам предъявлено постановление от 29 декабря 1977 года о вызове вас в качестве обвиняемого по уголовному делу № 474 по обвинению в совершении преступления, предусмотренного частью 1 статьи 70 Уголовного кодекса РСФСР. Вам понятна суть обвинения?
ОРЛОВ: Нет, оно мне не понятно. Мне не предъявлено доказательств того, что в моих действиях был умысел на подрыв или ослабление Советской власти, или каких-либо других доказательств; вместо этого, как я вижу, предъявленное мне обвинение содержит эмоциональные фразы, которые затушевывают суть дела.
ВОПРОС: Признаете ли вы себя виновным в предъявленном обвинении?
ОРЛОВ: Нет, не признаю. Я не вижу доказательств своей вины, я не чувствую себя виновным, по совести.
ВОПРОС: Признаете ли вы факты подготовки, тиражирования и распространения документов, указанных в предъявленном вам обвинении?
ОРЛОВ: Поскольку эти документы квалифицируются как заведомо клеветнические измышления, произнесенные с целью подрыва или ослабления Советской власти, я отказываюсь отвечать на ваш вопрос.
ВОПРОС: Следствием установлено, что вы принимали непосредственное участие в подготовке, тиражировании и распространении указанных в обвинении документов, а в ряде случаев являлись их автором. Содержание этих документов, как показывают материалы дела, носит клеветнический характер, порочащий советский государственный и общественный строй. Что вы можете сказать по этому поводу?
ОРЛОВ: В ответ на этот вопрос я хотел бы сказать то же самое, что и на предыдущий вопрос, а именно, что я не вижу никаких доказательств и не чувствую себя виновным по совести.
ВОПРОС: Было также установлено, что вы действовали преднамеренно, чтобы подорвать и ослабить советский режим. Что вы можете сказать по этому поводу?
ОРЛОВ: Я не считаю, что это было установлено. Я полагаюсь на свое внутреннее убеждение, на свой опыт и на свои мысли.
ВОПРОС: Считаете ли вы, что империалистические государства и их ведомства, которым вы адресовали большинство инкриминируемых вам документов, заинтересованы не в ослаблении и подрыве советского режима, а в его укреплении? Так ли мы должны вас понимать?
ОРЛОВ: Я протестую против такой постановки вопросов, когда вы сначала делаете собственное утверждение, а потом спрашиваете, является ли это фактом. Это типичный способ постановки наводящего вопроса. Сама проблема, изложенная в вашем позитивном утверждении, вытекает из интерпретации общих аспектов разрядки или, наоборот, холодной войны, взаимной заинтересованности народов в достижении общего прогресса и, в частности, прогресса в области прав человека или, с другой стороны, их взаимной заинтересованности во внутренних проблемах, возникающих из-за отсутствия такого прогресса. Проблема также вытекает из интерпретации того, к каким международным организациям можно обращаться, а к каким нет (или, может быть, нельзя обращаться ни к каким международным организациям?). Она вытекает из интерпретации того, можно ли проверять международные обязательства по правам человека на международном уровне; можно ли критиковать их со стороны международной общественности; когда такая критика допустима, а когда она становится вмешательством во внутренние дела; вообще критика нарушений прав человека в конкретном обществе подрывает его структуру или улучшает ее; какие права человека органически связаны с режимом, а какие нет; что относится к нарушениям прав. Кроме того, как известно, мои документы были использованы на Западе теми прогрессивными силами, критика которых явно улучшила некоторые аспекты прав человека в СССР. Я имею в виду заявления коммунистов Франции, Италии и, вероятно, других стран, а также критику со стороны различных левых, их митинги и так далее, а также заявления представителей рабочих партий, социалистов и социал-демократов. Следует помнить, что критика со стороны враждебных сил может быть полезна для режима; например, критика капитализма со стороны СССР, несомненно, укрепила эту систему и продлила ее существование. Однако я обращался не к враждебным силам, а либо к международной общественности в целом, либо к левым, включая коммунистов, либо к членам правительств независимо от режима, если речь шла о формальных международных обязательствах. Вся критика, как внутренняя, так и внешняя, привела к следующим сдвигам в области прав человека в СССР: в результате реформ 1977 года количество заключенных в лагерях фактически сокращается; в конституцию внесен пункт о недопустимости преследования за критику, то самое преследование, которое было одной из причин обращения советских граждан к западному общественному мнению; сократилось количество психиатрических репрессий; явно сократились, а возможно, и полностью прекратились случаи фактического изъятия детей у членов определенных религиозных общин по решениям судебных органов и т.д. и т.п.. По этим причинам я могу считать, что ваш вопрос не имеет прямого отношения к делу.
ВОПРОС: Чем вы объясняете свое нежелание давать объективные показания по существу обвинения?
ОРЛОВ: Я прошу вас объяснить термин “объективные показания”. С моей точки зрения, я говорил по существу дела.
ВОПРОС: Вам есть что добавить?
ОРЛОВ: Я хочу написать дополнительные комментарии от своего имени. [Письменные комментарии Орлова] Во-первых, я хочу добавить, что я не подписал обвинительный лист, хотя я его читал, отчасти потому, что я просил снять с дела следователя, который только что предъявил мне обвинение, и я не согласен с тем, что прокуратура отклонила мою просьбу. Во-вторых, я хочу еще раз объяснить, почему я не понимаю сути обвинения. Обвинение основано на неясном для меня толковании статьи 70 УК РСФСР: мне так и не объяснили точно и однозначно, что подразумевается под словами “подрыв”, “ослабление” и даже “советская власть”, как следует толковать наличие или отсутствие “цели”, что считать “клеветой”, а что нет и так далее. С протоколом ознакомлен, мои ответы записаны дословно, исправлений и замечаний не имею.
[Подпись] Ю. Орлов. 47