Почему они не останутся в деревне
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась…
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина –
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Константин Симонов
Василий Починков редкий для советской системы человек. Его работой является продвижение частного предпринимательства.
Когда я вошёл в его контору на втором этаже здания такой же величины, как Мэдисон Сквер Гарден [1], дородный мужчина в белом халате поверх костюма, похожий в таком одеянии на аптекаря, встал из-за стола мне навстречу. Больше часа мы проговорили с ним о бюджете и прибылях, о сдаче в аренду десятитонных грузовиков, о складских помещениях и проверках санэпидстанций, о том, как арендуются торговые места и выдаётся спецодежда, о ценообразовании и размещении в московских гостиницах приезжающих торговать из Молдавии, Центральной Азии, Азербайджана, Грузии, Белоруссии, и иногда из Латвии и Литвы. Потом он повёл меня показывать своё хозяйство.
Починков – директор Черёмушкинского колхозного рынка (снимок рынка в Черемушках в 1970е годы), одного из 30 в Москве и 8000 по всему Советскому Союзу, где крестьяне могут законно, на миллиарды рублей и по ценам свободного рынка, в отличие от всей остальной страны, продавать продукцию своих скромных садов и огородов, а также мясо и птицу, выращенные в собственном хозяйстве.
Мы, как и многие русские семьи сочли, что колхозные рынки являются настоящим подарком судьбы, хотя многих домохозяек сдерживают цены, сравнимые с обслуживанием номеров в гостинице «Уолдорф». Салат – латук, стоящий летом 30 центов, подскакивает в ноябре до $1.50 за полкило, а потом исчезает насовсем. Кочан цветной капусты зимой стоит $2,50, сладкие груши с юга Украины почти 50 центов штука, а грузинские розы в январе идут по $1,50. Но качество продукта лучше, и выбор намного шире, чем в госторговле. Обычно домохозяйка падает жертвой льстивых продавцов-зазывал, борющихся за её внимание и кошелёк с конкурентами, и аромата, который исходит от привлекательно разложенного на прилавке товара.
«Подходи, dochka, – кудахчет в адрес Энн седая бабуся, используя ласкательно-уменьшительные народные обороты речи для приглашения покупателей отведать из её банок тёмно-жёлтого мёда. – Попробуй, матушка, и увидишь, какой сладкий и добрый у меня медок! И малого угости!» Бабушка даёт Энн и нашему трёхлетнему сыну Лесли лизнуть мёда с деревянных палочек в форме леденца, продолжая нахваливать свежесть сотов её улья.
Как только потенциальный покупатель остановится перед одним из продавцов, со всех сторон слышится хор его конкурентов. Вот небритый сельчанин без нескольких передних зубов предлагает освежеванного кролика. Рядом пухленькая крестьянка держит в заскорузлых руках пригоршню свежих яиц от кур своего курятника. Старуха, закутанная в платок, что делает её похожей на мумию, предлагает tvorog в вощёной бумаге, или даст попробовать из эмалированного ведёрка того, что называется smetana. Смуглый грузин в плоской кепке срежет кожуру с груши, с прищуром посмотрит на клиента и протянет ему сочную дольку прямо на ноже. В дальнем углу женщина в грубой крестьянской одежде зазывает вас к свисающим, наподобие ожерелий из пробок, связкам сушёных грибов. Женщины – продавцы постоянно смачивают водой товар на прилавках, чтобы огурцы, свёкла, редиска и толстые пучки морковки, напоминающие крестьянские пальцы, которые вам эту удивительно сладкую морковь протянут на пробу, привлекательно поблёскивали. В ноздри ударяет терпкий аромат укропа.
Голодный покупатель может перекусывать то там, то сям, переходя от прилавка к прилавку, будь это на Центральном рынке, или здесь, в Черёмушках, пробуя с маленьких ложечек не только мёд и творог, но и квашеную капусту, может откусить от сочащегося бочечным рассолом огурчика, отведать граната, взять небольшую горсточку фисташек или отщипнуть пару самаркандских виноградин. Но колхозники не дают зарываться ушлым москвичам, стремящимся оторвать слишком много халявы. «Ну так как, будем брать? – непременно спросит не менее ушлый продавец, – отвесить килограммчик?»
Хотя приусадебные хозяйства, производящие все эти товары, очень маленькие, и владельцы занимаются ими неполный рабочий день, объём продукции, который они дают, огромен и играет важнейшую роль в советской экономке. Без них было бы невозможно кормить страну в 250 миллионов человек. Режим изо всех сил старается не рекламировать успехи частного сектора, предпочитая превозносить «героические достижения советского сельского хозяйства», поскольку с идеологической точки зрения, говорить о них – это всё равно, что наступить властям на больную мозоль. Тем не менее, в марте 1975 года я прочитал одну необычную статью, где говорилось, что 27% всей сельскохозяйственной продукции в СССР годовой стоимостью в $32,5 миллиарда, идёт из личных хозяйств, занимающих менее одного процента земель сельскохозяйственного назначения (примерно 10 522 000 га)[2]. То есть получается, что частник примерно в сорок раз производительнее колхозника. Из советского экономического ежегодника, публикующего подробную разбивку по видам урожая сельскохозяйственных культур следует, что 62% всего картофеля, 32% всех других овощей и фруктов, более 47% яиц и 34% мясомолочной продукции на родине коммунизма получено от частных деревенских предпринимателей, которых насчитывается 25 миллионов. Одним из оправданий такого расхождения является, что наибольший урожай дают выращиваемые коллективно крупные сельскохозяйственные культуры, в основном хлопок и зерно. Другим – то, что частники выручают больше колхозников за свой товар, потому что продают его по рыночным ценам. А в качестве третьего объяснения этой ошеломляющей статистики говорится, что примерно половина всего того, что производится в личных хозяйствах, потребляется их владельцами и соседями и не поступает на рынок. Но тем не менее, совершенно ясно, что частные клочки земли обрабатываются намного эффективнее, чем находящиеся в коллективном владении.
Конечной целью коммунистического идеала является постепенное искоренение неприятного для властей, но пока необходимого пережитка частного предпринимательства по мере того, как индустриализированные коллективные хозяйства крепнут и становятся всё производительнее. Никита Хрущёв, несмотря на своё крестьянское происхождение, неуклонно следовал этой цели и стал врагом крестьянства. Он урезал личные участки наполовину, до максимального размера в 20 соток, и сильно усложнил жизнь торгующим на рынке. Русские друзья говорили мне, что украинские крестьяне были настолько взбешены, что перестали продавать яйца, а стали делать из них краску. «Яичный белок делает краску необычайно стойкой». – сказал один московский художник.
Первое отступление переводчика
Из моих воспоминаний о бабушке Смирновой Федосьи Никитичне, державшей крохотное подсобное хозяйство.
Что я помню о бабушке? Во-первых, бесконечно больше, чем о папе и дедушке, потому что рядом с ней прошли мои детские годы. Да и подростковые, впрочем, так или иначе, тоже соприкасались с нею. Она всегда держала кур в сарае, и яйца в нашей большой семье были всегда не покупные – да и курятина тоже.
Был ещё период, когда она держала уток – это было удивительнейшее мероприятие. Что было удивительного в нём, спросите? Да то, что эти выросшие в домашней неволе утки жили как бы в гармонии с природой: подумать только, вместе с мамой-уткой весь выводок выходил по весне на речку плавать! Они плескались и плавали там, такие жёлтенькие в отличие от чёрненьких и сереньких диких утят, которые, впрочем, занимались теми же телодвижениями неподалёку: бабушка – откуда и бралась энергия и силы за всем этим выводком наблюдать – их пасла денно, ибо местное хулиганье, известное дело, норовило камнями побить и тех и других.
Баба Феня отгоняла пацанов с криками не помню уж точно какими, но должно быть говорившими о том, что это «свои» и в них камнями, мол, «низзя». Мол, пуляйте в диких, с них спросу нет. Когда дело шло к возвращению домой, и малые ребята-утята ни за что не хотели ворочаться «в лоно», бабушка sans autre forme de procès вылавливала маму из тункальской речки и несла домой, а малыши беспрекословно следовали «утьком». Может и было это один сезон всего, а вот надо же, врезалось в память на всю жизнь!
При Брежневе положение улучшилось. Максимальный надел вернулся к сорока соткам, и были предприняты усилия для лучшей организации рыночной торговли. Цифры, взятые из советских публикаций, показывают, что объём продукции личных хозяйств вырос с 1966 по 1973 год почти на 15%. Хотя государственный сектор рос ещё быстрее, очевидно, что столетняя привычка русского крестьянина к работе на себя неискоренима. Даже крепостные имели свои участки земли, на которых трудились после того, как отработали на помещика и, с его разрешения, могли торговать излишки продукции на рынке. При коммунизме эта система была увековечена после жестокой сталинской коллективизации в качестве средства ограничения миграции из деревни в город. Теперь же, как только появятся слухи, как, например, в 1974 году, что какая-то сельскохозяйственная реорганизация сметёт личные хозяйства, высшее руководство их тут же официально опровергает, очевидно опасаясь, что резкие изменения могут привести к серьёзному сопротивлению крестьянства.
Личные подсобные хозяйства советской эпохи имеют очень важное значение в борьбе с бедностью. Недостаточные сами по себе для того, чтобы заполнить большую разницу между городом и деревней, для множества семей они означают раздел между простым выживанием и чем-то немного лучшим. Потому что если вы проследите, куда сельчане направляются после того, как реализовали свой товар, то увидите, как они идут в московские магазины купить то, чего нет в их скудных сельских лавках. Счастливчики грузины, узбеки или азербайджанцы, жители южных регионов, выращивающие тропические фрукты и цветы, за что выручают в Москве хорошие деньги, спешат подкупить продавщиц и получить defisitny товар, купить детям игрушек-погремушек, шикануть в ресторане или даже купить подержанный автомобиль. Те же, кто приехал из центральной нечерноземной России и привёз на продажу дешёвой картошки, морковки или свёклы, пойдут в госмагазины за палками колбасы и за ветчиной, будут искать тёплые зимние носки, шубу или алюминиевые кастрюли и сковороды.
Последите за сельчанами, садящимися в поезда на вокзалах, чтобы уехать домой, и вы увидите тех, кого русские называют narod, тех, о ком официальные лица и интеллигенция в частных разговорах говорит снисходительно и с презрением. Они грубы, неотёсаны, просты, заскорузлы так же как их деревянные домишки, терпеливы и выносливы, как рыбаки штата Мейн, которым приходится сражаться с непогодой.
Однажды вечером я, помнится, зашёл на Казанский вокзал (современное фото), один из девяти вокзалов Москвы, которые, подобно воронкам, каждый день пропускают через себя более миллиона пассажиров. В 11 вечера в зале ожидания находилась пара тысяч человек. Все доступные места были заняты. Люди спали на столах и на полу. В этом людском море отражалось их скудное, полное напряжения существование – безрадостное выражение лиц, простая одежда, жалкие пожитки, затравленные взгляды привыкших к долгому ожиданию людей. Русские часто хвалятся, как много они читают. Но я видел лишь с полдюжины просматривающих газету. Широколицые женщины –крестьянки с плоскими, словно стёртыми щеками, выглядевшими как сношенные от частого употребления деревянные стиральные доски, напоминали крепких рабочих лошадок. На скамейках они сидели по-мужски, расставив ноги, сцепив пальцы рук на животе – в них не было и следа женственности. Контуры их тел скрывали слои выцветшей, бесформенной одежды. Я стал наблюдать за одной старухой. Под её поношенной жакеткой из чёрного вельвета был надет серый шерстяной свитер, а из-под него виднелся доходивший до середины лодыжек цветастый домашний халат, потом ещё один свитер и миткалевое платье. Все одеяния давно утратили первоначальную расцветку и было очевидно, что, как и их владелица, они пережили много времён года и сборов урожая. По контрасту с ней цветастые сарафаны девочек-подростков в сапогах-чулках и даже солдатская форма цвета хаки, казалось, пестрели красками. Фигуры колхозников были тёмными – чёрные, скомканные пиджаки, ни одного галстука, бесформенные брюки, толстые, тёмные, свалявшиеся шерстяные пальто, тёмные рабочие кепки или меховые шапки, чёрные резиновые сапоги или ботинки, не чищенные на протяжении поколений. Повсюду лежал их неуклюжий багаж – дешёвые картонные чемоданы, нитяные сумки, растянутые до невероятных размеров, чтобы вместить громадные коробки, мешковина или просто обрывки газет рядом с новыми покупками. Когда объявляли посадку, пассажиры ковыляли к поездам, подхватив свои несуразные пакеты.
Езжайте затем туда, куда едет narod, и вы увидите, как сходит с удивительной внезапностью кожура с совсем ещё недавно бывшим современным мира. Близко к Москве подступают не только крестьяне, но и сама деревня. Мне было удивительно видеть, что в пятнадцати километрах от Кремля, в деревне Малые Мытищи городская жизнь с современными удобствами просто кончается. Новые многоквартирные дома сменились на приземистые, хаотически разбросанные деревянные избы. Асфальта больше нет, дорогу заменили две колёсные колеи в грязи вдоль двух рядов изгороди. Благодаря ленинской вере в электричество в большинстве домов есть свет – и телевизор. Но водопровод и канализация – это роскошь будущего. В углу каждого огорода – деревянный нужник. Вдоль улицы через каждые метров сто либо ручная помпа, либо колодец. В тёплые летние дни, как и в жуткие зимние холода, я видел, как сельские жители, зацепив на коромысле два полных ведра воды, бредут домой, сгибаясь под тяжестью болтающихся на краях этого плечевого ярма сосудов. В стороне от шоссейных дорог я замечал, как женщины на фоне виднеющихся вдали за деревьями луковок церкви, полощут бельё в холодной речной воде.
В некоторых подмосковных деревнях, особенно вдоль туристического маршрута, ведущего в знаменитый монастырь в Загорске, оконные рамы изб разукрашены причудливой, словно взятой из акварелей учебников по истории, резьбой. Изгороди у домов ровные и прочные, и деревни в целом имеют процветающий вид. Но большинство русских сельских жителей живут в унылых, тусклых старых, неухоженных, а самое главное, в грязных местах, среди глинозёма, который расползается от дождей и препятствует всякому движению. Писатель Борис Можаев недавно жаловался в прессе, что в «нечерноземной зоне» северной и центральной России, размером примерно с Крайний Север Гудзонова залива, в придачу к негостеприимному климату, «деревня медленно деградирует и разрушается». Он описывает то, что я и сам мог наблюдать во время своих поездок к северу от Москвы: покосившиеся, никем не поправляемые деревянные лачуги, давно не возделываемые поля, зарастающие бурьяном. Концентрические круги современной цивилизации словно расходятся от своих центров – больших городов, и чем дальше от них, тем менее обустроенной и всё более тяжёлой становится жизнь.
Вот что мне рассказал, например, Геннадий, круглолицый краснощёкий бухгалтер, родившийся и получивший образование в Ленинграде, но работавший потом на селе в трёх разных совхозах. В официальной иерархии советского социализма совхозы стоят выше колхозов. Эти последние теоретически являются добровольными (хотя уйти из колхоза чрезвычайно трудно). Оба типа хозяйств могут быть очень большими, включать в свой состав тысячи га угодий и несколько деревень. Государственные совхозы платят своим работникам зарплату, а колхозы выделяют долю в зависимости от общего урожая, как деньгами, так и натурой. Доходы работников совхозов выше, и они пользуются другими социальными благами, например, получают от государства квартиры, но имеют намного меньшие приусадебные участки, и по этой причине на круг могут получать меньше колхозников, хотя и защищены от неурожаев своими фиксированными зарплатами.
«В крепких больших совхозах недалеко от Москвы и Ленинграда, или построенных для показухи, – сказал Геннадий, – условия во всех отношениях хорошие: каменные дома, отдельные квартиры для каждой работающей семьи, канализация, водопровод. Так было в первых двух совхозах, где я работал. Оба были в часе езды от Ленинграда. Третий совхоз был подальше, до Питера ехать часа два. Слабый был совхоз. Дома-деревяшки. Удобств никаких. Центрального отопления не было, как не было ни канализации, ни водопровода. Самой большой проблемой была нехватка мяса. Его было практически не достать. Что касается других продуктов, то чем ближе ты от Ленинграда, тем больше в магазинах товара. Чем дальше от него, тем они пустее. Такого общее правило. Яблоки ещё можно купить. Апельсины и мандарины – только в Ленинграде». Несколько остановок, которые я сам сделал для того, чтобы зайти в сельские подмосковные магазины, подтвердили его слова: в них продавался лишь разрозненный набор самых необходимых продуктов типа чёрного хлеба, пары сортов сыра, сало, рыбные консервы, груши, сухофрукты и, очень редко, копчёная колбаса. В некоторых из них продавались отдельные предметы утвари и скудная коллекция одежды. Навевающие смертную тоску лавки, столь отличные от традиционных сельских магазинов Америки с их ломящимися от товаров полками, куда обитатели окрестностей стекаются, чтобы в дружеской тёплой обстановке пообщаться с соседями.
Но даже этот беглый взгляд на сельскую жизнь центральной России не подготовил меня к тому, что я услышал от Галины Рагозиной, хрупкой маленькой балерины театра им. Кирова. Она вышла замуж за Валерия Панова и позже эмигрировала с ним в Америку. «Кур в продаже я увидела лишь два года назад, когда приехала в Ленинград (1970)» – рассказывала мне Галина. Она выросла на Урале, в 1300 км от Москвы, в промышленном регионе, закрытом для иностранцев. По мысли Галины, такое ограничение было наложено властями потому, что те не хотели, чтобы иностранцы видели, как бедно живут там люди, хотя сам я полагал, что это сделано скорее из-за оборонных предприятий и, возможно, из-за аварий ядерного реактора 1960-х годов, о которых мне рассказывали несколько друзей.
«Мы никогда не ели курятины», – вспоминает Галина. Когда я выразил по этому поводу удивление, она пододвинула мне блюдце с двумя мандаринками. «Я их ем третий раз в жизни». В её уральском детстве мясо в семье появлялось раз в месяц. Даже когда её взяли в прекрасную балетную школу в Перми, её жизнь не стала лучше. «Большую часть года никакой свежей пищи не было. Зимой мы вообще не видели овощей, а летом лишь немного, – сказала она. – Я помню, когда мне было тринадцать (в 1963 г.), у каждой второй девочки нашей балетной школы были неприятности с печенью.
Их лица отливали желтизной. Питьевая вода была ужасного качества. Всё из-за тамошней промышленности. У меня начали лезть волосы. Я думаю, что из-за воды, сейчас-то они не выпадают больше. В Ленинграде вода хорошая. Молоко можно было купить, конечно, но только утром. Если придёшь в магазин после обеда, оно уже кончилось».
Второе отступление переводчика.
Мне кажется, что Галина рисует картину слишком мрачными красками, а точнее привирает и бъёт на жалось перед лицом американца. Регион моего родного города тоже был закрыт в те годы для иностранцев и снабжался, не думаю, что намного лучше уральского. Мясо на наших столах было. На праздники стол вообще ломился от тушёного мяса, мама готовила его в “гусятнице”, колбасы, в т.ч. и копчёной. Всегда был салат Оливье с колбасой внутри. Но это по праздникам, конечно, что-то покупалось в очередях, оставлялось для такого случая, правда надо сказать, что какой-нибудь праздник почти раз в месяц да был. Но и в будни мясо ели. Не каждый день, конечно. Я хорошо помню, как один раз устроил сканадал, в возрасте лет восьми, когда моя бабушка, о которой я уже говорил, приготовила “каклетки” для своего сына, моего дяди Саши (он умер на 91 году жизни в Калининграде в 2019 г.) От них исходил такой аромат! А мне предложили есть кашу и я взбунтовался, сказал, что тоже хочу котлету. По-моему дядя Саша поделился со мной. Но ведь мясо-то для котлет тех бабушка наверняка купила в магазине в Тункала.
Потом, когда я поступил в 1973 году на иняз в Петрозаводске, хорошо помню, как к вечернему чаю мы ходили покупать в “119й” гастроном колбаски или сыра. Продавщица всегда спрашивала – вам нарезать или кусочком? Просили нарезать. Перебои с продуктоми вообще и с мясом в частности начались в начале 1980х. Вот тогда я и сам настоялся за молоком для ребенка и за мясом ездили в Питер. Появилась байка про длинный зеленый и пахнет колбасой. Отгадка – Поезд Петрозаводск – Ленинград. Но там, как и в Москве, Киеве и Минске, мясо было всегда в продаже.
Эту сторону России иностранцы почти не видят. Я помню, как одна русская женщина, вышедшая замуж за американца, говорила мне, что по приезду в Америку, величайшим для неё сюрпризом явилось то, насколько небольшим был разрыв между уровнем жизни в городе и деревне по сравнению с той же разницей в России. В советской сельской местности живёт приблизительно 100 миллионов человек. Пытаться дать им общую характеристику столь же бессмысленно, как говорить в целом о советской молодёжи, потому что фермеры советской Украины, Кавказа и центральной Азии, где урожай можно собирать круглый год и выручать за него неплохой барыш, живут намного лучше фермеров центральной России. Сельская жизнь, как и повсюду, имеет свою табель о рангах: труд директоров, главных агрономов, комбайнеров и механизаторов, бухгалтеров и инженеров оплачивается лучше по сравнению с оплатой труда доярок, пастухов и неквалифицированных рабочих. Эти последние, имеющие самую низкую квалификацию, находятся на противоположном краю социального спектра по сравнению с привилегированным классом партийных и государственных руководителей с их спецмагазинами и машинами с шоферами. И понять, как они живут, постороннему бывает так же трудно, как и узнать о жизни привилегированной элиты.
Советские власти очень щепетильны в отношении того, какое впечатление деревня производит на человека с Запада. Даже в городах, когда я говорил, что старые бревенчатые дома несут на себе определённую деревенскую теплоту по сравнению с безвкусными бетонными зданиями из заводских панелей, официальные лица тут же спешили поделиться планами сноса этих изб. Похоже, что камень был для них символом современности, в то время как деревянные строения несли на себе позорную печать недоразвитого общества. Izba никак не вписывалась в образ нации, поставившей саму себя в авангард социализма. Деревенские жители тоже подчас возникали ниоткуда и протестовали против наших съёмок и делали вид, что записывают номера машин, если мы останавливались на обочине дороги. Три года я пытался получить разрешение поехать пожить несколько дней в совхозе или колхозе, чтобы из первых рук составить впечатление о деревенской жизни. Я предлагал сезон сбора урожая, потому что счёл, что это время года будет пиком занятости и, следовательно, я получу самую лестную картину, хотя и был готов согласиться на любой сезон, в который мне предоставят такую поездку. Когда на целине планировалось собрать рекордный урожай зерновых, я попросился туда, но чиновник МИДа сказал, что все будут очень заняты и добавил: «К тому же людям не понравилось, что вы написали про Армению». (В одной из серии статей про Армению я написал о чувствах, которые высказал армянский националист, что покоробило московские власти). Я ответил, что очень удивлён тем фактом, что на целине читают «Нью Йорк Таймс», но острота не произвела впечатления на МИДовца.
Вместе с другими иностранцами меня время от времени брали в неусыпно контролируемые туры по образцовым хозяйствам, обычно на юге, например, в Молдавии или Узбекистане, где климат и плодородные почвы ставят аграриев в выгодное положение по сравнению с центральной Россией. В Голодной степи Центральной Азии на меня большое впечатление произвёл успешный проект орошения неплодоносных прежде десятков тысяч га полупустынных земель, дающих теперь рекордные урожаи хлопка.
Инженер рассказал мне о строительстве оросительного канала шириной в 65 метров, прорезавшего пыльные пространства иссушенной земли, что действительно представляло собой инженерное чудо, и дало работу людям и жизнь растениям. Директора хозяйств уверенно сыпали цифрами достижений, из которых должно было получаться, что крестьяне живут намного богаче высокопоставленных чиновников и видных деятелей науки. Вместе с другими репортёрами я приглашался в крепкие свежепобелённые дома, где хозяин – Герой социалистического труда, или другой какой сильно нетипичный специалист, выдавал себя, рассказывая, как много иностранных делегаций приезжало за все эти годы к нему в гости, в дом, выглядевший нежилым словно музей, заставленный лишней и ненужной мебелью, с кружевными занавесками и большим телевизором в углу. Иногда удавалось встретить и простолюдина, но он всегда был в сопровождении стольких официальных соглядатаев и непрошенных советчиков, что нормальный разговор о его повседневной жизни был невозможен. Всегда повторялось одно и то же: «Живём хорошо. У нас всё есть».
Однажды в Армении председатель колхоза рассказывал мне и Бобу Кайзеру из «Вашингтон Пост», что рабочий в поле получает круглый год в среднем 350-450 рублей в месяц и сыпал другими цифрами, сильно выбивавшимися из публикуемых в советской статистике, так что мы просто перестали записывать за ним. Но он продолжал разглагольствовать. По пути к его дому председателя что-то отвлекло, и я успел разговориться с колхозником, который сообщил мне, что получает 150 рублей в сезон сбора урожая и меньше в другое время года, и что без своего приусадебного участка не смог бы сводить концы с концами. Но прежде чем я успел задать уточняющие вопросы, председатель прибежал, прервал наш разговор, и повёл к себе в дом, где накормил нас грандиозным обедом, сопровождаемым самодельной «виноградной водкой» и тостами за советско-американскую дружбу. Мы так и не попали на ферму, не видели никого из работников и ни с кем не смогли поговорить. Этот шаблон повторялся потом много раз: прерванный разговор, навязывание выпивки, пристальный надзор и нехватка времени на открытый разговор с людьми.
В брежневскую эпоху, путём повышения гарантированных государственных закупочных цен на урожай и снижения обязательных норм поставок продукции государству, а также с помощью повышения тарифов оплаты труда колхозников, много было сделано для поднятия уровня жизни сельских жителей, хотя он по-прежнему отстаёт от средней по стране оплаты труда рабочего равной $187 в месяц. В качестве меры помощи наибеднейшим семьям, государство ввело ежемесячную доплату размером в $15 для тех семей, чей годовой доход не достигает $800. Публикации в прессе свидетельствовали о том, что большинство из 12,5 миллионов получателей этой помощи – многодетные сельские семьи.
Инфляция цен на продовольствие на колхозных рынках в последние годы тоже была выгодна колхозникам, особенно тем из них, кто выращивает ценные культуры. Их набеги на Москву с целью продать свой товар, а затем ринуться в магазины города за мясом, колбасой и одеждой, вызвали недовольство москвичей. Я слышал, как городские жители жалуются на то, что их двоюродные родственники, живущие в сельской местности, устроены лучше, потому что могут выращивать свои продукты питания. Учёный – химик рассказал, как однажды подвёз на своей машине голосующего на шоссе крестьянина, и тот похвастался, что держит на сберкнижке 3000 рублей (но не имеет машины). Есть некоторые свидетельства тому, что средняя цифра денежных сбережений на селе может быть выше, чем в городе.
Но несмотря на недавние улучшения, русские сельчане остаются гражданами второго сорта. Самый очевидный индикатор того, что они сами мыслят таким же образом, состоит в сильном исходе из села в город (21 миллион переехавших с 1959 по 1970 год).
Время от времени такие уважаемые учёные, как демограф Виктор Переведенцев, откровенно признают «чрезвычайную отсталость повседневной деревенской жизни». Самым унизительным стигматом был отказ, в течение десятилетий, выдать колхозникам паспорта, которыми владели все остальные граждане. Без них крестьянин оказывался технически так же прикреплён к земле, как его крепостной предок. Это обстоятельство сильно огорчает немало людей. Хотя многие находили способ обойти это положение, в основном посылая детей по достижении 16 лет в местности, где они могли записаться на получение первого паспорта, правительство, наконец, пообещало, начиная с 1975 года, выдавать колхозникам паспорта. Но спешить некуда. Процесс растянется до конца 1981 года.
В любом аспекте уровня жизни – доход, школы, общественная жизнь, соцобеспечение, здравоохранение, потребительские товары, досуг, транспорт – сельские жители обделены в сравнении с городскими. Миллионы граждан живут на грани или ниже черты бедности любой другой промышленно развитой страны, о чём свидетельствует молчаливое признание правительством такого положения самим фактом новой программы субсидирования семей, имеющих детей. Из обрывков публикаций, просачивающихся в советскую прессу, я мог заключить, что в сельской России присутствует тот же деморализующий и самовозобновляющийся набор бед, который поражает американскую деревню: общественный стигмат, бедность школ, физическая изоляция, плохие условия труда, низкая заработная плата, моральная распущенность, ограниченные возможности досуга и алкоголизм. Таковы условия, делающие проблему сельской бедности в России трудно искоренимой и передающейся от поколения к поколению, потому что самая способная и энергичная молодёжь уезжает в город, оставляя менее способных и стариков на ферме.
Синдром деревенщины закладывается в жизни человека очень рано и заканчивается поздно. Пенсия на селе составляет 20 рублей в месяц ($26,67), что является половиной среднего пенсионного пособия по стране. У деревенских детей в два раза меньше шансов попасть в ясли или садик по сравнению с детьми городского рабочего класса. Они менее защищены от использования детского труда, а школы, в которые они ходят, заведомо хуже, на что неоднократно указывала пресса, в основном потому, что образованные городские учителя правдами и неправдами открещиваются от работы на селе.
«Дети в деревенских школах не глупы, – рассказывает Надя, опытная учительница литературы в московской средней школе, – но нет никакого сравнения между образованием, которое получают они и тем, что мы даём своим детям. Их ничему не учат, лишь один из десяти поступит в седьмой класс. Зачастую они даже сами не читают книжек курса по литературе. Просто слушают, как учитель зачитывает отрывки и делают с ним задания по учебнику». И, хотя Надя об этом умолчала, социологические исследования показывают, что у них намного меньше шансов поступить в ВУЗ по сравнению с детьми из города.
Когда заходит речь о механизации, то мы всегда видим в советских киножурналах и по телевизору новые с иголочки трактора или уборочные комбайны, идущие в идеальном порядке в солнечный день по колосящимся под лёгким ветерком полям пшеницы, или продвигающиеся по геометрически выравненным рядам хлопчатника. Тракторист или комбайнер сидит в кабине всегда с тщательно нанесённым на щёку гримом, имитирующим сажу от двигателя, женщина всегда в стягивающей волосы косынке, с волевым подбородком. Повторяя задание, поставленное перед ними со взглядом, устремленным в горизонт, она провозглашает: «То, что требует партия, Вася, кажется невозможно выполнить из-за плохой погоды, но мы взяли на себя социалистические обязательства и мы выполним их ради нашей Родины. Не волнуйся, мы всё сделаем в конечном счёте!»
Но когда я сам случайно проезжал через сельскую местность, то всегда удивлялся тому, сколько изнурительной работы по-прежнему выполняется вручную. Правда, что ширится механизация, орошаемое земледелие растёт, и всё больше внедряются методы индустриализации сельского хозяйства. Однако я никак не могу стереть из своей памяти картину тёмно-серых полей с женщинами в сапогах и ватниках, сгорбившихся над землёй, копающих картошку, или закидывающих кочаны капусты в прицеп трактора, тем более, что такую сцену я наблюдал далеко не единожды. Единственным достижением механизации труда тут, собственно, и является трактор, который потом увезёт собранную продукцию с поля. В Центральной Азии я видел детей 12-летнего возраста, если не младше, таскающих холщовые мешки между рядами растений хлопчатника, подбирающих шарики хлопка, не попавшие в комбайн, а таких на земле остаётся примерно треть.
Эти визуальные впечатления подтверждаются не только громко декларируемыми осенними призывами к горожанам ехать на село помогать собирать картошку и другие овощи, но и периодическими кампаниями в печати. Одна из них засела в моей памяти. В 1975 году несколько матерей в Туркмении пожаловались в «Правду», что школы осенью закрываются на три месяца, чтобы дети помогали собирать хлопок. Матери хотели знать, почему этот срок так долог. Газета, очевидно желая отчитать руководство предприятий, занимающихся выпуском и ремонтом сельскохозяйственного оборудования, традиционную bête noirе [3] советского сельского хозяйства, проговорилась, что это происходит потому, что пятая часть хлопкоуборочных комбайнов в Туркмении стоит на ремонте. Ещё более поразительным было признание в печати со стороны В. Кириченко в том, что в совхозном секторе 80 процентов работ всё ещё выполняется вручную[4] – совершенно очевидно, что это обстоятельство является причиной того, что в сельском хозяйстве России занято в пять раз больше людей, чем на фермах Америки.
Одним из главных препятствий к развитию механизации является то, что люди, наиболее ориентированные на современную механику, уезжают из деревни. Пытаясь остановить людской отток, руководители хозяйств берегут самые механизированные работы для молодёжи, и дают ей хорошие зарплаты. Некоторые из молодых детей на самом деле остаются в деревне, поскольку я заметил, что на всех полях, где женщины копали картошку, единственный тракторист всегда – мужчина и, как правило, молодой. «С апреля по октябрь, в самое занятое время года, – сказал мне совхозный бухгалтер Геннадий, – тракторист может заработать до 250 рублей в месяц, если будет работать каждый день по 14-15 часов и без выходных. В другие месяцы он получает 80-100 рублей».
Деньги, тем не менее, не являются главной причиной оттока молодёжи в город. Основная проблема – скука, пустота деревенской жизни, напоминающая ту, что описывается Э. Колдуэллом в «Табачной дороге» [5], где единственным развлечением является сидение на скамейке у зелёной изгороди, закрывающей свой огород от остального мира, и наблюдение за тем, как по улице пройдёт случайный грузовик. Глядя из Америки, с её 100 миллионами машин, находящихся в частном владении, многие из которых составляют пикапы и подержанные автомобили фермерских семей, трудно представить себе, в какой изоляции существуют русские сёла.
По словам Геннадия, даже совхоз в 3 или 4 тысячи жителей для того, чтобы связаться с внешним миром, может иметь всего с полдюжины телефонов, и все они либо в конторе, либо в домах руководителей хозяйства. В деревушках у дороги телефона скорее всего нет. (В 1970 году Советский Союз располагал 11 миллионами телефонов по сравнению с 120 миллионами в Америке). Для вызова скорой помощи ночью, говорил Геннадий, надо идти будить кого-то из руководства, чтобы тот открыл контору, но бывает, что из-за плохой связи дозвониться трудно, да и скорая приедет через несколько часов.
Транспорт на селе – ещё одна головная боль. Зимой люди могут быть отрезаны от мира снежными заносами. По весне в грязи цвета крепкого кофе грузовик вязнет по самую ось, и до большой дороги, где только и есть движение, тоже не добраться.
Глухие деревни отрезаются неделями. Детям не попасть в районную школу. Даже в хорошую погоду поездку осуществить нелегко. Проезжая по сельской местности, я поражался количеству людей, стоящих под навесами автобусных остановок, или просто бредущих пешком вдоль дороги среди полей, голосуя нашей машине.
Когда мы останавливались и сажали их, они жаловались на нескончаемое ожидание и перерывы в автобусном сообщении.
Диссидент Александр Гинсбург (фото), сосланный в Тарусу, город примерно в 150 км от Москвы, рассказывал мне, что лишь половина автобусов, указанных в расписании, ходила как нужно, и, если ему везло, он мог за три часа доехать до Москвы, чтобы показать больного сына врачу, потому что в его округе педиатра не было.
Ещё одна семья говорила, что для того, чтобы навестить друзей в деревне в 240 км от Москвы, им надо было вставать с рассветом, и хорошо, если они попадали к ним к ужину, так как на проезд уходил весь день.
Она видела Хедрика Смита, а может и Сталина….
Именно это чувство отрезанности и провинциальности более всего влияет на бегство молодёжи из деревни. Я вспоминаю осеннее воскресенье после обеда в небольшом городе Пасанаури в советской Грузии, примерно в 100 км от Тбилиси. Казалось, время повисло мёртвым грузом в этом городке в горах Кавказа; такое же чувство я испытывал, находясь в Америке среди Аппалачских гор. Старики собрались на похороны и стояли, разговаривая, группами по несколько человек вдоль центральной улицы. Мальчишка слонялся от дома к дому и показывал соседям пойманного в капкан лисёнка. На первые ступеньки маленькой интуристовской гостиницы, обслуживающей тех, кто хотел совершить поход в горы, уже третий раз взбиралась корова, а официант в очередной раз прогонял её. У домов подальше несколько женщин в чёрных шалях внакидку рассматривали постельные принадлежности, выложенные для продажи прямо на тротуаре на импровизированном прилавке. В универсальном магазине неподалёку покупательницы приценивались к только что поступившей партии помятой алюминиевой посуды.
У каменного дома я разговорился с молодым рабочим-грузином с квадратным подбородком, уехавшим из городка в Тбилиси, и потерявшим при этом в зарплате. Он рассказал, что, да, получает всего $135 в месяц на заводе, хотя его отец зарабатывает в Пасанаури в два раза больше, работая плотником и беря халтуру, как официально, так и nalevo. Верно и то, что прочные каменные дома в Пасанаури, хотя и без канализации и водопровода, были просторнее тбилисских госквартир. Правдой было и то, что в солнечной Грузии при хорошем урожае фруктов и винограда можно было наделать вина и коньяка, и многие, продавая его, могли выручить достаточно денег, чтобы купить машину. Но он сказал, что на фабрике работает на механическом оборудовании, при этом лицо его просветлело, а тут всё надо делать руками. И потом, в Тбилиси есть рестораны, девушки, и вообще много чем можно заняться. Город-то современный.
«Тут нечего делать, никаких же развлечений нет», – хмуро ответил он. Потом посмотрел вдаль на деревья уже без листьев, на длинную перспективу холмов по обеим сторонам долины и добавил: «Кинотеатра нет. Ничего нет. Только на охоту ходить да выпивать».
Эта песня звучала повсюду. Геннадий, образованный парень за тридцать, сказал, что сходил с ума от тоски, когда работал в совхозах под Ленинградом. «На ферме грязь непролазная, дороги непроезжие, ты всё время в резиновых сапогах, – пожаловался он. – «Скука! Ужасная смертная скука! И это в совхозе в паре часов от Питера. Да, есть тут клуб в старом сыром холодном деревянном доме, показывают кино по второму-четвёртому разу одно и то же. Все кругом pod etim delom. Молодёжь хотела бы сходить в кино в Ленинграде. Прошвырнуться по городу не в сапогах, а в полуботиночках! Просто чтобы почувствовать себя не животным, а человеком. В городе ты – человек».
При таких настроениях остаётся лишь удивляться тому, что исход из деревни не стал ещё большим. Это во многом результат не только административных ограничений, но и консерватизма русского крестьянства, и укоренения жителей в сельской местности.
 |  |
И всё же ведущие писатели – «деревенщики», такие как Фёдор Абрамов и Борис Можаев (фото), поющие хвалу долготерпению и высокой морали крестьян, пишут, что люди чувствуют себя оторванными от земли, которая сиротеет. Они имеют в виду то, что крестьянин более не чувствует себя привязанным к общинному полю. В менее литературных терминах партийные власти громко жалуются на то, что коллективная земля обрабатывается плохо и крестьянин норовит проводить до трети времени на своём личном участке.
Ответом партии на эту и другие хронические проблемы советского сельского хозяйства было вливание в него колоссальных капиталовложений (примерно $150 миллиардов с 1971 по 1975 годы), в особенности в широкомасштабные проекты, призванные способствовать индустриализации сельского хозяйства. Производство хлопка достигло рекордных высот, и даже в неурожайные годы, когда Москва была вынуждена закупать зерно в Америке, его сбор зерна на 10-15 миллионов тонн превышал показатели времён Хрущёва. Отправной точкой политики Брежнева в 1970-е годы стала пропаганда колхозных конгломератов, где задачи строительства, животноводства и многие другие проекты реализовывались бы на совокупной, индустриальной основе. Вторым пунктом его партийной программы, сходной с хрущёвским освоением целины, стал 35-миллиардный проект (почти $ 48 миллиардов) поднятия давно запущенных земель Центральной России, так называемого «Нечерноземья». Один журналист сказал мне, что программу продавливали русофилы, прорусская этническая фракция Политбюро, включая Михаила Соломенцева, премьера Российской Федерации, и министра сельского хозяйства Дмитрия Полянского. В конечном итоге, обе эти программы предусматривали не только индустриализацию деревни, а снижение доли личных хозяйств.
За границей остались практически незамеченными усилия небольшой группы либералов и рационализаторов экономики, которая, беря за основу промышленные реформы середины 1960-х, попыталась идти противоположным путём. Они ратовали за децентрализацию сельского хозяйства и возрождение духа крестьянской привязанности к земле, попытавшись применить принцип стимулирования инициативы в работе на личном участке к коллективному землепользованию. «Капитализм в социалистических одеждах», как сказал мне один из реформаторов в частной беседе.
Идея состояла в том, чтобы разбить большие наделы совхозных и колхозных полей на фермерские единицы, называемые «звеньями» – малые рабочие группы с 6-12 специалистами, чья зарплата зависела бы целиком и полностью от урожая их участка. Согласно этой концепции, появившейся в начале 1960-х, у звена будут машины и земля, и оно берёт на себя ответственность не только за возделывание почвы, но и за поддержку машин в рабочем состоянии, что составляло вечную головную боль советских хозяйств, и сильно влияло на сбор урожая в плохие для него годы. Каждое звено на самом деле являлось небольшим кооперативным предприятием. Теория была простой: если оплата зависела от результата, и рабочая сила была организована в достаточно малые единицы, то каждый человек мог хорошо видеть выгоды добросовестной работы на участке, как если бы он работал на себя.
Основное отличие тут заключалось в том, что обычно рабочие руки передвигаются по громадным пространствам, сегодня работая на одном поле и выполняя одну задачу, на следующий день перемещаются на другое поле, не отвечая ни за что, и не завися от результатов труда. Трактористу, как мне сказали, платят в зависимости от площади, которую он вспашет, поэтому он заинтересован пахать быстро и неглубоко, чтобы обработать как можно большую территорию, хотя хороший урожай бывает там, где земля пашется медленно, тщательно и глубоко. То же самое касается прополки и других операций. Система звеньев была задумана с целью победить ментальность выполнения пустых показателей.
Кубанского научно-исследовательского института по испытанию тракторов и сельскохозяйственных машин, Краснодарский край. Герой Социалистического Труда (1961).
Одним из прославленных представителей этой системы стал Владимир Первицкий, герой социалистического труда из Краснодарского края, который в одном из экспериментов показал, что звено в десять человек может утроить отдачу от участка земли, обрабатывавшегося до этого 80 работниками. Его звено пахало землю, сажало кукурузу, пололо, охраняло надел и собирало с него урожай намного лучше, чем до сих пор это делали колхозники. Они относились к земле «как к своей», сказал мне Александр Янов, бывший советский журналист, которого тайная полиция вынудила эмигрировать, потому что реформизм его статей зашёл слишком далеко. Я встретился с Яновым в декабре 1974 года, через два дня после его прилёта в Америку. Идея звеньев пользовалась доста-точно широкой поддержкой в середине 1960-х годов и закрепилась во многих хозяйствах, в каждом очень большом колхозе или совхозе было одно – два звена, хотя эта новая форма встретила сопротивление со стороны администрации и простых работников, которые, согласно Янову, чувствовали себя лишними в хозяйстве, если звено оказывалось слишком эффективным. Результаты работы звеньев очень быстро разоблачили бы раздутость штатов совхозов и колхозов. Потом инициатор этой системы, член Политбюро ЦК КПСС Геннадий Воронов утратил влияние, и консерваторы свели на нет эксперименты со звеньями.
Янов рассказал мне и о другом реформаторе, обладавшем необычайной энергией и смелостью, попытавшемся в начале 1970-х предпринять попытку возродить звеньевую систему и даже придать ей невиданный доныне масштаб.
Его звали Иван Худенко, дородный, краснолицый, не лезущий за словом в карман старый коммунист, оставивший в 1960-е годы пост начальника отдела финансирования совхозов в министерстве сельского хозяйства Казахской ССР для того, чтобы иметь возможность воплотить в жизнь свои радикальные эксперименты.
По словам Янова (фото), Никита Хрущёв вынашивал мысль воплотить некоторые из идей Худенко для реформирования советского сельского хозяйства, но был смещён в 1964 году.
И тем не менее, усилия Худенко были настолько малоизвестны, что для меня сведения о них стали откровением, когда мы говорили с Яновым в Нью-Йорке.
Худенко был идолом Янова, моделью советского реформатора. «Мы думали, что система звеньев, особенно подход к ней Худенко, станет спасением советского сельского хозяйства, – возбуждённо рассказывал Янов, написавший в советских газетах и журналах множество статей по сельскому хозяйству и на другие экономические темы. – Мы верили в то, что лицо России полностью переменится».
После неудачного эксперимента в колхозе, Худенко уговорил одного директора совхоза выделить ему в Казахстане большой надел невозделанной земли близ села Акши. Он хотел провести эксперимент с тем, чтобы доказать, что небольшая группа специалистов даст лучшие результаты, чем множество совхозных работников, если будет трудиться по принципу звена. Взяв в аренду тракторы и пожертвовав материалами, которые они хотели направить на строительство собственных домов на земле совхоза, Худенко, вместе с 60 отобранными им специалистами, провёл свой эксперимент в очень неурожайном для страны 1972 году.
Идея Худенко заключалась в том, что повсеместное внедрение системы звеньев позволит вывести фермерство на уровень лучших сельхозпредприятий Америки и Западной Европы. «И он не только сказал, но и доказал это. – заявил Янов. – К сожалению, эксперимент длился всего один сезон сбора урожая, и сразу же стало ясно, что Худенко прав, а всё руководство сельским хозяйством страны идёт по неверному пути. Успех был полным. Производительность труда в звене была в 20 раз выше, чем в соседних хозяйствах. Казахи были настолько довольны, что местный журналист сочинил пьесу про Худенко. Её «контрольный просмотр» избранной аудиторией состоялся 7 января 1973 года. На просмотре присутствовали не только цензоры, но и значительное число экономистов и журналистов, настроенных на реформу.
«На следующий день Худенко был арестован и обвинён в том, что пытался украсть у государства 1000 рублей. – с горечью вспоминает Янов. – Дело было сфабриковано. Московские сельско-хозяйственные заправилы были против эксперимента».
Похоже на то, что Худенко подстроили бюрократическую западню. Указ о закрытии его экспериментальной фермы в Акши был подписан министром сельского хозяйства в Алма-Ате, но сам Худенко утверждал, что это было нарушением, так как такое действие требовало постановления Совета министров. Он подал в суд, чтобы добиться выплаты 11-месячной задолженности по зарплате ему и его 60 работникам. Казахский суд поддержал его ходатайство, таким образом превысив свои полномочия, чего Худенко не знал. Потому что, когда он пришёл в банк за деньгами с решением суда, как рассказывал Янов, его арестовали за попытку получить государственное финансирование под фальшивым предлогом.
Как предполагает Янов, судьбу суда над Худенко решило чьё-то закулисное вмешательство на самом высоком уровне, потому что судья вначале склонялся в пользу подсудимого, но в последний момент вынес приговор, осуждающий Худенко и двух его помощников. Худенко был приговорён к шести годам тюрьмы. Хотя ему симпатизировали важные московские экономисты и учёные, а друзья типа Янова пытались организовать поддержку, для его защиты почти ничего сделано не было. Руководство не одобрило его подход, могущий поставить советское сельское хозяйство на более прагматическую основу, и решило продвигать централизованную индустриальную программу подъёма села. Худенко умер в тюрьме в 1974 году в возрасте 62 лет.
[1] Мэдисон-сквер-гарден — спортивный комплекс в Нью-Йорке. Место проведения международных соревнований по нескольким видам спорта и домашняя арена для команд НХЛ и НБА.
[2] А. Емельянов, «Аграрная политика партии и структурные достижения в сельском хозяйстве». Проблемы экономики, Март 1975, стр.22-34. Данные по сбору урожая взяты из издания «Экономика СССР в 1973 г.» (Москва, 1974), стр. 353. (прим. Х.С)
[3] (фр. ж. род). – предмет ненависти, отвращения.
[4] Цитируется по Мюррею Фешбаку и Стивену Рэйпауи «Labor Constraints in the Five-Year Plan» Soviet Economic Prospects for the Seventies (Joint Economic Committee of Congress, Washington, 1973), стр. 489.
[5] (Tobacco Road, 1932), Роман американского писателя Эрскина Колдуэлла, представителя реалистического направления в литературе, вскоре инсценированный на Бродвее. Название книги превратилось в расхожий ярлык для обозначения «южного упадка Америки».
