Хедрик Смит. Русские. Глава 13. Сибирь

XIII

Многоэтажные дома на вечной мерзлоте

Я не за сладенько робких маниловых
в их благодушной детскости.
Я за воинственных, а не молитвенных
идеалистов действия!
За тех, кто мир переделывать взялся…

Е.Евтушенко. Ходоки идут к Ленину

Русские – тонкие ценители холода. Они наслаждаются наступлением зимы, когда снег мистическим образом преображает тусклые лица городов типа Москвы в светлый и приятный, полный достоинства облик, посыпав крыши домов и подоконники свежим слоем белой отделки, в которой они, впрочем, нуждаются в любое время года. Я сам приветствовал приход зимы, с её непродолжительным, но ослепительно ярким сиянием солнца, изумительно лазурными небесами и чистым бодрящим холодом, несущим избавление от дождливой и мрачной осенней пелены.

Однако мне понадобилось предупреждение, чтобы я не обманывался фальшивым приходом зимы. Когда я, изумлённый в мою первую зиму тем, что в середине октября выпал снег двадцати сантиметровой толщины, написал о раннем наступлении зимы, Иван Гусев, наш водитель, сообщил мне о старой крестьянской примете – настоящая зима приходит после третьего снегопада, а первый вообще не стоит принимать всерьёз. Конечно же, эти 20 сантиметров превратились в жуткую слякоть, а потом сошли на нет. То же самое было и со вторым снегопадом. Когда снег выпал в третий раз, то выросли сугробы, на тропинках он утрамбовался и весело скрипел под каблуками пешеходов, а на окнах, надёжно законопаченных на зиму с начала ноября до конца апреля, появились причудливые узоры.

Во нашем дворе водители, словно собравшись на консилиум, ковырялись в громоздких моторах и со смехом заливали драгоценную водку в радиатор одной машины, которая каким-то образом избежала более современной профилактики.

Отступление переводчика. На сей раз не личностное, а по ходу событий. Мне представляется, что ни один русский в здравом уме не зальёт в радиатор “драгоценную водку” именно потому, что она действительно драгоценна. Шоферюги могли просто разыграть автора, налив, допустим, простой воды или антифриза в бутылку из-под водки.

Смакуя первый морозец, они, случалось, спрашивали: «Skolko gradusov?» Когда наступает настоящая зима, русские не спрашивают о температуре вообще. Вопрос всегда включает градусы и само собой разумеется, что ниже нуля. Другой шофер тогда с довольным видом, как какой-нибудь дикий зверь, втягивал воздух в ноздри, словно стараясь унюхать аромат первых весенних цветов, затем выдавал свой приговор, и все сравнивали его с информацией утренних газет.

В нашу первую московскую зиму я был удивлён тем, что вместо того, чтобы сидеть дома, русские, с лыжами на плечах, заполнили автобусы и пригородные электрички и устремились за город, где шустро заскользили по лесам среди играющих солнечными зайчиками пятнистых берёз. Отважные мужики вышли на лёд замёрзших рек, прилежно насверлили в нём лунок и уселись над ними на целый день наблюдать за удочками. Подлёдный лов был любимым видом спорта нашего водителя Ивана. Когда я подначивал его насчёт улова в полмиски мелкой рыбёшки, он с ухмылкой отвечал, что целью похода выходного дня была не рыба, а зимний отдых на природе. К тому же у русских всегда есть наготове рассказ о каком-нибудь месте подальше на север или где-то в глубине страны, где мороз крепче, холодный ветер сильнее, воздух суше и люди выносливее. Если я, в качестве неофита – иностранца, замечал поутру, как сегодня холодно, кто-нибудь из водителей всегда был готов с юмором заявить, что вот, в Сибири, плевок замерзает, не долетев до земли, а весь туалет состоит из одной детали. «Какой?» – наивно осведомлялся я. «Из палки отгонять волков» – отвечал довольный шофер под дружный хохот товарищей.

Презирать холод и опрокидывать стопку за стопкой – часть ритуала русского мачо, необязательно мужчины, так как женщины его тоже блюдут.

Одним февральским утром, когда зима неохотно ослабила на время свою хватку до минус одного градуса по Цельсию, шестьдесят «моржей» – так русские называют любителей зимнего купания, воспользовались «оттепелью», чтобы пойти окунуться в реку Москву среди плавучих льдин. В парке Горького я, как и сотни катавшихся на коньках, остановились посмотреть на вереницу седовласых пловцов, вышедших из раздевалки в купальных шапочках и узких плавках. От одного взгляда на них у меня пробежал мороз по коже, когда они, считай голышом, проследовали среди сугробов к берегу реки, а потом один за другим погружались в мутную коричневатую воду. Некоторые из них бесстрашно пытались плыть кролем, но большинство держало голову над водой, делая несколько движений руками в стиле «по-собачьи». Моряк в форме, бросившийся в ней в воду, вызвал громкие звуки одобрения. Несколько женщин в возрасте медленно плыли рядом с лодкой, позируя фотографам.

«Полюбуйтесь на наших сильных и здоровых моржей!» – кричал энергичный комментатор, обращаясь к толпе народа в меховых шапках, сгрудившихся на берегу.

«Да они с ума сошли». – пробормотал офицер в тёплой шинели.

Но всё это было детской игрой по сравнению с тем, что я увидел, прилетев в восточносибирский город Якутск, расположенный на одной широте с аляскинским Анкориджем, только здесь было холоднее, поскольку он находился в глубине континента и был лишён смягчающего влияния близлежащего океана. Якутск, лежащий совсем рядом с полярным кругом – это столица советского Клондайка. Британский корреспондент Эрик де Моуни однажды удачно назвал город «конечной точкой бесконечной черты» – ближайшая крупная железнодорожная магистраль пролегала почти в 2000 км к югу от города. Но и здесь, sibiryaki, как они сами себя называют, мазохистски гордятся суровостью зимы и своей способностью ей противостоять.

Я помню одну мою резвую прогулку по Якутску с двумя советскими знакомыми. По задумчивой пустоте Северо-Сибирской равнины гулял леденящий, обжигающий щёки ветер, от которого слипались ноздри. Он не выл, а дул молча и резал, как нож. У меня полились слёзы, а руки в перчатках инстинктивно сжались в кулаки. Был март, но ярко светившее солнце не поднимало температуру выше минуса двадцати пяти.

Жадная, уверенная в себе сибирская стужа, казалось, пожирала народ, спешивший по делам вдоль тротуаров, и загоняла в дома тех, чью энергию уже поглотила. Днем раньше я наблюдал, как люди то и дело заглядывали в одно кафе, чтобы согреться стаканом горячайшего чая, стараясь задержаться в спёртом тепле предприятия общественного питания как можно дольше. Я видел, как работяга залпом осушил полстакана коньяка, словно принял дозу антифриза, перед тем, как снова попасть под власть осадков. Люди, бредущие по улицам, в борьбе за тепло отказались от всяких попыток следовать моде. Они ковыляли в неудобной обуви из чёрного войлока, называемой valenki или в меховых унтах до колена, нахлобучив на голову меховые шапки. Воротники у всех подняты, чтобы не оставлять открытым для безжалостного ветра ни одного сантиметра кожи.

«Ну что, кусается?» – спросил один из моих компаньонов по прогулке, украинец, недавно приехавший в Якутск.

«Это – ерунда, – улыбнулся в ответ Юрий Семёнов, коренной сибиряк, дед которого был сослан при царе в Якутск, бывший тогда невзрачной деревушкой, где жили охотники за пушным зверем, торговцы мехами и политические ссыльные, да якуты-оленеводы. – Самый холодный день у нас был минус 58 по Цельсию, – продолжил он. – В Москве в такую погоду детей в школу не пускают. А наши дети ходят, пока не будет минус пятьдесят восемь».

«Вы, наверное, скажете про наш климат, что он «ой-ёй-ёй» – с улыбкой сказала, закатив тёмно- карие эскимосские глаза Александра Овчинникова (фото), пока я, в течение нескольких минут отходил от стужи в её гостеприимном кабинете. С 1963 года она занимает во многом чисто номинальный почётный пост президента[1] Якутской Автономной Советской Социалистической республики, региона величиной со всю Западную Европу, в котором советское государство сейчас активно добывает такие природные ресурсы, как алмазы, золото, природный газ, нефть и многие (невозможно даже все их перечислить) другие полезные ископаемые. – Но на самом деле у нас климат очень сухой – а это полезно для здоровья – продолжила она. – Вы наверняка заметили, что среди нас нет толстых. И живут люди долго. Нужно просто одеваться потеплее. Женщины носят шерстяные колготки, надевают одни поверх других, сразу три пары, порой до шести». 

Носить слои – это стиль жизни в Якутске. Их носят даже дома и автомобили, в чём мы могли убедиться, когда проезжали мимо беспорядочно застроенных деревянными избами поселений, с крыш которых сосульки свисали до самой земли. Мы привыкли к московским окнам с двойными рамами, но в Якутии они были тройными. Каждый оконный слой имел в верхнем углу рамы то, что называется fortochka – она нужна для проветривания.

В гостинице «Лена» (фото 1960х), грязноватом заведении, где мы квартировали вместе с толпой рабочих, спавших в коридорах, форточки были тщательно законопачены, чтобы не допустить сквозняка. В нашей комнате единственным контактом с внешним миром была печная труба, проходившая через все оконные слои. Кто-то напихал в неё тряпок. Автобусы и автомобили тоже снабжались двойными стёклами во избежание образования на них слоя изморози. Если машину нельзя было поставить на ночь в гараж, её двигатель молотил всю ночь. «Если их зззагллушить, – разъяснил нам заика-таксист, – то потом надо ггггреть разными пррриспособлллениями, а этттто займёт часа тттри-четыре». Получается, что человек выносливее машин. В декабре и январе, когда работа на алмазных приисках и на стройках замедляется до черепашьего темпа, рабочие могут выдержать на морозе всего полчаса, а потом спешат в тёплые бытовки. Но при 58 градусах работу останавливают вовсе, потому что оборудование выходит из строя, а стальные стержни ломаются как веточки.

Меня изумило то, что, несмотря на такие суровые условия, население Якутска выросло до 120 тысяч человек и включало в себя университет, несколько научных институтов, телевизионную релейную станцию, полноценный порт на реке Лена – жизненно важную для снабжения города артерию, связывающую Якутск с югом, и несколько дюжин небольших промышленных предприятий. Внутридомовые водопроводные сети, однако, являются редкой роскошью. Даже в самую суровую погоду, именно так, как в той шутке про сибирский туалет, люди пользуются сортирами снаружи. Однажды я оказался в рабочем районе и заглянул в один из таких туалетов, где замёрзший конус экскрементов возвышался из очка почти на высоту до колена. Меня передёрнуло от одной мысли о том, что нужно выходить морозной ночью в такие удобства. «В женском ещё хуже». – предположил один из рабочих.

Простое бытовое водоснабжение тоже составляет проблему. То тут, то там для обслуживания секции из нескольких домов виднелись водопроводные краны, подогреваемые электричеством, но две трети населения жили в домах, лишённых и этого удобства. Им вода доставлялась на грузовиках и даже на гужевых санных повозках в виде огромных кусков льда, которые выпиливались механическими пилами из замёрзшей Лены, а потом складывались рядом с домом или в подвале под домом, где царила вечная мерзлота. Речной лёд стоил 50 копеек (67 центов) за квадратный метр, и одна женщина убеждала меня в том, что «вода получается отличного качества – очень полезно для желудка».

И, словно отдалённости этого края и его сурового климата недостаточно, вечная мерзлота множит трудности, встающие на пути человека. Якутск находится поблизости от сердцевины зоны вечной мерзлоты, покрывающей почти половину территории Советского Союза; основная часть этой зоны лежит в Сибири. Вечная мерзлота, как явствует из самого названия, означает промёрзшую метров на триста вглубь землю. Как мне пояснили, если бы эта, твёрдая как сталь земля, не отмерзала бы хоть на какой-нибудь период времени, то человек не мог бы сеять урожай, бурить шахты для добычи из-под земли минеральных богатств и даже строить современные здания хоть сколько бы значимых размеров.

Это последнее утверждение вначале поставило меня в тупик, потому что я полагал, что навечно замёрзшая почва представляет собой идеальный фундамент для строительства.

Но, по словам Ростислава Каменского, молодого учёного из Якутского института мерзловедения (фото)[2] проблема состоит в том, что верхние метра полтора земли летом оттаивают и превращаются в грязное месиво. Для сельского хозяйства ещё куда ни шло – люди выращивают пшеницу, овёс, капусту и даже помидоры в теплицах на участках земли, отвоёванных у леса, но для строителей – это сплошная головная боль. Я уже успел заметить лихо накренившиеся под углом, либо утонувшие в земле до подоконника дома. Любое здание, если его поставить прямо на земле, выделит достаточно тепла, чтобы мерзлота под ним растаяла, а потом погрузится в созданную им же трясину. Капризы мерзлоты вынуждают дороги проваливаться, а рельсы железных дорог вздыматься на манер американских горок.

Якуты издавна свыклись с кривыми постройками как с неизбежным злом, но, когда советские инженеры хотят возвести современное здание в более чем два этажа, безопасное строительство таит немало трудностей. Выход был найден в сооружении зданий на сваях, для того, чтобы ледяной сибирский ветер свободно ходил под домом, и мерзлота оставалась мерзлотой. Но это означает, что сваи надо загонять глубоко в твёрдую землю. Один из способов – бурить отверстия. Но наиболее распространенным, и более затратным и сложным методом является нагнетание под большим давлением пара в почву из подобия пожарного шланга, что на время оттаивает её. Потом огромный кран, с ужасным лязгом, вставляет десятиметровую стальную сваю в размягчённую паром почву, приподнимает её и бросает в отверстие снова и снова, пока благодаря одному лишь весу сваи, она не заходит на нужную глубину. А там мерзлота заключает сталь в свои крепкие тиски. Этот метод, говорит Каменский, невероятно удорожает строительство, но именно так была построена семиэтажная гостиница в Якутске и девятиэтажное офисное здание в посёлке добытчиков алмазов Мирном (хотя я так толком и не понял, зачем вообще нужны такие высокие постройки).

Моей мечтой было посетить алмазные копи в Мирном или золотые прииски в Алдане, но власти мне отказали. В качестве утешения, Юрий Семенов, принимавший нас худощавый журналист, деда которого сослали в Якутск, взял нас Энн на рыбалку, где мы увидели новые грани жизни сибиряков.

На старой, но ещё крепкой «Волге» в качестве такси мы выехали по направлению к Лене, служащей летом главной транспортной артерией, по которой в Якутск доставляется снабжение на целый год. Когда мы приблизились к реке, меня вдруг пронзила мысль: моста-то нет! Но водитель даже не притормозил и очень скоро мы уже мчались вдоль реки по изрезанной колеями, но хорошо утрамбованной трассе. «Совершенно безопасно, – успокоил нас Юрий, – лёд очень толстый, метра два с половиной. Выдержит и грузовик». Мы ехали по самому настоящему зимнему шоссе, используемому с декабря до конца апреля и связывающему Якутск с поселениями, которые лежат к северу и востоку от города. Километров 25 мы неслись вперёд, время от времени обгоняя грузовик, легковушки и даже обошли одного мотоциклиста. Ограждениями этой, если можно так выразиться, автодороги, служили не только сугробы, но и понатыканные в снегу ёлочки, чтобы водитель не въехал на всей скорости в снежную целину и не застрял надолго на этой нейтральной полосе.

Наше такси свернуло с ледяной автострады и завиляло по пересечённой местности, несколько раз чуть не соскользнув c едва наезженной дороги и не застряв по оси в сугробе, пока мы не встретили с дюжину якутов на пространстве, оказавшемся заснеженным озером. Якуты – врождённые звероловы, рыбаки и оленеводы, владеющие эти последним мастерством столь же хорошо, как и американские эскимосы, с которыми, как полагают советские антропологи, они связаны родством. Эта группа людей с раннего утра была занята установкой сложных ловушек для рыбы. Они просверлили во льду примерно 20 отверстий диаметром в полметра каждое, выстроив их огромным овалом величиной с футбольное поле. Потом ловко просунули в эти дыры сети и стали стучать по льду, загоняя в них рыбу.

Ко времени нашего прибытия они вынимали свой третий улов и уже поймали около 250 кг рыбы. Они в шутку предложили нам помочь им вытягивать сеть из ледяной воды, вращая огромный ворот и воспользоваться большими вертелами, чтобы поднять бьющуюся рыбу из ледяной воды. Буквально через несколько минут дрова уже весело трещали в двух кострах, разложенных под соснами на берегу и от аромата свежей посоленной и приправленной зелёным луком и лавровым листом ухи у всех потекли слюнки. На свет божий был выставлен неизбежный запас водки, но прежде чем мы смогли поднести стакан с ней к губам, улыбчивый якут-плотник с тщательно русифицированным именем Василий и фамилией Андросов торжественно вылил порцию горячительного напитка в костёр, который на мгновение вспыхнул ещё ярче. Это было частью якутского ритуала, восходящего к языческому поклонению солнцу и огню. “В обычае нашего народа, – сказал Андросов, – выливать первую выпивку в огонь в честь Байоная, бога охотников и рыбаков – духа веселья, ну, вроде вашего Диониса. Это приносит удачу”.

Сибирь. Максим Горький однажды назвал ее “краем смерти и цепей”. Великий учёный XVIII столетия Михаил Ломоносов (гравюра) предсказывал, что несметные природные богатства региона со временем станут источниками роста и мощи России. В наши дни реальность лежит где-то посредине – здесь уже нет той ужасной бескрайней тюрьмы без решёток, куда царский, сталинский и брежневский режимы помещали осуждённых и диссидентов, как и не получилось той лучезарной картины, о которой мечтал Ломоносов. Хотя и тюрьма, и обещание светлого будущего остаются.

Даже сейчас студенты ВУЗов из Москвы и Ленинграда как огня боятся обязательного распределения на двух-трёхлетний срок в какое-либо предприятие, расположенное на этой пустынной отдаленной территории, простирающейся на 5500 км от Уральских гор до Тихого океана, официально делящуюся на Западную Сибирь, Восточную Сибирь и Советский Дальний Восток. Но, как мы вскоре поняли, многие сибиряки твёрдо заявляют о своей преданности манящему одиночеству тайги и клянутся, что ни за что на свете не променяют суровое существование или свою свободную жизнь в Сибири на слишком цивилизованный, перенаселённый и обюрокраченный образ жизни, который ведут жители европейской части СССР.

«Не люблю я Запад, – заявила одна женщина-специалист из Иркутска, имея в виду не Лондон, Париж или Нью-Йорк, а Москву. – У меня там много друзей, но мне там не нравится. Люди там грубые, вечно куда-то спешат. Все какие-то скованные, всё время в напряжении. Здешний народ дружелюбнее. В них есть этот особенный сибирский дух». Я слышал подобные утверждения много раз. «Там они все – бюрократы, – свысока проронил инженер из Братска, – а мы тут-демократы, работаем вместе».

Для человека, преданного своему краю, который называет себя sybiryak, эта земля представляет собой что-то вроде предопределения Судьбы [3], населённую сильными молодыми людьми, перекрывающими плотинами гидроэлектростанций широкие реки, возводящими величественные стройки в нехоженых краях, таящих под землёй неизведанные богатства, строящими новую цивилизацию и рисующими громадье планов. Непоколебимая вера в экономическое развитие изливается наружу потоком эпитетов в превосходной степени, относящихся к Сибири. «Вся земля тут почти нетронутая, – с нотками первопроходческого духа в голосе, которые согрели бы сердце Хораса Грили[4], говорит Юрий Семёнов, – У человека здесь намного больше возможностей, чем там, на Западе».

Люди, заселившие Сибирь, добились за последнюю четверть века с помощью упорства и силы воли поразительных результатов. Братская и Красноярская ГЭС уже были известны во всем мире, когда к ним добавились Саянская и Усть-Илимская гидроэлектростанции. На крайнем севере Сибири, в Норильске, промышленный комбинат преображает руду в медь, никель и платину. Алюминий выплавляется в Братске, Красноярске и под Иркутском. Высоковольтные линии и трубопроводы пересекают морозные девственные просторы края вдоль и поперёк, поставляя природный газ и нефть Западной Сибири не только в европейскую часть России и в Восточную Европу, но и в страны Западной Европы.

Промышленное развитие Сибири, более быстрое, чем на остальных территориях Союза, идёт лучше там, где работать легче – в самих крупных городах, выстроившихся вдоль Транссибирской железнодорожной магистрали или поблизости от них, где климат не так суров, как в Якутии. Если на сибирском севере и появляются новые города, то всегда для того, чтобы качать природные ресурсы, запасы которых превосходят самое смелое воображение.

Месторождения природного газа Западной Сибири, по мнению русских, являются крупнейшими в мире, превосходя все запасы США. Нефтяные поля Западносибирской области Тюмени за одно десятилетие превратили сонный край в самую бурно развивающуюся промышленную область России, превосходящую в своих амбициозных устремлениях даже Москву. В Сибири находится 60% лесных запасов Советского Союза, 60% угля, а высоковольтные линии электропередач, несущие электроэнергию, вырабатываемую ее гидроэлектростанциями, если их соединить, опояшут Земной шар 25 раз. Не только в Якутии находятся богатейшие залежи золота и алмазов, но и по всему региону залегают такие редкие металлы как платина, молибден или вольфрам – фактически здесь представлены все элементы периодической таблицы Менделеева. Их запасы настолько велики, что советские экономисты и инженеры не обращают внимания на предупреждения западных учёных о том, что мир безжалостно истощает мировые природные ресурсы. В Сибири, по их мнению, работы хватит на тысячелетие.

 Мессианский энтузиазм сторонников развития Сибири не принимает, однако, во внимание очень серьёзные препятствия, особенно тот факт, что условия для жизни здесь настолько суровы, что в 1960-е годы из Сибири уехало на миллион больше народа, чем приехало в регион, несмотря на перечень льгот, разработанных специально для того, чтобы удержать здесь людские ресурсы. (Каждый регион с тяжёлыми условиями жизни имеет базовый коэффициент. В Якутске зарплата на 50% выше обычной, той что сибиряки называют “материковой”. За каждый год, проведённый в Сибири, рабочий получает плюс ко всему надбавку в 10% в течение пяти лет. В отдельных районах Крайнего Севера надбавки достигают 200%). Ещё несколько лет назад отдельные сибирские энтузиасты предсказывали, что невероятные перспективы края заманят сюда к 2000 году от 60 до 100 миллионов человек. Однако к началу 1970-х здешнее население достигло лишь 26 миллионов с предполагаемым потолком в 35 миллионов к концу столетия. Недостаток людских ресурсов не только замедлил строительство и заморозил общий рост развития региона, но трезвые московские экономисты обнаружили, что несмотря на изобилие полезных ископаемых, стоимость их разработки и создание необходимых для привлечения работников условий в два или три раза превышает затраты на разработку природных ресурсов в других, менее щедрых на них, но более доступных местах.

Тем не менее, для нации, утратившей свой революционный порыв, но не отказавшейся от своих революционных притязаний, Сибирь представляет из себя жизненно важный политический символ новой границы.

Когда какой-либо крупный проект близится к завершению, начинается новый. Когда, в конце 1974 года, я уезжал из Москвы, начиналась пропагандистская кампания в пользу БАМа-Байкало – Амурской магистрали, железной дороги, которая должна была протянуться на 3200 километров по дремучим лесам от озера Байкал, серповидного водоёма и природной жемчужины Восточной Сибири, до реки Амур, протекающей недалеко от Тихоокеанского побережья. Заявленной целью проекта было открытие для эксплуатации отдалённой, богатой полезными ископаемыми зоны советского Дальнего Востока. Большое значение также имело и то, что БАМ также явится стратегической железнодорожной дорогой, пролегающей значительно севернее Транссибирской магистрали, и, следовательно, менее уязвимой для любой наземной атаки со стороны Китая, что, вероятно, и являлось основной причиной ее строительства. Для поднятия ура-патриотического духа участников строительства, которое, по мнению Москвы будет ударным событием поколения, если не столетия, были мобилизованы поэты, поп-группы и пропагандисты.

«Если бы Сибири не было, то партии следовало бы её выдумать для осуществления этих планов, – сказал молодой московский экономист. – У каждого поколения – свой большой сибирский проект. Сначала было поколение Братской ГЭС, теперь вот будет поколение БАМа. Я был на одном из участков магистрали, и условия жизни там были ужасные. Комары жрали нас живьём. Комсомольцы вкалывали, как рабы, от рассвета до заката. За лето я заколотил 500 рублей. Вначале мне показалось, что это – куча денег, но я ведь немало потратил на то, чтобы сюда добраться, да и на жизнь тут много ушло. Когда я приехал домой, то денег оставалось не так уж и много. Но что поделать, иначе страну не мобилизовать».

«Люди знают, что настоящую грязную работу делают заключённые, – добавил один мой знакомый ленинградец. – Знают и то, что на большую часть молодёжи оказывается давление, чтобы она туда ехала, и что люди постарше едут «за длинным рублём» (более высокой оплатой). И тем не менее чувство национальной гордости охватывает людей, когда они читают: «Мы строим новую железную дорогу через Сибирь». Или: «Мы возвели самую высокую плотину гидроэлектростанции». Обратите внимание на то, как всегда описываются эти большие проекты. Что они служат не получению каких-либо определённых экономических выгод, а преобразованию региона. Их значение больше идеологическое, нежели экономическое. Без проектов такого рода не осталось бы места идеализму. Если бы их не было, то как бы мы узнали, что “строим коммунизм?”

Иностранец, не ездивший на поезде по Сибири, с трудом осознаёт, насколько велики просторы Советского Союза. Человеческому мозгу трудно охватить то, что одна страна может раскинуться на одиннадцать часовых поясов. Ему трудно принять тот факт, что Ленинград ближе к Нью-Йорку, чем к Владивостоку. Американцы привыкли к осознанию того, что их страна занимает почти континент, но ее величина меркнет по сравнению с огромными просторами Советского Союза. Соединённые Штаты плюс половина Канады войдут в одну только Сибирь. Путешествие в 5000 км от Москвы до Иркутска равняется примерно полёту из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, а между тем это лишь половина пути через Советский Союз.

Приметы предстоящего колоссального вояжа появляются у путешественника ещё до того, как он сядет в поезд Транссибирской магистрали. Русские имеют обычай обосновываться в поезде как в своём собственном караван-сарае. На вокзал они прибывают с дешёвыми, видавшими виды побитыми чемоданами, с коробками, связанными друг с другом, подарками, игрушками, баулами и развязывающимися пакетами. Перед отъездом затариваются буханками чёрного хлеба, кусками сыра, цельными варёными рыбинами или пирожками с мясом, а их авоськи лопаются от бутылок с приторным лимонадом или водянистым пивом. Загрузившись в вагон, они немедленно его обживают и превращают купе в мобильную съёмную квартиру, мгновенно переодевшись в синие тренировочные костюмы, заменяющие пижаму, и собирают в четырёх – или шестиместных купе свои кланы. Женщины чистят огурцы или занимаются детьми, а мужчины в майках, почесываясь и зевая, играют в шахматы или читают газеты.

В мире, где пассажирский поезд почти ушёл в прошлое, железная дорога имеет для русских своё величественное мистическое значение. Старые вагоны первого класса с выцветшими бордовыми занавесками, причудливыми лампами и салфетками на столиках, с изогнутыми медными ручками на дверях купе несут отпечаток романтизма рубежа веков, отчего моя жена чувствовала себя Анной Карениной. В вагоне-ресторане борщ или солянку могут подать в казённых металлических мисках, но в каждом вагоне в любое время пыхтит самовар, огонь в нем поддерживается словоохотливой проводницей, всегда готовой налить вам чаю и продать к нему печенья. Старые русские вагоны, построенные для самой широкой в мире колеи, имеют, во всяком случае для меня, особенную роскошь в виде самых длинных спальных мест, которые я когда-либо видел. В поездах русские не стесняются болтать со случайными попутчиками, благо на это всегда достаточно времени. Когда мы собирались ехать на поезде в Сибирь, то беспокоились, среди прочего, что в поезде будет холодно. Беспокоились напрасно: как и все русские внутренние помещения зимой, поезд был настолько перегрет, что на каждой установке мы пулей вылетали на станцию глотнуть свежего воздуха.

Черепаший темп, с которым ползёт поезд, был отличным инструктажом по части оценки расстояния. Наш поезд пересекал континентальное пространство наподобие ветхого торгового судёнышка, со скрипом пересекающего какое-нибудь широкое внутреннее море. Назывался он «экспресс Москва-Пекин» и, согласно информации о нём, преодолевал 9000 км за 175 часов. Мы проделали лишь половину этого пути, до Иркутска, но четыре долгих дня глядели в окно на неизменную сцену волнистых снежных полей, уступающих место березовым рощам и лесам из лиственницы, на место которых снова заступали снежные равнины. Мы чувствовали себя подобно пассажирам океанского лайнера, созерцающим перекатывающиеся волны. Засыпанные снегом деревушки с крестьянскими избами и дымящимися трубами проплывали перед нашими глазами как отдельные острова и казались необитаемыми из-за нетронутого снежного покрова вокруг них.

Я представлял себе Сибирь, подобно американскому Западу, заселённую толпами колонистов. Но самое большое впечатление в ходе нашей поездки произвели на меня разбросанность и немногочисленность населения и громадное пустое пространство земли. Города появлялись внезапно, без предупреждающих знаков пригородов, а потом, когда мы совсем ненадолго останавливались на их станциях, быстро, как и появлялись, исчезали из поля зрения. Наш вояж через континент сопровождал мелкий бартер типа “корабль-пристань”.

Вагон-ресторан отправился из Москвы груженым свежими яблоками, апельсинами, огурцами, шоколадными конфетами и прочими деликатесами. На первых же остановках местный народ бросался покупать этот товар у работников ресторана, которые свешивались из его окон или стояли у открытых дверей вагона. Но позже, когда запасы иссякли и меню вагон-ресторана скудело, торговля повернулась на 180 градусов. Хотя на «пристани» выбор товара был неважнецким, на станции Зима мы присоединились к толпе пассажиров, устремившихся к станционным киоскам за сладкими булочками, пивом и свежими газетами. Несколько старушек в чёрных ватниках и шерстяных платках торговали вразнос солёными огурчиками и дымящейся варёной картошечкой по 25 копеек за полкило, в то время как другие женщины кидали лопатами уголь, предназначенный для обогрева вагонов и отбивали наледь, образовавшуюся на дренажных трубах и на сцепках. Один раз я видел, как женщина-путеец отколола вместе со льдом кусок металла, посмотрела на него, пожала плечами и ушла прочь.

Уральские горы нас разочаровали своей небольшой высотой: мы пересекли их, едва заметив полосатую разметку, обозначавшую межконтинентальный раздел между Европой и Азией, и лишь спустя несколько дней, когда прибыли в Иркутск, поняли, что находимся на другом континенте. Группы молодых советских солдат, вероятно в краткосрочном отпуске из Монголии или в увольнении с постов на советско-китайской границе флиртовали с местными девушками, служа напоминанием того, что Китай рядом.

В поезде я слышал, как пассажиры расспрашивали проводников о жизни в Пекине. Иные пассажиры, уже проехавшие отрезок пути от Иркутска до Дальнего Востока, рассказывали о том, что видели из окна поезда вертолётные площадки и разные войсковые сооружения, являвшиеся частью крупного соединения из сорока дивизий и миллиона военнослужащих, которые Россия держит на границе с Китаем. Потом, в апреле 1974-го, я услышу о запаянных цинковых гробах, прибывавших из Иркутска, что, по мнению тамошних жителей свидетельствовало о каком-либо неизвестном пограничном столкновении.

Но тогда, в 1972 году, после того, как Никсон уже побывал в Пекине, но ещё не нанёс первого визита в Москву, русские нервно и настойчиво осаждали меня вопросами почему Америка дружит с Пекином против России. Русские настолько остро ощущают соперничество с китайцами, что мне снова и снова, особенно если я посещал места поближе к Китаю, задавали одни и те же вопросы о дипломатических отношениях США с этой страной.

Ни по какому иному предмету общественное мнение, казалось, не совпадает так прямо с официальной линией, как в отношении глубоко сидящего в русских страха и недоверия к китайцам. Интеллектуалы говорили о них как о современных варварах, рассуждали о том, что крестьянам там промывают мозги прямо на полях через громкоговорители, что жизнь в стране полностью милитаризирована, а весь народ одержим маоизмом. Именно таким образом подавалось описание Китая в газетных статьях и телевизионных передачах. Мне показалось предельно ироничным то, что эта русская интеллигенция сложила в своём мнении о Китае ровно ту же картину, которую люди на Западе рисовали себе по отношению к России при Сталине в разгар холодной войны. И на самом деле, они говорили о китайцах как о неосталинистах. Другой страшилкой стала «китайская военная угроза». Московский журналист родом из Белоруссии, республики, расположенной от Китая на расстоянии целого континента, говорил мне о том, что минчане очень тревожатся о том, как бы не началась война с Пекином. Матери москвичей говорили о том, что очень не хотели бы, чтобы их сыновей призывали служить на границу с Китаем, как в своё время американские матери не хотели отправки своих чад во Вьетнам.

В приграничных зонах и таких близких от границы городах, как Иркутск, ненависть к китайцам и подозрение к ним особенно сильны. Порой люди с горечью говорили о кровопролитном столкновении на острове Даманском в 1969 году.

Однажды за обедом в иркутском ресторане мы получили от молодого компьютерного программиста изрядную дозу антикитайского настроения, подогреваемого, как нам потом рассказали другие люди, на специальных закрытых лекциях. По словам этого компьютерщика, с дальнего края озера Байкал, менее чем в 80 км к востоку, можно видеть Монголию и Китай. (По мне так до них было слишком далеко для этого, но он настаивал). С откровенно империалистическим вызовом по отношению к независимости Монголии он говорил об этой стране как о «нашей 16-й республике», что звучало оскорблением, подобным называнию Мексики 51 штатом США. Монголов он любил, китайцев – нет. «У нас в Иркутске их было много, в институтах, на заводах, – сказал он. – Мы обучили их всему. Теперь они уехали и, смотрите как к нам относятся». Он с большой горечью говорил о позиции Пекина, выражаемой в китайской печати и на радио.

«А что, китайцы больше сюда не приезжают?» – спросил я, имея в виду гражданских лиц и дипломатов, но он тут же выдал отрицательный ответ в духе ярого шовинизма и милитаризма.

«Нет, нет и нет,- заявил он. – У нас хватает войск вдоль границы, чтобы их держать в узде. Здесь и повсюду. В Россию они больше не ходоки. Мой брат был на Даманском. Мы им там показали. Сунутся ещё раз – покажем снова!» Произнеся это, он крепко сжал руку в кулак, в типично русском жесте, демонстрирующем силу.

Плотины гидроэлектростанций символизируют для сибиряков, точно так же, как войска и ракеты, русское могущество. Они символизируют покорение природы человеком и являются статьёй веры в коммунизм. В стремлении модернизировать Россию Ленин проповедовал лозунг: “Коммунизм-это советская власть плюс электрификация всей страны”. Его апостолы приняли это воззвание настолько буквально, что стали ревностно возводить стройки, которые поэт Евгений Евтушенко назовёт “храмами киловатт “. Особым вдохновителем поэта стало строительство Братской ГЭС, которое он обессмертит в эпической поэме “Ночь поэзии”.

Мне в Братской ГЭС мерцающе раскрылся
Россия, материнский образ твой.

Братск воплощает Новый Иерусалим, советское светлое будущее всей Сибири – грандиозную гидроэлектростанцию, питающую кластер новых отраслей промышленности, новый город на земле, отвоёванной у хвойных лесов в забытом богом местечке на 1200 км севернее Монреаля по широте, рядом с тесниной, по которой несёт бурные воды стремительная Ангара. Именно там я познакомился с Александром Борисовичем Гуревичем, украинским евреем, типичным представителем секты истово верующих в Сибирь.

Широкоплечий мужик с квадратной челюстью, невероятно энергичная личность, юный Саша Гуревич откликнулся на призыв партии, мобилизовавшей комсомол на строительство крупнейшей в мире гидроэлектростанции наперекор всем невзгодам. Он был неисправимым романтиком, в котором утопическая вера в чудеса индустриализации смешивалась с незапятнанным идеализмом 18 века, делавшим ставку на возможность выведения совершенного человека. Вероятно, это была лишь поза, но, верный своему интеллектуальному окружению, он, казалось, забывал о обескураживающих открытиях в этой сфере, сделанных Фрейдом и о последствиях сталинского террора, когда сыпал оптимистическими отрывками, взятыми из разных культур. Во время завтрака, поскольку он использовал всякий утренний момент для того, чтобы побыть со мной и Энн, он провозглашал своё восхищение Джеком Лондоном и его “Зовом предков”, а также Уолтом Уитменом за то, что последний “любил человечество”. За обедом он до изнеможения развлекал нас чтением стихов, включая безукоризненное изложение, на русском и английском, строчек из Киплинга “владей собой среди толпы смятенной, тебя клянущей за смятение всех…” Фильмы типа картины Тарковского “Андрей Рублёв”, рассказывавшие о временах монголо-татарского нашествия, смущали его, среди прочих вещей, потому что показывали страдания России и рассказывали о тёмных страницах её истории. Самыми любимыми его картинами были “Броненосец Потемкин” Эйзенштейна и “Чапаев”, героическое повествование о революции 1905 года и о знаменитом красном командире времён Гражданской войны Василии Чапаеве.

Его раздражали устремления современной русской молодёжи, с их жаждой западной рок- музыки, стремлением следовать моде, их безразличием к политике и прохладным отношением к труду. “Что они сделали вообще стоящего в своей жизни?” – строго вопрошал он. В юности он начал учиться журналистике, но вызвался поехать добровольцем в Братск в качестве бурильщика скал, как он сам нам рассказывал, потому что не смог избежать соблазна влиться в трудовую армию из 54000 строителей жизненно важного для страны проекта. “Когда партия говорит “надо”, комсомол отвечает: “есть!” – продекламировал Саша с экстравагантным энтузиазмом. (Когда в Москве я повторил на людях этот старый комсомольский лозунг, то почти все в недоумении пожали плечами по поводу напыщенности этого верноподданнического клише.) Но Саша был коммунистом и преподавал марксизм – ленинизм в местном пединституте, пропагандистом, пытавшемся убедить меня в том, что я отношусь к мировому пролетариату и должен сбросить мысленные цепи, которые заставляют меня считать себя частью среднего класса.

Саша утверждал, что не жалеет о том, что последовал зову патриотизма и авантюризма и поехал в Братск. Строительство этой плотины было для него звёздным часом. “Это был наш Октябрь! – говорил он с энтузиазмом, сравнивая 13-летний (с 1954 по 1967) период борьбы за строительство ГЭС с Октябрьской революцией 1917 года.

Подобно Джею Гэтсби[5], который по много раз прокручивал кинозаписи футбольных игр команды своего колледжа и воображал рёв толпы болельщиков, Саша повёл нас в клуб на киносеанс о строительстве Братской ГЭС, где директор клуба, его современник, сейчас уже в среднем возрасте, c теплотой говорил о ГЭС как о “памятнике нашей юности “. Саша ностальгически переживал каждый острый момент кинохроники с показом трудностей доставки оборудования в середине зимы вверх по замёрзшей Ангаре, момент подрыва динамитом узкого ущелья, установку первых коффердамов. Он с удовольствием вспоминал первые холодные ночи без электричества. “Вот почему у нас была такая высокая рождаемость – света не было и нечем больше было заняться”, говорил он, заливаясь смехом. Он помнил каждый комариный укус. “Они были самыми злыми в июне, совсем как гитлеровские армии, поэтому мы звали их фашистами” – шутил Саша.

Братская ГЭС является безусловно величайшим достижением по любым меркам. Когда мы летели на север от Иркутска в Братск, мы видели плотину станции сверху в виде узкой линии, сдерживающей разлившееся озеро, которое местные жители называют “Братским морем”. Вблизи плотина производила величественное впечатление – вода грациозно переливалась через водостоки, а высоковольтные линии гудели над нашими головами. Она безмятежно вздымалась на 400 футовую высоту, блокируя Падунское ущелье бетонной стеной длиной в 800 метров. Ответвление Транссиба проходило по ней. Сооружение было не только гигантским, но представляло из себя ярчайший, современнейший, чистейший и содержавшийся в самом идеальном порядке объект из всех промышленных предприятий, что я посетил.

При одном виде плотины Саша забурлил гейзером эпитетов в превосходной степени, несравнимыми с теми прилагательными, которые употребляли по отношению к ГЭС её инженеры и эксплуатационники. “Крупнейшая в мире!” – выпалил он.

“Уже не совсем, – поправил его Лев Аблогин, низкорослый краснолицый крепыш, заместитель директора станции. – Когда она была введена в эксплуатацию в 1967 году, она была таковой с ее 4,1 миллионами киловатт, но теперь новая Красноярская ГЭС (фото стороительства), вырабатывающая 6 миллионов киловатт, обошла её.

“Но ее годовая выработка все равно самая большая в мире”, – со знанием дела продолжал настаивать Саша, и Аблогин не без гордости согласился с этим, подтвердив, что в 1972 году ни одна ГЭС не произвела за год столько электроэнергии, сколько выработала Братская гидроэлектростанция.

Аблогин любезно провёл нас по плотине и показал карты и диаграммы всего комплекса. Саша и тут не мог удержаться. “Братское море является крупнейшим рукотворным водоёмом мира” – выпалил он. “Ну, почти”, ответил Аблогин.

Плотина Карина на реке Замбези в Африке (фото) послужила созданию водохранилища побольше этого, и, по его мнению, Братское шло прямо за ним.

Затем, когда Аблогин стал объяснять нам “пионерский фронтальный метод” применённый при возведении плотины,

Саша немедленно вставил реплику о том, что стена станции является “высочайшей в мире”, построенной этим методом.

И снова Аблогин вынужден был его поправить, заметив, что в Канаде на водопаде Черчилля в Лабрадоре построили таким же методом плотину чуть повыше Братской.

Каждый ответ такого рода причинял боль Аблогину и уязвлял Сашу, потому что, как многие сибиряки и очень многие русские в целом, они находили особый смак в словах “крупнейший в мире”, и исполнялись национальной гордости за это величие, компенсируя жгучую неполноценность, испытываемую столь многими русскими из-за осознания того факта, что их страна уступает в промышленном отношении первое место Западу. Словно страдая от острого национального комплекса, они хватаются за каждую возможность его компенсировать, что является одной из причин того, почему так часто официальные лица при встречах с иностранцами приукрашивают достижения страны Советов. Аблогин в своём стремлении к точности в этом отношении составлял исключение. Саша был более типичен. Для большинства русских крупнейший означает наилучший. Мечта построить нечто крупнейшее вдохновила Сашу и его поколение, поэтому он не мог допустить, чтобы его мечту замарали. Его желчное предубеждение по отношению к современной молодёжи было отражением его гнева по поводу того, что молодым людям больше неинтересно строить утопии и быть величайшими и первыми во всём.

Мы не от Саши услышали о том, что, например, половина из 54000 приехавших вначале строителей Братской ГЭС переметнулись на другие проекты или уехали назад в европейскую часть страны, потому что не могли больше переносить жизнь в Сибири.

Не он сообщил нам о том, что советские экономисты вроде Абеля Аганбегяна (фото, в 2023 году ему было 90 лет), директора сибирского филиала академии наук СССР, указывали на Братск как на пример суматошной несбалансированной организации производства, потому что строители с энтузиазмом ринулись вперёд возводить плотину с тем, чтобы гидроэлектростанция выработала первую энергию к 1961 году, тогда как основной её клиент, Братский алюминиевый завод, начал выплавлять этот легкий металл только в 1966-м, а окончательно он вошёл в строй только спустя ещё несколько лет.

Понемногу я осознал монотонность повседневной жизни в Братске. В дни своего апогея, когда город был национальным приоритетом, он снабжался по первому классу как пищевыми продуктами, так и потребительскими товарами.

Но сейчас приоритеты сместились на север, к Усть-Илимску и прочим новым проектам. В марте мы нашли полки продуктовых магазинах Братска почти пустыми. Одна домохозяйка пожаловалась на то, что свежие фрукты и овощи исчезли из продажи на пять самых суровых зимних месяцев. Один раз мы видели в магазине какие-то жалкие ошмётки мяса, и люди говорили о том, что их тоже не всегда можно купить. В магазине детских игрушек я, однажды, стал невольным свидетелем жестокой драки между мамами за трусы для девочек. Одна женщина-специалист пожаловалась мне на то, что культурной жизни нет абсолютно никакой. “Я бы не перенесла жизни здесь, если бы не длинный ежегодный отпуск дома (в европейской части России)”. – ворчала она.

Мне казалась очень мрачной и вгоняющей в депрессию голая оруэлловская монотонность блочных домов в восьми жилых кварталах Братска, официально называющихся Братск-1, Братск-2, Братск-3 и так далее. Одним из привлекательных деревенских поселений был бывший пригород Падун, где первые строители расселялись в старых деревянных домах, сейчас перекрашенных. Другие кварталы выросли среди ранее стоявшего здесь хвойного леса, который бульдозеры потом сравняли с землёй. На этом месте почти не осталось деревьев. Мне сказали, что премьер Косыгин выговаривал местным властям за монотонность архитектуры из-за то, что в городе почти не осталось зелени.

Повсюду я встречался с этими тёмными сторонами проектов городского развития, и тем не менее, меня всегда удивляла решимость русских организовывать повсюду большие города (Братск насчитывает 160000 жителей) в негостеприимных районах крайнего севера, бросая вызов природным условиям и людской выносливости. Говоря о “тёмных сторонах”, я не имею в виду от одного до двух миллионов, по разным оценкам, заключённых трудовых лагерей, приговорённых к труду в Сибири, а говорю о невзгодах простых людей, платящих чрезмерную цену за то, как власть организовала наступление на этот регион. Некоторые советские специалисты предлагали размещать на крайнем севере для разработки природных ресурсов лишь небольшие поселения, дополняя их в летние месяцы приезжими из более южных и более пригодных для жизни постоянных населенных пунктов Сибири с лучшим климатом рабочими и строительными бригадами людей. Но, как представляется, советские планировщики не смотрят в этом направлении.

Развитие таких нефтедобывающих городов Западной Сибири как Нижневартовск и Сургут является типичным. В середине 1960-х годов оба населённых пункта были сонными деревушками по тысяче жителей в каждой. Нефтяная лихорадка преобразила их. Сейчас, на одной широте с Анкориджем, Аляска (население 48000 человек), каждое из поселений выросло до 50000 человек, а советские планировщики видят рост населения до 150000 жителей в каждом городе. Они должны стать узлами продвижения нефтегазодобывающей промышленности все дальше на север. Дороги к этим двум островным населённым пунктам, построенным среди замерзающих зимой болот, превращаются в непролазные топи в летнее время. Строительство дорог стоит примерно 2 млн долларов за полтора километра. Река Обь, главная снабженческая артерия, по которой поставляются все строительные материалы, замерзает с сентября по май. Государству достаётся 60 миллионов тонн (примерно 420 миллионов баррелей) нефти, добытой на одном лишь уникальном месторождении Самотлор в течение 1974 года.

Для того, чтобы продемонстрировать нам, что людям выгодно здесь работать, местные официальные лица представили группе приехавших западных журналистов руководителя передовой бригады буровиков Самотлора (фото первых скважин месторождения), который сказал, что получает, со всеми надбавками к зарплате и премиями за работу в условиях крайнего севера, примерно 1500 долларов в месяц – астрономическую сумму, если сравнить её со средней по стране зарплатой в 187 долларов. Его зарплата была исключением, но другие получали по 500-600 долларов в месяц, и руководители нефтедобывающего предприятия утверждали, что проблем с наймом рабочей силы у них нет. Нижневартовск (фото ниже) был классическим советским градообразующим предприятием, где предприятие не только нанимало работников для всех видов деятельности, имело свой речной порт и само занималось завозом продуктов и товаров, но также организовывало отпускные поездки, учредило и поддерживало систему автобусного сообщения, имело свои поликлиники, детские сады, школы и магазины и предоставляло жильё. Официальные лица уверили нас в том, что всё содержится в образцовом порядке, хотя, когда мы попросили хоть мельком на этот порядок взглянуть, нам было сказано, что в нашем распорядке дня времени на такой визит отведено не было.

Официальная версия не совпадала с сообщениями советской прессы или с тем, что говорили мне местные жители при случайных встречах. Из их слов выходило, что основной заботой было производство, а с ними обращались как с пешками. Сразу же по нашему возвращению в Москву, газета “Правда“ опубликовала статью с резкой критикой руководства тех самых городов, которые мы посетили и распекала чиновников за невнимание к обеспечению работников жильём и услугами, говорила о том, что новоселы въезжают в неотапливаемые квартиры с плохой звукоизоляцией, без водоснабжения и канализации. В других, более поздних публикациях, говорилось о том, что ввод жилья во всем Западносибирском регионе составил лишь 40% от запланированного. Инженер из Нижневартовска пожаловался в письме в редакцию на то, что в городе нет ни одного кинотеатра, и рабочие бывают счастливы, если им удаётся достать билеты на какую-либо старую картину, что покажут в доме культуры нефтяников. Рабочий из Сургута писал, что этот ДК строится уже семь лет и пока так и не завешен, что указывает на то, что начальство уделяет мало внимания очень нужным объектам досуга. В советских научно-экономических публикациях можно было прочитать, что стоимость жизни в Сибири на 40 – 80 процентов выше, чем в других местах, что съедает надбавки к зарплате. Еженедельник Союза писателей “Литературная газета” сожалела о “чемоданных настроениях” среди большинства рабочих, приезжающих в Сибирь в краткосрочную командировку, чтобы подзаработать денег и тут же уехать обратно. В одной из статей, вышедшей в августе 1973 года писалось про “неожиданное открытие” того факта, что “наиболее нестабильной группой рабочих являются самые в среднем высокооплачиваемые”.

С наглядной иллюстрацией проблем мы столкнулись сразу же по приземлении в Сургуте (фото выше) среди начинающейся снежной бури. Аэровокзал был битком набит пассажирами, наверное, человек двести спали на полу на своём багаже, на подоконниках, и повсюду царила затхлая атмосфера безнадежного нескончаемого ожидания. Два наших советских сопровождающих из Агентства печати “Новости” быстро проводили нас в специальный зал ожидания для высоких гостей, отделённый от русских. Но, когда-то я подошёл к газетному киоску, ко мне направилась сердитая женщина с усталыми глазами. Очевидно приняв меня за русского из-за моей меховой шапки и овчинного тулупа, она обратилась ко мне с призывом пойти вместе с ней жаловаться в райком партии. Она сказала, что вместе со своей семьёй- и потом я увидел, что так же было со многими другими людьми – она торчит в здании аэропорта  без водопровода и канализации и с одним только жалким буфетом с бутербродами, уже шесть дней.

“Шесть дней?” – недоверчиво переспросил я.

“Да, шесть дней ждём рейса на Ханты – Мансийск (примерно 400 км отсюда) -повторила она. – Живем здесь, умываемся снегом на улице. Камера хранения багажа слишком мала, чтобы принять наши баулы, так что сидим на них. Оба моих ребёнка должны быть в школе. Мне надо быть с семьёй. Мы жаловались, да бестолку, никто ничего не делает. Давайте вместе пойдём в Raikom [районный комитет коммунистической партии] и, может быть, они что-то сделают.

Как я потом выяснил, самолёты всё же летали, только все наличные летательные аппараты использовались для официального бизнеса или основных рейсов, а не для местных перелётов, на которые хотела попасть она и другие. Женщина, сидевшая рядом, поняв, что я – иностранец, стала мешать ей беседовать со мной. “Ты хоть понимаешь, с кем говоришь?”- принялась она отчитывать мою собеседницу. Но первая женщина была в таком отчаянии, что не хотела отступать. “Как это “с кем я говорю?” Чего ты лезешь в разговор?” К этому времени появился один из моих официальных гидов и стал настаивать, чтобы я присоединился к остальной нашей группе в спецзале. Часа через два, когда погода прояснилась, мы полетели дальше, но вся публика осталась в аэропорту.

Советские официальные лица обычно в таких ситуациях прибегают к стандартному объяснению  – новые сибирские города, жизнь в которых так же трудна, как жизнь в Додж сити[6] в его ранние дни, предназначены для заселения молодежью, а она может мириться с невзгодами и потерпеть. А придёт лето, считают сибиряки, и прелести охоты и рыбалки среди девственной сибирской природы, наряду с прибытием грузов с потребительскими товарами и продуктами питания, заставят забыть зимние проблемы. В какой-то мере это верно. “Большие города перенаселены, – говорит 23-летний  рабочий завода в Братске. В них народ все пихается да толкается. Здесь все мирно и спокойно. А летом я на своём катере поеду на охоту по Братскому морю”.

И тем не менее именно в Братске заместитель мэра Александр Семиусов[7] достаточно откровенно поделился со мной теми фактами, что среди праздношатающейся молодёжи, лишенной перспектив и жизненных целей, наблюдается рост подростковой преступности, угонов автомобилей и радиохулиганства. Эти правонарушения являются симптомами более широкого спектра проблем. По словам Семиусова, прежнего идеализма больше нет, а нынешнее существование большинство молодых людей видит серым и скучным. Мотивировать их трудно. “Говорить о том, как управлять цехом деревообработки или алюминиевого завода совсем не кажется таким уж романтичным делом по сравнению с теми временами, когда мы возводили плотину ГЭС и строили новый город.” -признался он мне. Другими словами, Новый Иерусалим Братска выглядел более успешным и сильнее объединяющим людей предприятием во время напряженного периода строительства, чем в качестве утопичного примера построения будущих общин.

---

[1] Так в тексте. Официально пост назывался «председатель Президиума Верховного Совета Якутской АССР». Овчинникова занимала его до 1979 года.

[2] Институт мерзлотоведения им. П. И. Мельникова СО РАН — институт Сибирского Отделения Академии Наук, организованный в 1960 году.

[3] Предопределение Судьбы или Явное предначертание (Manifest Destiny) — крылатое выражение, которое используется для оправдания американского экспансионизма.

[4] Хорас Грили – американский журналист, политический деятель, совместный кандидат от Либерально-республиканской и Демократической партий на президентских выборах 1872 года.

[5] Главный герой романа американского писателя Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби», вышедшего в свет в 1925 года.

[6] Додж-Сити –американский город, расположенный в западной части штата Канзас на реке Арканзас и являющийся одним из символов эпохи Дикого Запада.

[7] У Хедрика Смита в оригинале повсюду «Семеусов» (Semeyusov). Прим.перев.