Врожденный порок перевода: что такое непереводимость текста и почему бессмысленно с ней бороться

Ремесло перевода зародилось в глубокой древности — и человечество сразу же обнаружило в нем изъян, после чего веками пыталось если не устранить его, то хотя бы научиться минимизировать неизбежные потери и искажения. Еще святой Иероним, первый профессиональный переводчик, заклеймил эту задачу как заведомо невыполнимую, да и после него многие сетовали на блеклость любых переложений в сравнении с оригиналом. Что понимали под непереводимостью в Средние века и эпоху Возрождения, при чем тут психоанализ и постколониализм и почему недостижимость идеала не повод опускать руки, рассказывает переводчик и журналист Анна Ефремова.

======

В бестселлере времен Ренессанса, книге «Придворный» Бальдассаре Кастильоне (на портрете выше), есть история об итальянском торговце, который отправился в Польшу за соболиным мехом. Польша в то время вела войну с Московским княжеством, но итальянец захотел поторговаться за мех с московскими купцами и попросил поляков устроить с теми встречу на границе двух государств, на Днепре. Москвичи подошли к берегу с одной стороны, итальянский торговец с переводчиками — с другой, но ни те, ни другие не решались перейти границу. Им не оставалось ничего другого, как перекрикиваться о цене на мех через покрытую льдом реку.

Но стоял такой сильный мороз, что слова московских купцов замерзали на середине реки и не долетали до итальянца. Тогда поляки предложили развести посреди реки костер и растопить заледеневшие в воздухе слова, чтобы послушать их.

Спустя какое-то время — когда москвичи уже отправились восвояси — их слова начали плавиться над огнем и заструились, журча, как талый снег, и «были прекрасно поняты».

Эта история как нельзя лучше описывает то, как происходит перевод с одного языка на другой. Автор слов, замерших на полпути, уже ушел; его теплый голос не может долететь до нас с другого берега, не остыв.

Нам остается довольствоваться слепками с его слов, растопленными и истолкованными тем, кто развел костер, — переводчиком. Такие костры всегда горели и горят по всему миру, превращая чуждые нам ледяные глыбы в родную и понятную воду. К сожалению, при переходе из одного агрегатного состояния в другое теряются причудливые формы льда, вода может стать мутной, а то и вовсе расплескаться, утратив смысл. Неизбежность таких изменений и называют непереводимостью.

Хотя понятие непереводимости давно и неразрывно связано с переводческой мыслью, до сих пор никто внятно не сформулировал, что же такое непереводимость слова, выражения или целого текста. При этом очевидно, что перевод никогда полностью не отражает оригинал: Шатобриан, например, называл его «портретом», Гете — «зеркалом», Джордж Борроу — «эхом». В общем, переход с одного языка на другой неизбежно приводит к текстовым изменениям, иногда столь значительным, что есть смысл говорить о создании нового текста.

Поэтому, на вопрос «Кто является величайшим русским писателем XIX века?», Сьюзан Зонтаг (слева) отвечает: «Констанс Гарнетт» (справа). Именно в ее переводе американка познакомилась с текстами Толстого, Достоевского и Чехова.

В попытках дать непереводимости определение пессимисты от перевода указывают на крайние случаи несовпадения языков: там, где языковые или культурные коды не накладываются друг на друга, невозможно передать весь спектр чувств, идей и форм. И действительно, больше всего сопротивляются переводу термины для культурных реалий, у которых нет аналогов в культуре-реципиенте, устойчивые выражения, ругательства, игра слов. Оптимисты в свою очередь возражают, что перевод не стоит рассматривать как поиск эквивалентов.

Цель переводчика — воспроизвести смысл и эффект оригинала в новом лингвокультурном контексте, не оправдываясь наличием того, что Нора Галь в своем magnum opus «Слово живое и мертвое» презрительно называла «непереводизмами».

И всё же понимание переводческой задачи возникло вместе с пониманием, что эта задача, по сути, невыполнима, и развивалось под гнетом навязчивой, но хрупкой идеи о верности оригиналу.

Истоки: проводя черту по чужим линиям

Отцами теории перевода можно считать Цицерона и Горация, еще до нашей эры рассуждавших о том, как перелагать сочинения греческих авторов на латынь.

Они уже тогда клеймили дословный перевод как ошибочно принимаемый за верность оригиналу, призывая отойти от буквы и воспроизводить идеи, формы и «истинный смысл».

Во II веке Авл Геллий в сборнике «Аттические ночи» так защищал Вергилия, переводившего Гомера и Феокрита: да, поэт допустил вольность и дополнил тексты греческих авторов своими стихами, но ведь оригинал был непереводим — блеск и грация греческой поэзии не поддаются переложению на латынь.

В древнеримской традиции в принципе не ломали голову над «непереводимыми» местами, их просто выкидывали из текста: все чужеродное, что римская культура не могла переварить или поглотить, не заслуживало ее внимания. Впервые вызов непереводимому был брошен в конце IV века святым, которого позже нарекут покровителем всех переводчиков.

Иероним Стридонский, богослов, выросший на трактатах все тех же античных классиков, и автор латинского перевода Библии, как никто другой понимал, что само по себе добросовестное воспроизведение оригинала слово в слово неизбежно ведет к потере смысла и прелести языка.

Тому, кто в этом сомневался, он предлагал попробовать буквально перевести поэмы Гомера.

«…Проводящему черту по чужим линиям трудно где-нибудь не выступить из них и в хорошо сказанном на чужом языке очень нелегко сохранить ту же красоту в переводе. <…>

Предо мною выступают скачки в расстановке слов, несходства в падежах, различия в фигурах, самый, наконец, своеобразный и, так сказать, туземный род языка. Если перевожу буквально, то выходит нескладно; если по необходимости что-нибудь изменю в расстановке или в речи, то покажется, что я отступил от обязанности переводчика».

Иероним Стридонский

Святой Иероним выбирает меньшее из двух зол и заявляет, что придерживается принципа non verbum e verbo, sed sensum exprimere de sensu — «не переводить слово в слово, а передавать смысл», закрепляя на многие века презрительное отношение к буквализму. Но и этот подход не спасает переводчика Ветхого Завета от тупиков непереводимости. Как передать, например, насквозь еврейскую реалию «осанна»?

В итоге Иероним оставляет ее в тексте в виде заимствования, открыв для себя, насколько крепко переплетены буква и смысл.

На первый взгляд они легко отделимы друг от друга, но при этом неразрывно связаны, а значит, перевод по природе невозможен, перевод — всегда измена оригиналу. Святой многословно рассуждает на эту тему в письмах и предисловиях: перевод может быть лишь бледной версией оригинала, а сам акт перевода отмечен врожденным пороком несовершенства, неотделимым от него, как неотделим первородный грех от человеческой натуры.

Возрождение: рабский перевод и вольное подражание

В Средние века, как отмечал Михаил Бахтин, граница между «своим» и «чужим» словом всё еще была хрупкой и неоднозначной — а значит, тонкости превращения одного в другое не особо занимали умы литераторов. То ли дело Ренессанс: за один XVI век трактатов о переводе было опубликовано больше, чем в Античности и Средневековье вместе взятых. Центром развития переводческой мысли в этот период становится Франция. В европейских языках появляются специфические названия не только для процесса перевода, но и для того, кто занимается им профессионально.

Писатели, поэты, публицисты бросаются переводить всё, что попадается под руку, но делают это кое-как. Тогда-то и появляются пять правил хорошего перевода Этьена Доле, гуманиста, издателя и переводчика.

В брошюре «О способе хорошо переводить с одного языка на другой», ставшей невероятно популярной у современников, Доле продолжает мысль древних: те, кто переводит слово в слово, — безумцы.

Он доказывает это, стряхивая пыль с двух античных терминов vеrbum и sеntеntiа, которые в римской риторике означали форму и содержание изречения.

Хороший переводчик стремится передать мысль автора (sеntеntiа), а не способ ее выражения (vеrbum). Доле ( (портрет) дарит просвещенной публике и другую формулу, которая сразу захватывает салонные дискуссии: дословный перевод — унизительное и подобострастное заискивание перед языком оригинала, он лишает переводчика свободы и сдерживает развитие народных языков.

Постепенно энтузиазм по поводу возможностей перевода сменяется презрением к его «лакейской» натуре, и на пьедестал восходит подражание — «благородный» жанр, прославляющий французский язык и пополняющий французскую литературу.

«Франсиада» Пьера де Ронсара — это имитация «Илиады» Гомера, а «Гептамерон» Маргариты Наваррской списан с «Декамерона» Боккаччо, но эпоха признает такие вольные адаптации чужих сюжетов оригинальными произведениями.

На этой волне выходит трактат поэта и переводчика Жоашена Дю Белле «Защита и прославление французского языка» — самая громкая пощечина переводческому ремеслу в истории западной культуры.

Дю Белле заявляет, что оригинал недостижим и категорически непереводим, а потому не стоит и пытаться.

Переводчик может лишь «облегчить положение тех, кто не имеет возможности заниматься иностранными языками», в остальном же передать дух оригинала невозможно — получится нечто «принужденное, холодное и лишенное грации».

Для иллюстрации этой мысли Дю Белле вводит свою пару терминов (тоже с античных чердаков классической риторики): еlоcutiо и invеntiо, то есть красноречие и изобретательность. Переводчик может передать лишь invеntiо, идею оригинала, но не ее словесное выражение (еlоcutiо), так как последнее построено на «метафорах, аллегориях, сравнениях, уподоблениях, выразительности и многих других фигурах и украшениях, без которых все речи и стихи становятся голыми, всего лишенными и слабыми».

«…Прочтите Демосфена или Гомера по-латински, Цицерона или Вергилия по-французски, чтобы увидеть, породят ли они в вас то же восхищение… какое вы чувствуете, читая этих авторов на их языках. И вам покажется, что вы перенеслись с огнедышащего кратера Этны на холодные вершины Кавказа».

Жоашен дю Белле

Дю Белле надеется преодолеть эту непереводимость огненного дыхания, опять же, с помощью вольного переложения сюжета, которое, в отличие от услужливого подстрочника, олицетворяет собой полет мысли и уже выходит за рамки перевода как такового.

Поэт разносит два жанра максимально далеко друг от друга, презрительно оплевав первый и осыпав восторгами второй.

Постепенно эти два полюса теории перевода будут притягиваться друг к другу в поисках гармонии, но тезисы французских гуманистов еще долгое время будут определять отношение европейцев к переводческой деятельности.

Одним словом, едва перевод оформился в профессию, ему на всякий случай снова напомнили о его врожденной неполноценности.

XX век: прикосновение к Другому и миф о Вавилонской башне

Вопрос преодоления непереводимости оставался в тени вплоть до XVIII века, когда перевод перестали рассматривать исключительно как способ обогатить национальный язык. Весы склонились в другую сторону: в сторону уважения к оригиналу как источнику знаний о других культурах. Эта концепция созрела под крылом идеи Гете о мировой литературе, которая подчеркивала, что достоинство каждого языка выражено в его особенностях, и напоминала, что большинство литературных произведений доступно нам в переводах.

В 1813 году Фридрих Шлейермахер (портрет), которого называют основоположником современного переводоведения, заново сформулировал два единственно возможных подхода: переводчик должен либо оставить автора в покое и подтолкнуть к нему читателя, либо отстать от читателя и стараться приблизить к нему автора. Сам Шлейермахер неожиданно предпочел первый вариант.

Вопреки сложившейся традиции он заявлял, что приятный слог — не главная забота переводчика. В тексте должен оставаться инородный привкус, нотка чего-то неизвестного, чуждого читателю — она и приоткроет для него мир за пределами его познаний. То есть, если античные авторы попросту опускали непереводимые фрагменты, в Средние века не видели принципиальной разницы между оригиналом и пересказом, а в эпоху Возрождения смело перекраивали чужие тексты под нужды своей культуры, то Шлейермахер ни от чего не отказывается. Он воспевает «другое» в тексте оригинала и предлагает подвергнуть переводу именно его, то есть донести до читателя не смысл, а в первую очередь языковое своеобразие текста. Каждая культура заслуживает того, чтобы ее эхо сохранялось в переводе, а переводной текст, который читается легко и складно, лишает читателя бесценной возможности прикоснуться к инородному. Шлейермахер, по-своему обрисовав феномен непереводимости, советует сохранять в переводе именно «туземный род языка». Но как?

Он предлагает решение и в то же время как бы умывает руки: непереводимое и не надо переводить, оно должно выпирать из текста и наполнять его экзотическими ароматами. Философ Вальтер Беньямин в одной из своих программных статей «Задача переводчика» соглашался: непереводимое должно «читаться как непереводимое».

В XX веке концепция непереводимости выходит далеко за рамки теории перевода. Она проникает в философию — через понятия «невысказываемого» и «невыразимого» в «Логико-философском трактате» Витгенштейна; через рассуждения Гадамера о том, что культурная традиция чаще всего транслируется нам в переводе; через анализ мифа о Вавилонской башне, в котором Деррида подчеркивает парадоксальный характер перевода: мы отчаянно нуждаемся в нем, но признаем его невозможность. В сфере психологии идею подхватывает Фрейд, сравнивая непереводимость с механизмами замещения, вытеснения и избегания, а роль психоаналитика — с ролью переводчика, который «переводит» подавляемое пациентом в сферу осознанного. Постколониализм, в свою очередь, поднимает вопрос о непереводимости языков как об инструменте антиколониальной борьбы и страже культурного разнообразия.

В лингвистике идея о непереводимых концептуальных моделях находит выражение в теории Вильгельма фон Гумбольдта о том, что каждому языку соответствует особая картина мира и уникальное восприятие реальности.

При этом главный лингвистический вывод для теории перевода сделал Фердинанд де Соссюр (фото);

его разделение языкового знака на означающее и означаемое, форму и содержание, повторяет и закрепляет аргумент о непереводимости языкового знака как целого.

Что до самой теории перевода, несмотря на ее буйный расцвет в XX веке, никто так и не предложил третьего варианта:

разделенные на два лагеря буквалисты и вольные переводчики так и продолжают отстаивать каждый свою правду и по-своему обходить непереводимые места.

Культурные реалии: простор и Страшный суд

Что же сегодня понимают под непереводимыми местами? Самую глухую оборону держат понятия, сформировавшиеся внутри определенной культурной среды и впитавшие ее особенности настолько, что другим языкам нечем крыть, поэтому зачастую переводчик затыкает лексическую лакуну прямым заимствованием. Так в европейских языках появилось слово «kolkhoz», а в русском, например, «сплин». Не вполне переводимыми можно назвать и набившую оскомину набоковскую «пошлость», хотя в зависимости от контекста ее часто удается передать ресурсами языка-реципиента. Загадочной частью русской языковой картины мира считаются понятия «воли», «правды», «доли», «простора», которым посвящены десятки зарубежных филологических исследований. Эти концепции глубоко укоренены в истории русской культуры, в то время как их синонимам (например, «свободе» или «истине») без проблем находят эквиваленты почти во всех языках мира.

В предисловии к итальянскому изданию «Братьев Карамазовых» переводчица Мария Фазанелли жалуется на непереводимость культурных реалий, которыми пронизан текст Достоевского: «старец», «изба», «надрыв», «житие», «юродивый».

Отсылки и символы, которые русский читатель схватывает на лету, а главное — православная аура и церковно-славянский оттенок в речи некоторых персонажей противятся переводу. Фазанелли объясняет современному итальянскому читателю, что в русском языке «Страшный суд» не только означает день последнего божьего суда, но и несет в себе мощную смысловую нагрузку: Судный день неотвратим и грозен (коннотация, полностью отсутствующая в итальянском (Giudizio Universale) и других европейских языках (франц. Jugement dernier, англ. The Last Judgment, нем. Jüngste Gericht и т. д.)). Переводчица разъясняет, что русские слова «умиление» и «мучение» пронизаны религиозными ассоциациями, как и глагол «судить», покрывающий более широкое семантическое поле, чем его итальянский эквивалент.

Весь этот набор смыслов, этот тонкий аромат церковного ладана, который незаметно сопровождает русского читателя на протяжении всей книги, без остатка выветривается в открытую форточку перевода. Что уж говорить про говорящие фамилии или знаменитую манеру письма, отбившую Достоевскому столько читателей даже на родном языке.

Авторский стиль в принципе переводится со скрипом, а в случае Достоевского многие переводчики намеренно выправляют его синтаксис. Знаменитый французский переводчик Антуан Берман в своем труде La Traduction et la lettre ou l’Auberge du lointain критиковал такие приглаженные переводы за то, что вместе со стилистическими огрехами они вычищают из текста ту неуловимую суть произведения, которая неразрывно связана с самим языком Достоевского.

Знак и смысл: скачки с препятствиями

Самое время вернуться к мысли, которую вот уже две тысячи лет на разные лады повторяют теоретики перевода: именно неразрывная связь буквы и смысла лежит в основе непереводимости. Форма и значение, vеrbum и sеntеntiа, еlоcutiо и invеntiо, означающее и означаемое — эти два измерения языка парадоксально разделяемы и неразделимы. Потеря одного ведет к потере другого, и чем крепче смысл выражения пристегнут к его лингвистической форме, тем сложнее перетащить оба элемента в перевод.

Слово, к которому подступается переводчик, можно сравнить со всадником на скачках с препятствиями. Сам всадник — это смысл, а его лошадь — это языковая форма, на которой он едет.

Момент перевода — это момент преодоления барьера, когда всадник подскакивает, отрываясь от спины лошади, и перелетает над преградой, а лошадь в это время пробегает под ней. Они разделяются на одно мгновение, но, когда всадник приземляется на спину лошади по ту сторону барьера, это уже другая лошадь, удачно подставленная ему переводчиком.

В хорошем переводе смысл перелетает препятствие, грациозно приземляется на спину иностранной лошади и, оставив позади лошадь-оригинал, продолжает скачку. На деле смена языка не всегда происходит гладко, и иногда всадник тяжело плюхается на спину явно не подходящей ему лошади, а то и вовсе промахивается и кубарем катится с поля. Чтобы этого не произошло, в случае того же «надрыва» переводчику на, скажем, французский язык не остается ничего, кроме как быстренько слепить копию с приближающейся лошади и подставить падающему смыслу форму «nadryv»; ни одна исконно французская лошадь такого не вывезет. Именно так поступил святой Иероним со словом «осанна», так поступаем мы со словами «телефон», «интернет» и другими скачущими на нас заморскими реалиями.

Но как быть, если всадник слишком сильно вцепился в лошадь и не может как следует подпрыгнуть над барьером, то есть смысл слова слишком прочно слит с его графическим или фонетическим обликом? Именно это происходит в авторском стиле, а еще в поэзии и игре слов— двух ярчайших примерах непереводимости.

Роман Якобсон (фото) в своей работе «О лингвистических аспектах перевода» объединял их в один жанр, непереводимый из-за того, что в первую очередь стремится доставить читателю эстетическое удовольствие, а значит неприкасаемый для перевода в другой языковой код.

Поэтический образ может чуть ли не всецело зависеть от рифмы, ритма и размера — всадник, неразлучный со своей лошадью. Еще Данте писал, что поэзия непереводима: если кто-то и продолжит скачку после преодоления барьера, это будет не просто новая лошадь, но и переменившийся до неузнаваемости всадник, растерявший всю свою «сладость и гармонию».

Можно, конечно, в поисках «правды» отмести весь «словесный бархат» — что и сделал Владимир Набоков, адепт буквализма и автор крайне неоднозначного перевода «Евгения Онегина» на английский язык.

Он с безжалостной точностью перевел строчку за строчкой, пожертвовав изящностью, стилем, ясностью и даже грамотностью изложения, и произвел на свет нечитабельный, но «верный оригиналу» подстрочник.

В каком-то смысле Набоков преодолел знаменитую пушкинскую непереводимость: пусть всадник и потерял сознание в прыжке, его лошадь (если верить англоязычным критикам, еще и хромая), продолжила скачку.

Если слово одного языка не покрывает слова другого, то тем менее могут покрывать друг друга комбинации слов, картины, чувства, возбуждаемые речью; соль их исчезает при переводе; остроты непереводимы.

Далее следует непереводимая игра слов

Наконец — непревзойденная игра слов, заставляющая расписаться в собственном бессилии большинство переводчиков. Такая игра построена на экспериментах со всеми уровнями языка (семантическим, графическим, фонетическим, морфологическим) и использует омонимию, паронимию, многозначность и двусмысленность, глубоко укорененные в языке оригинала.

Читая или слушая фразу на родном языке, мы достраиваем в уме ее логическое завершение, а каламбур производит эффект как раз потому, что обманывает наши ожидания. Ни «Глубокоуважаемый Вагоноуважатый!», ни тем более «Вагоноуважаемый Глубокоуважатый!» перевести не выйдет, ведь забавно здесь не типичное для русской речи столкновение двух несовместимых смыслов в одном, казалось бы, ничего не предвещавшем обращении. Это объясняет и то, почему самой «непереводимой» считается игра слов именно «с использованием местных идиоматических выражений»: идиомы и фразеологизмы настолько закреплены в языке, что нарушение их формы усиливает эффект неожиданности, а местный колорит еще больше сужает круг тех, кто поймет шутку. По пути к иностранному читателю такой каламбур развалится и не произведет должного эффекта.

Эффект здесь — ключевое слово, именно на него и ориентируются переводчики, которые все же принимают вызов.

Вот стоят перед немецким переводчиком какие-нибудь пелевинские «гробы после вождя», бьют копытом, отказываются перепрыгивать препятствие.

Переводчик видит, что ему пришлось бы не только обыграть советское прошлое и бандитские девяностые чужой страны, но и отыскать в немецком устойчивый эквивалент «грибов после дождя». Лучшее, что здесь можно предложить — это новый всадник на новой немецкой лошади, способный вызвать у немецкого читателя тот же спектр эмоций, что и у целевой аудитории Пелевина.

Современные школы перевода сходятся во мнении, что «непереводимая» игра слов вполне переводима с функциональной точки зрения. Ведь в конце концов, пусть всадник сменит одежду, национальность или даже пол — главное, чтобы зритель на трибуне продолжал, затаив дыхание, следить за скачкой.

И всё-таки можно быть счастливым

Понятие непереводимости вместе со всем вложенным в него трагизмом оказывается по сути мыльным пузырем; в это легко убедиться, если попытаться сформулировать, что конкретно оно значит. Патетическое отрицание перевода утвердилось в эпоху, когда преклонение перед оригиналом и стремление к абсолютной верности ему (и, как следствие, мгновенное разочарование) было частью европейской культурной и даже общественно-политической повестки. Со временем идея недостижимости оригинала сменилась увлечением «непереводимыми» культурами, а затем — спокойным пониманием, что так или иначе переводится все. Вопрос в том, что понимать под переводом. Шутка, переведенная другой шуткой, — это перевод или уже нечто другое? Одним словом, либо все непереводимо, либо все переводимо — это как посмотреть. Проблема в том, что первый подход бесплоден.

Второй подход предлагает признать, что любой перевод искажает оригинал, и начать говорить о том, в какой степени он его искажает. В некоторых сферах перевод чрезвычайно эффективен, в других — вроде поэзии и игры слов — неизменно ведет к потерям. В современном переводоведении говорят скорее об относительной переводимости и о «степенях энтропии», подразумевая, что все тексты с разной силой сопротивляются переводу. Говоря о чем-то «непереводимом», мы почти всегда говорим о неком результате, то есть об уже свершившемся переводе. Всю абсурдность этого противоречия отражает один исторический анекдот.

Мартина Хайдеггера как-то спросили: «Почему вас так интересует вопрос непереводимого?», на что он, в свою очередь, поинтересовался: «Непереводимого на какой язык?»

Именно непереводимые фрагменты языка вызывают наибольший интерес как переводчиков, так и читателей, ведь это те самые промежутки человеческого знания, на которых наши языковые и культурные установки не пересекаются. И именно они приводят к по-настоящему плодотворному диалогу.

Юрий Лотман (фото) в статье «Система с одним языком» писал, что к прогрессу ведет то самое напряжение, возникающее при переводе непереводимого: «чем труднее и неадекватнее перевод одной непересекающейся части пространства на язык другой, тем более ценным в информационном и социальном отношении становится факт этого парадоксального общения».

А что же бедняга-переводчик, в поте лица сводящий эти непересекающиеся линии? Его святой покровитель Иероним ответил бы из глубины веков, что заведомая недостижимость его профессионального идеала напоминает ему о его человечности, а вместе с тем и о свойственном человеку несовершенстве.

Иногда его спрашивали: почему же вы не предупредили, что это непереводимо? Что он мог ответить? Что его тоже не предупредили, когда он поступал в институт? Что теперь он должен поддерживать тайну как в личных, так и в общественных интересах? С древнейших времен ремесленники объединялись в цеха, чтобы хранить от лохов единственный свой секрет, тот самый, мистический, чернокнижный секрет Виктории, вату в лифчике: того, за чем вы пришли, не бывает, но есть масса способов быть счастливым…

Анна Мазурова, «Транскрипт»

Исток

Анна Ефремова 7 июня 2021.

Что такое непереводимость и как ее пытаются преодолеть

=======================

К ПРОБЛЕМЕ ПЕРЕВОДИМОСТИ: КУЛЬТУРНАЯ НЕПЕРЕВОДИМОСТЬ

Требование к тексту перевода, который должен обладать по отношению к своим адресатам тем
же потенциалом воздействия, что и исходный текст по отношению к адресатам в своем языковом
и культурном сообществе, является недостаточным. Равновоздейственность обоих текстов может
быть обеспечена не только переводом, но и другими видами языкового посредничества (рефератом, пересказом и т. п.). При этом содержание текста на другом языке может отличаться от содержания оригинала. Поэтому другим требованием является то, что переводной текст должен быть в
максимально возможной мере семантико-структурным аналогом исходного текста. Между этими
требованиями возникают противоречия, поскольку принцип равновоздейственности нередко требует отхода от языковых параллелей с оригиналом.

Причиной этого зачастую является отсутствие у получателя перевода достаточной информации об этнокультурных и актуальных событийных реалиях, присутствующих в исходном тексте. Для устранения подобных преинформационных несоответствий между носителями исходных и переводных языков и культур в текст перевода вносятся дополнительные сведения, например, в виде примечаний переводчика.

Однако в некоторых случаях не удается полностью преодолеть неравенства преинформационных знаний, и поэтому перевод становится возможным лишь на уровне частичной эквивалентности или вообще невозможен, что означает культурную непереводимость. Поэтому постулат «принципиальной переводимости» В. Коллера принимается с существенной оговоркой: принципиальная переводимость не
исключает возможности неполной переводимости и непереводимости. При этом переводческая
практика показывает, что суммарное количество переводимого несопоставимо превосходит суммарное количество непереводимого. Масштабы переводимого и непереводимого в существенной
мере зависят от типа (жанра) исходного текста.

Поскольку понятие «переводимость» – производное от понятия «перевод», уточним, что перевод – это «вид языкового посредничества, при котором содержание иноязычного текста оригинала передается на другой язык путем создания на этом языке коммуникативно равноценного текста» [Комиссаров, 2002, с. 411]. В дефиниции В. Н. Комиссарова ключевым является атрибут «коммуникативно равноценный».

Что значит быть коммуникативно равноценным текстом? Текст – это речевое произведение, а речь – это средство, орудие. Люди говорят / пишут для того, чтобы оказать на адресата своей речью определенное воздействие: изменить уровень его информированности, эмоциональное состояние, побудить к чему-то и т. д. Поэтому коммуникативно равноценны тексты, которые (в первую очередь) равноценны по потенциалу воздействия на своих адресатов. «Цель языкового посредничества есть создание <…> возможности вызвать у адресата определенный коммуникативный эффект, но не сам вызов коммуникативного эффекта» [Каде]. Если эффект оказался иным, чем тот, на который рассчитывал автор оригинала, в этом не всегда виноват переводчик. Переводчик ответственен за «срыв» коммуникативного эффекта, только если он произошел из-за его неверного перевода. Однако равновоздейственность переводного текста оригиналу – это еще не все, что требуется от перевода согласно его конвенциональной норме. «Конвенциональная норма перевода – требования, которым должен отвечать перевод в связи с общепринятыми в данный период взглядами на роль и задачи переводческой деятельности» [Комиссаров]. В известном смысле равноценный коммуникативный эффект может быть обеспечен не только переводом, но и иным способом, например, заменой оригинала текстом на другом языке, содержание которого имеет мало общего с содержанием оригинала. Из переводческой практики известен случай, когда переводчик во время беседы вместо перевода анекдотов заменял их забавными сюжетами на переводном языке. Подобную замену переводчик оправдывал тем, что целью общения в данной ситуации является переход от официального к неформальному, дружескому общению. А местные забавные истории больше способствуют созданию непринужденной атмосферы, чем натужно переведенные анекдоты со своей культурной и языковой спецификой, в которых не всегда удается сохранить комический эффект. Иными словами, переводчик считал, что своими подменами он обеспечил достижение цели коммуникации.

Нам же очевидно, что использованный прием ничего общего с переводом не имеет. Иногда другие виды языкового посредничества – пересказ, сокращенный или выборочный перевод, реферат и т. п. – более эффективны, чем перевод, но их нельзя выдавать за него, поскольку авторство переводного текста приписывается создателю оригинала и соответственно текст перевода может цитироваться как слова автора [Комиссаров, 1980, с. 31]. Чтобы соответствовать такому требованию, перевод среди прочего в максимально возможной мере должен воспроизводить и семантико-структурные параметры оригинала. Между этим требованием к переводу и требованием равноценности воздействия исходного и переводного текстов (ИТ и ПТ) периодически возникают противоречия, поскольку принцип равновоздейственности нередко требует отхода от языковых параллелей с оригиналом, например: англ. Hold the line – нем. Bleiben Sie am Apparat – русск. Veuillez patienter – фр (доп. моё – А.Н). Не вешайте трубку. Разрешаются такие противоречия с помощью оптимального (наилучшего для каждого конкретного случая) переводческого решения. Описать общий алгоритм нахождения такого решения невозможно, поскольку в шкале ценностей, которыми руководствуется переводчик, существуют лишь переменные величины. По той же причине возможно не одно, а несколько оптимальных, конкурирующих друг с другом переводческих решений. В условиях отсутствия правил поиска оптимального варианта перевода важное значение приобретает основанное на опыте «внутреннее ощущение удовлетворенности выполненным переводом» [Цвиллинг, с. 77–78], верифицировать которое в какой-то мере помогает знание теории перевода, переводческих прецедентов.

Сделав эти необходимые предварительные замечания, мы можем перейти непосредственно к заявленной в заголовке тематике, к которой в разные времена обращались известные лингвисты и переводоведы. Это свидетельствует о ее важности для теории и практики перевода. Проблематику переводимости и непереводимости рассматривали многие авторы.

Так, Вильгельм Гумбольдт считал «всякий перевод безнадежной попыткой разрешить невыполнимую задачу». Л. С. Бархударов и В. Коллер в противоположность В. Гумбольдту говорили о принципиальной возможности перевода (переводимости), поскольку, по их мнению, все, что выражено одним языком, может быть выражено (переведено) другим языком.

Последнее слово в дискуссии о переводимости / непереводимости принадлежит практике, которая, как известно, является критерием истинности. Успешная практика коммуникации с переводом в глобальном масштабе убедительно доказала, что переводимого несопоставимо больше, чем непереводимого. Говорить о подавляющем перевесе переводимости над непереводимостью позволяет тот факт, что с помощью перевода разноязычные люди по всему миру успешно общаются друг с другом на международных встречах и конференциях, согласовывают свои действия на совещаниях специалистов и дипломатических встречах, обмениваются культурными ценностями и т. д. Какова природа непереводимости? Очевидно, что отправитель текста ориентирует его на определенный уровень предварительной информации (преинформации), которым, по оценке автора, должен обладать адресат.

Адекватный отправитель не станет говорить с маленьким ребенком так же, как со взрослым, или с профаном, как со специалистом, и т. д. Ошибка в оценке необходимых предварительных знаний у адресата чревата срывом коммуникации. Это относится как к одноязычной, так и к двуязычной коммуникации с переводом, однако с той разницей, что в двуязычной коммуникации с переводом фактор преинформационного несоответствия проявляется значительно чаще из-за отсутствия у адресата сведений об этнокультурных и актуальных событийных реалиях, которые в явном или неявном виде присутствуют в исходном тексте. Иными словами, для достижения равноценности речевого воздействия ИТ и ПТ переводчик не только должен передать ИТ с помощью иной языковой системы и в соответствии с иной языковой и речевой нормой, но и приспособить создаваемый текст к иному этнокультурному восприятию. Чаще всего это удается, но не всегда. Попытка использовать перевод при отсутствии у носителей ПЯ необходимых этнокультурных предпосылок для его адекватного восприятия может привести к конфликтной ситуации.

Весьма показательный пример такого рода привел в устной беседе доктор филологических наук А. Н. Крюков. В середине 1950-х гг. один из видных государственных деятелей Индонезии во время визита в СССР, заканчивая свое выступление перед общественностью Москвы, сказал: «На этом я заканчиваю, так как скоро время вечерней молитвы и Вы, конечно, торопитесь». Аудитория восприняла это как шутку и встретила фразу смехом. У оратора это вызвало недоумение и обиду. А. Н. Крюков считает, что в этом случае правильным был бы неперевод. Но чем мог заполнить свой «неперевод» переводчик? Возможно, какой-нибудь дежурной фразой типа: «А теперь позвольте попрощаться и пожелать вам доброго вечера». Однако подобного рода подмены возбраняются, поскольку не соответствуют норме перевода. Особенно, если тот, кого переводишь, имеет высокий официальный статус.

По сути, здесь имела место тупиковая ситуация. Устранение «преинформационных препятствий» входит в задачу переводчика. Для этого используются разные приемы, некоторые из которых мы продемонстрируем на примерах:

1. Er leidet an Föhnkrankheit. – Он подвержен фённой болезни, от которой многие страдают, когда с Альпийских гор дует фён – сухой и теплый ветер. Здесь использованы три переводческих приема:

• а) транслитерация : Föhn – фён, воссоздание звуковой формы иностранного слова с помощью букв ПЯ;
• б) калькирование : Föhnkrankheit – фённая болезнь, перевод лексической единицы по ее составным частям («копирование» с помощью ПЯ);
• в) описательный перевод : от которой многие страдают …

С помощью комбинации из трех приемов невербальная преинформация преобразована в вербальную: если можно так сказать, «перешла из голов носителей ИЯ в текст перевода».

2. Aus einem offenen Fenster gegenüber quakte ein Grammophon den Hohenfriedberger Marsch (Remarque E.M. Drei Kameraden). – Из полуоткрытого окна напротив доносились квакающие звуки военного марша [Ремарк, Три товарища].

В данном случае использован прием элиминации (исключения из содержания) национально-культурной специфики. Немецкая реалия Hohenfriedberger Marsch заменена общим понятием “военный марш”. Потеря небольшой детали исходного содержания в контексте художественного произведения абсолютно несущественна.

3. Er benimmt sich wie ein Hanswurst. – Он ведет себя как скоморох. Hanswurst – грубый комический персонаж немецкого кукольного театра, традиционно ведущий себя непристойно, отпускающий неприличные шутки. Сравнение кого-то с этим кукольным персонажем означает крайнее неодобрение. Если в современном немецком языке Hanswurst – ругательство, то русский кукольный Петрушка – всего лишь комический персонаж, не имеющий столь плохой репутации. В этом отношении более близок к немецкому персонажу по своей отрицательной оценочной коннотации наш скоморох. Скоморох – в Древней Руси: певец, музыкант, бродячий комедиант; перен. несерьезный человек, потешающий других своими шутовскими выходками (разг. неодобр.) [Ожегов]. Представляется, что, когда в наше время речь идет об оценке поведения человека, наиболее близким эквивалентом немецкого Hanswurst будет русское скоморох.

Такую замену одной культурно-исторической реалии другой можно квалифицировать как приближенный перевод или уподобление , использование аналогий : русский странствующий артист уподобляется персонажу немецкого кукольного театра.

Однако переводчику не всегда удается нейтрализовать преинформационное неравенство между носителями ИЯ и ПЯ, не выходя за рамки переводного текста, и приходится помещать дополнительные сведения для носителей ПЯ за его пределами. Этот прием именуется примечанием переводчика и носит вспомогательный характер.

В романе Э. М. Ремарка «Три товарища» между его главными героями Робертом и Патрицией за завтраком у нее дома происходит разговор, который в русском издании романа представлен следующим образом:

– Итак, что же ты хочешь, чай или кофе?

– Кофе, просто кофе, Пат. Ведь я крестьянин. А ты что будешь пить?

– Я выпью с тобой кофе. – А вообще ты пьешь чай?

– Да.

– Так зачем же кофе?

– Я уже начинаю к нему привыкать. Ты будешь есть пирожные или сандвичи?

– И то и другое <…>. Потом я еще буду пить чай … .

За исключением выделенной фразы, все реплики диалога переведены вполне удовлетворительно. Однако смысл иносказательного разговора остался скрытым для русского читателя, поскольку он не знает, что чай в Германии в те времена считался напитком высоких слоев общества, а кофе был обычным, народным, напитком. Для понимания смысла разговора необходимо также учитывать контекст предшествующей части романа: Роберт, влюбленный в Патрицию, постоянно терзался мыслью о том, что он ей не пара. Она – дочь офицера, а он – бедный парень, в недавнем прошлом простой солдат-фронтовик. К моменту разговора все это – уже пройденный этап их отношений, и они, подводя черту под прошлым, в шутливой иносказательной форме обещают друг другу любовь и согласие.

Чтобы раскрыть русскому читателю романа «тайный» смысл разговора двух влюбленных можно использовать прием, именуемый примечанием переводчика (в скобках или в виде сноски), например: В описываемые времена чай считался в Германии напитком высоких слоев общества, а кофе был напитком простого народа – примеч. переводчика.

В связи с тем, что примечание является завершенным высказыванием большого объема, его лучше оформить в виде сноски. У примечаний переводчика есть два существенных недостатка. Первый заключается в том, что они ставят адресата оригинала и перевода в неравные условия в плане восприятия сообщения. Если адресат исходного текста имеет дело с одним текстом, то воспринимающий его в переводе имеет дело с двумя текстами – собственно переводом и примечанием, являющимся отдельным текстом. Переключение с одного текста на другой и обратно нарушает у читателя целостность восприятия, что особенно важно при чтении художественной литературы, важнейшее назначение которой – вызывать у читающего эмоционально-эстетические переживания (эмоционально-эстетическая функция литературно-художественного произведения). А в более общем плане это противоречит общественно детерминированному назначению переводческой деятельности: создавать переводные тексты (ПТ), в максимально возможной мере (в данных лингвистических и экстралингвистических условиях) равноценные исходным текстам (ИТ) как по своему речевому воздействию, так и по семантико-структурным средствам его реализации, что включает в себя возможность равноценного восприятия ИТ и ПТ.

Использование примечаний переводчика не только ставит носителей ИЯ и ПЯ в неравные условия восприятия сообщения, но и (особенно если примечаний много) превращает переводной текст в иной продукт языкового посредничества – нечто вроде пересказа, адаптированного для носителя ПЯ, с той лишь разницей, что дополнительная информация, необходимая для адаптации, помещена отдельными порциями за пределы основного текста.

Использование комментария переводчика в устном переводе связано также с техническими трудностями. Так, иногда переводчику приходится просить у оратора разрешения сделать комментарий, требующий паузы в переводе. Из сказанного явствует, что использование примечаний переводчика является чем-то вроде «хождения по грани переводимости», а результат, полученный при помощи таких примечаний, можно считать, используя термин А. Д. Швейцера, переводимостью «на уровне частичной эквивалентности». Невозможность нейтрализовать в переводе этнокультурное неравенство носителей ИЯ и ПЯ Дж. Катфорд именовал «культурологической непереводимостью».

Непереводимость такого рода отметила С. Г. Тер-Минасова: «<…> русское словосочетание черная кошка обозначает, как и английское black cat, одно и то же домашнее животное – кошку одного и того же цвета – черного. Однако в русской культуре, согласно традиции, примете, поверью, черная кошка приносит несчастье, неудачу, а поэтому словосочетание имеет отрицательные коннотации <…>. В английской литературе черные кошки – признак удачи, неожиданного счастья, и на открытках с надписью „Good Luck“ сидят, к удивлению русских, именно черные кошки» [Тер-Минасова]. Если бы возникла необходимость перевести песенку о черном коте на английский язык, то переводчик столкнулся бы с тупиковой ситуацией. Очевидно, что здесь неприменимы ни примечания переводчика, ни другие приемы компенсации неравенства предпосылок, необходимых для равноценной реакции носителей двух языков на содержание песенки, поскольку юмор не передаваем ни с помощью комментариев, ни с помощью добавления содержания в текст перевода или, наоборот, его опущения. Помимо культурной непереводимости, отмечаются еще два вида непереводимости, которые мы не имеем возможности охарактеризовать в ограниченных рамках данной статьи. Это непереводимость игры слов и невозможность воссоздать в переводе диалектальные особенности речи автора или его персонажей. По сравнению с культурной непереводимостью оба эти фактора проявляют себя в двуязычной коммуникации с переводом значительно реже.

Подведем итог вышесказанному. С одной стороны, перевод на практике доказал свою эффективность в глобальном масштабе как средство успешной коммуникации между людьми, не владеющими общим языком. С другой стороны, в некоторых случаях перевод либо вообще невозможен, либо возможен лишь на уровне частичной эквивалентности. Это происходит по причине непреодолимости (с помощью «легитимных» средств перевода) неравенства преинформационных знаний носителей ИЯ и носителей ПЯ (культурная непереводимость). В отдельных случаях культурная непереводимость может быть частично компенсирована примечаниями переводчика. Все это означает, что постулат «принципиальной переводимости» В. Коллера (W. Koller) может быть принят с одной существенной оговоркой: принципиальная переводимость не исключает возможности непереводимости и неполной переводимости. Она означает лишь, что суммарное количество переводимого несопоставимо превосходит суммарное количество непереводимого. Сказанное является констатацией общего характера, не связанной с особенностями текстов и их типами. Масштабы переводимого и непереводимого в существенной мере зависят от типа (жанра) исходного текста. Каждый текст имеет собственное соотношение переводимого и непереводимого или, если можно так сказать, имеет собственный коэффициент переводимости.

Тексты различного типа характеризуются различными коэффициентами переводимости. Так, вероятность культурологической непереводимости при переводе специальных текстов значительно ниже, чем при переводе фольклора или художественной литературы, поскольку специальные знания (преинформация), понятийные тезаурусы и актуальная тематика специальных отраслей – интернациональны. Разноязычных специалистов объединяет общий круг интересов, актуальных проблем, общий (пусть и разноязычный) понятийный аппарат. Непереводимость неправомерно рассматривать как одну из «рабочих» трудностей перевода – типа тривиальных лексических и грамматических трудностей. Она обусловлена не естественными различиями языков, а есть «родовой» изъян перевода как одного из способов обеспечения коммуникации людей с разными языками и культурами, как результат общественно обусловленной «претензии» перевода на то, чтобы делать это на уровне, сравнимом с естественной, одноязычной, коммуникацией, с одной стороны, и невозможность полностью сравняться с ней, с другой. Концепция переводимости / непереводимости является важным разделом теории перевода, знание которой имеет не только чисто научную, но и прикладную ценность.

В частности, при подготовке переводчиков теоретические знания помогут преподавателю при обсуждении и оценке вариантов перевода использовать более доказательную, а следовательно, и более убедительную аргументацию. Рассмотрение культурной непереводимости позволяет конкретизировать представление о возможном и невозможном в переводе, переводимом и непереводимом, их соотношении. Это имеет определенную теоретическую ценность и может быть полезным для преподавателей перевода и их учеников – будущих переводчиков.

Сергей Евтеев, Лев Латышев.

К проблеме переводимости: культурная непереводимость

Заметки о “непереводимости”

Давненько уже, в 2017 году, я написал, когда Латынина ляпнула про «непереводимость», следующее. Но вначале её слова.

Вот, знаете, есть такой сериал «Карточный домик», и там есть такой президент (выведен) Виктор Петров, который такой альфа-самец, он вертит слабых американских президентов. Этот Виктор Петров носит камуфляж, они встречаются где-то в Иорданской долине, куда Петров специально заманил американского президента. Этот Петров чуть ли не взрывает собственных солдат, чтобы заманить американского президента в ловушку. Он такой вот «сак». «Сак» – это замечательное английское слово, непереводимое, оно значит там «громила, хулиган». Вот, мачо. Мачо, но громила. Да?

Я тогда не сразу допёр, а только после того, как прослушал Юлию раза три. С её колхозным произношением она так выговаривает, не падайте, станичники, слово “thug“! Произносится оно правильно скорее как “таг”, только звук щелевой, фрикативный, язык между передними зубами, и на русский очень даже переводится.

Но Юля не первая и не последняя, кто говорит о «непереводимости». Попробуем разобраться в гносеологических корнях этого ложного утверждения. Потому что внести ясность надо с самого начала – непереводимости в принципе не бывает!

Итак, корень такого полагания лежит в ошибочном представлении о том, что перевод должен исчерпывающе, то есть во всех нюансах воспроизводить оригинал. Что, само собой разумеется, является принципиально невозможным по чисто лингвисти­ческим причинам. Скажем, из-за существования языковых лакун в английском нет слов «кипяток» и «сутки», а во французском слова shallow.  А такие тонкости, как неповторимое своеобразие творческой манеры выдающего­ся поэта или писателя в переводе уж точно будут потеряны. Это представление родилось давно. Например, Гумбольдт писал известному немецкому писателю и переводчику Августу Шлегелю: «Всякий перевод представляется мне безусловно попыткой разрешить невыпол­нимую задачу. Ибо каждый переводчик неизбежно должен раз­биться об один из двух подводных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счет вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счет своего подлинника».

Что интересно, такие воззрения, получившие потом название «теория непереводимости», разделялись многими лингвистами, в том числе и теми, которые сами много и успешно  переводили. Но ещё интереснее то, что эта теория абсолютно была до фени профессионалам, которые часто о ней даже и слухом не слыхивали, а в массовом порядке продолжали делать своё дело, то есть даже не отдавали отчёт, что совершают что-то невозможное в принципе. И даже получали за это деньги. В Канаде, где я имею честь и радость сейчас подвизаться на этом поприще, деньги даже очень неплохие. Кстати, моя двоюродная страна, с ничтожным процентом населения по отношению ко всему миру, то есть менее половины процента, если быть точным 0,48 % осуществляет от 6 до 10% (по разным оценкам, но точно не меньше 5%) всех мировых переводов, являясь в этом деле безусловным лидером.

Лингвисты давно продемонстрировали некорректность «теории непереводимости», рассмотрев понятие пере­вода с позиций языкознания и четко определив невозможность полного тождества содержания оригинала и перевода. Почему этого тождества нельзя добиться, сколько не бейся?

Да по той простой причине, что любой текст, а под текстом давайте договоримся понимать и все устные высказывания в каком-нибудь Ютьюбе, ориентируется в своём содержании на определенное языковое сообщество, необязательно обитающее в одном месте, оно может быть рассеяно по миру, как читатели моего блога.

Я вижу, что сегодня его посмотрели пара сотен человек, хотя он был на русском. Так вот, для этой, назовём её диаспоры, важно, что пост был насыщен присущими лишь ей одной «фоновыми» знаниями и культурно-историческими особенностями. Хотя я иногда перевожу свои посты, особенно те, что о моём родном городе на английский и даже французский, эти тексты не могут быть с абсолютной полнотой «воссоз­даны» на другом языке.

Вот возьмём один из моих постов. По-русски я написал: «… не в коня пришёлся корм». Эквивалента этой идиоме с участием животного, например, в английском нет и приходится писать не фразеологическим вывертом: «…turned to be a wasted effort (усилия пропали зря)». А во французском, вуаля, идиома с животным имеется, но конь сменился на свинок. «…de la confiture aux cochons (варенье для свиней).  Поэтому перевод не предполагает  и не должен предполагать созда­ния тождественного текста, и переводчик не должен к этому стремится, а это самое отсутствие тождества ни в коем случае не может служить доказательством невозможности перевода.

Утрата ка­ких-то элементов переводимого текста при переводе не означа­ет, что этот текст «непереводим». Читая перевод, кстати, человек даже и не подозревает об этой утрате (или, наоборот, о добавлении того, чего у писателя не было). Всё это можно обна­ружить лишь когда перевод сопоставляется с оригиналом.

И тут мы подходим к самому важному. Отсутствие такой тождественно­сти совсем не препятствует переводу выполнять ту задачу, которая перед толмачом стоит, то есть выполнять те же коммуника­тивные функции, для чего писался или наговаривался текст оригинала. В очень многих высказываниях содержатся элементы смысла, которые не имеют значения для читателя, заглатывающего текст на своём родном языке. Они идут в одном флаконе, вернее в рекламной хитрости «два по цене одного» в силу семантики языковых еди­ниц.

Поясню. Текст типа «Хороший студент не придет на занятие неподготовленным» несёт в своей семантике не только «сту­дентов», но и «студенток», и мужской род слова «студент» не имеет значения. Что, напротив, значение имеет, так это то, что в английском student может учиться и в школе, а в русском никак. И я тысячу раз встречал слово «студент» в значении «ученик» в писаниях эмигрантов в англоязычные страны, как и слово «офицер» в применении к визовому чиновнику или полицейскому, даже если этот последний всего лишь сержант. Это – азы работы переводчика и за такие ошибки пытающего подвизаться на этом поприще надо гнать под жопу мешалкой, как любила выражаться моя мама.

Но в русском, да и во французском с немецким мы не можем употребить существительное «студент», не вос­производя значение рода, хотя для смысла со­общения это совсем не нужно.

Короче, если в переводе на английский язык признак рода утрачивается, то с точки зрения коммуникации об этой по­тере плакать не нужно. Она даже и желательна.

Ещё короче и что всем надо усвоить и зарубить на носу, как говорила учительница моих начальных классов Александра Павловна Крылова.

Абсолют­ная тождественность содержания оригинала и перевода не только невозможна, но и не нужна
для осуществления тех це­лей, ради которых создается перевод

Аминь.

Практический совет: «При встрече с человеком, который заявит – это непереводимо – смело, в зависимости от ситуации:

а) стучите ему по репе
б) плюйте в рожу

Виртуально, разумеется, я не призываю к физическому насилию.

Да, чуть не забыл, а это важно. Выражение «непереводимая игра слов» легко нивелируется

а) поднаторевшим в профессии переводчиком (Варкалось, хливкие шорьки ширялись на мове и т.д.)

б) последним прибежищем негодяя–переводчика – «прим. перев.»,  где можно до морковкиного заговенья толковать, что хотел сказать автор оригинала и почему в переводе написано так.

Второй аминь.  

Заметки о “непереводимости”: montrealex

Раньше меня такие высказывания бесили. Теперь смешат.

Опытным переводчикам известно, что “непереводимых” случаев не бывает. Но глупости о непереводимости продолжают и продолжают повторяться. Рассказывая о фильме “Француз” (не уверен, что буду его смотреть), режиссер говорит:

…они (имеется в виду люди на Западе) ничего не понимают в наших реалиях, тем более в реалиях конца 50-х годов в СССР.

Там есть фразы, которые не удалось перевести ни на английский, ни на французский.

Например, когда гости приезжают на дачу к молодому вгиковцу.

Доктор, который привез двух французов, спрашивает: “Витька, ты пробовал “Вдову Клико”?” Тот говорит: “А что это?” Он говорит: “Классическая марка французского шампанского”. На что хозяин отвечает: “Тройной” одеколон “на картошке” пробовал, а вот “Вдову” не получилось”.

Вот эту фразу перевести практически невозможно, потому что нужно объяснить, что студенты в обязательном порядке ездили “на картошку”. И что “Тройной” одеколон он пробовал не в качестве дезодоранта, а в качестве алкоголя – это не поддается переводу ни на английский, ни на французский. Поэтому я очень сомневаюсь, что зарубежный зритель поймет такие тонкости…

Тонкостей-то никаких нет. Тот зритель, который проявит интерес к этой, наверняка, тягомотине, впрочем, буду рад ошибиться в оценке,  будет подготовлен к восприятию картины каким-то предыдущим опытом. Чтением, например. Ведь он уже интересовался по какой-то причине тем, как жили люди в СССР той эпохи! Интересуются обычно, если есть какой-то стимул знать о стране что-то. Например есть родственники в этой стране, друзья, знакомые, любимая (ый). Тянешься к культуре, к языку, как я к французскому с 17 лет и к английскому с 10, наверное. И такой интересующийся будет знать, что пили  студенты одеколон и ездили на картошку. И почему это делали.

Как, к примеру, интересующийся индейцами и ковбоями будет знать, что первые жили в вигвамах, дарили своим скво вампумы и молились на тотемы, а вторые стреляли из кольтов и винчестеров и квасили в салунах.

Интересующийся Финляндией не пройдёт мимо знания о том, что финки рожали в саунах и будет знать, что sisu это не только марка грузовика-лесовоза, ежедневно пачками импортирующего карельский лес через таможню Вяртсиля-Ниирала и прочие КПП, а присущая финнам черта характера.

И т.п. и т.д. ad noseam примеры мог бы я множить.

А кто не подготовлен, он просто не пойдёт смотреть это кино в театре, не потратит своих кровных специально. До лампочки ему и студенты и картошка и одеколон. А по телику, если случайно попадет, переключится на другое, более ему близкое.

Вот про Довлатова было кино по Нетфликсу?

Было.

Ну кто его смотрел из живущих на Западе и не интересующихся, в чём мы в своё время ковырялись и барахтались?

Даже моя супруга, учительница русского и литры в прошлом, не пожелала глядеть.

Я промотал на ускоренной.

Быльём всё поросло.

Узок круг этих зрителей, страшно далеки они от настроений ширнармасс.

Но я же не об этом.

Вот дублировать такое кино не надо ни в коем случае, согласен. Потому ещё, что не получится. А титры почему не дать – то?

Например:

Vitka, t’as jamais goûté la Veuve Clicquot?
C’est quoi ça?
Le vin de Сhampagne.

(ну кто, блин, в нормальном разговоре скажет так неуклюже: “Классическая марка французского шампанского?”) Да и шампанского не французского не бывает.

Ну хорошо, уговорили, напишу и такой перевод

Vitka, t’as goûté de ta vie la Veuve Clicquot?
C’est quoi déjà?
La marque classique du vin de Champagne français.

Витька на чистом французском может сбацать:

Non, jamais, mais cette eau de Cologne qui s’appelait “Troynoï”, j’en ai dégusté quant nous étions “aux patates” avec d’autres étudiants. Mais la veuve, j’ai pas eu la chance de la connaître. 

Приблизительно, конечно, перевел. Если бы книга писалась, можно сделать т.н. note de traducteur, оно же прим. перев. и пояснить, что одеколон пили, когда водка кончилась, а трубы горят, а на картошку “гоняли”. Но опять же, на кой? Если чел книжку купил, то он уже знает всё это.

Мораль-то где? У вас на бороде! Не заводите при мне больше разговоров про непереводимость.

Её не существует на свете.

Раньше меня такие высказывания бесили. Теперь смешат

===

Иногда в качестве “непереводимости” дают навязший в зубах пример “Косил косой косой косой”. Якобы иностранец, а под ним всегда подразумевается вечно гадящая “англичанка” встанет в ступор, умилится богатству и гибкости русского и навсегда посыпет башку уничижительным пеплом сознания никчемности языка “потрясающего копьём” (Дословный перевод фамилии Уильяма нашего Шекспира если что).

При этом упускается из виду один важный момент, а именно – наша англичанка НЕ БУДЕТ ЧИТАТЬ ИЛИ СЛЫШАТЬ оригинала. А прочитает и услышит лишь перевод типа А squinty-eyed man scythed with a slanted scythe. Видимо под влияние достопамятной песни про зайцев из “бриллиантовой руки” некоторые товарищи видят под словом “косой” зайца, что делает фразу абсурдной, так как сено из трын-травы косые заготавливают только в картине Гайдая. Пример из той же оперы – «Сел в автобус и стою» и т.п.

Не нужно забывать, что в английском автобус “берут”, а не садятся в него. То есть англофон, прочитав фразу Took a bus and sitting in there не будет и не должен подозревать о том, что в каком-то непонятном языке в это транспортное средство садятся, а не берут его. Точно так же французы “спускаются” (глагол descendre) из автобуса или вагона метро, хотя этот вагон, например, находится вровень с платформой станции, а не “выходят” (глагол sortir). Тут я вспомнил старый анекдот про автобус. Один пассажир спрашивает другого:

Вы выходите?

• Выходят замуж!
• Вы сходите?
• Сходят с ума!
• На следующей, что делаете?
• Вылажу!
• Заранее с днём рождения!

В английском есть свои “косые с косами”, что вдоль дороги стоят. Общеизвестный и ставший хрестоматийным пример:

Buffalo buffalo Buffalo buffalo buffalo buffalo Buffalo buffalo,

где, если различать грамматические катeгории,

мы получим «Buffalo (прилагательное) buffalo (существительное) Buffalo (прил.) buffalo (сущ.) buffalo (глагол) buffalo (глагол) Buffalo (прил.) buffalo (сущ.) и переведем: Буффальские бизоны, напуганные (другими) буффальскими бизонами, пугают буффальских бизонов).

Ещё несколько забавных фраз

Will, will Will will Will Will’s will?

Разъяснение: Will (человек), will (вспомогательный глагол будущего времени) Will (второй человек) will (завещать) [to] Will (третий человек) Will’s (второй человек + притяжательный падеж) will (завещание)?

Перевод: Уилл Первый, завещает ли Уилл Второй свое завещание Уиллу Третьему?

Can can can can can can can can can can.

Разъяснение: Can can (одни образцы канкана) [that] can can (другие образцы канкана) can (модальный глагол наличия возможности) can (буквально: отправить в мусорную корзину) [end of subordinate clause] can (модальный глагол наличия возможности) can (буквально: отправить в мусорную корзину) can can (другие образцы канкана).

Перевод: Некоторые исполнения канкана, которые могут быть превзойдены другими исполнениями, сами могут превзойти эти исполнения.

If police police police police, who police police police? Police police police police police police.

Разъяснение: If police police (полиция полиции) police (наблюдать) police (полиция), who police (наблюдать) police police (полиция полиции)? Police police police (полиция полиции полиции) police (наблюдать) police police (полиция полиции).

Перевод: Если за работой полиции наблюдает полиция полиции, то кто наблюдает за работой полиции полиции? Полиция полиции полиции.

Ship shipping ship shipping shipping ships. 

Ship может быть и существительным («корабль»), и глаголом («перевозить (грузы)»); ship shipping — определение, означающее «перевозящий корабли».

Таким образом, (a) ship shipping ship — это корабль, перевозящий корабли.

Фразу можно примерно перевести как «перевозящий корабли корабль, перевозящий корабли, которые перевозят (другие) корабли».

Есть такая же штука в немецком:

Wenn hinter Fliegen Fliegen fliegen, fliegen Fliegen Fliegen nach 

Поговорка в переводе означает: «Когда за мухами летят мухи, то мухи летят вслед за мухами».

И во французском. Их там много на самом деле, приведу одну.

Si six scies scient six cyprès, six cents six scies scient six cent six cyprès. Читается: «Си си си си си сипре си сан си си си си сан си сипре», а переводится банально «Если шесть пил спилят шесть кипарисов, то шестьсот шесть пил спилят шестьсот шесть кипарисов».

И я даже не углубляюсь в такие дебри, как китайский язык, где вообще есть пирамидальные шедевры типа стихотворения «Ши Ши ши ши ши» ( Shī Shì shí shī shǐ) поэта Пиньинь:

«Shī Shì shí shī shǐ»
Shíshì shīshì Shī Shì,
shì shī, shì shí shí shī.
Shì shíshí shì shì shì shī.
Shí shí, shì shí shī shì shì.
Shì shí, shì Shī Shì shì shì.
Shì shì shì shí shī, shì shǐ shì,
shǐ shì shí shī shìshì.
Shì shí shì shí shī shī, shì shíshì.
Shíshì shī, Shì shǐ shì shì shíshì.
Shíshì shì, Shì shǐ shì shí shì shí shī.
Shí shí, shǐ shí shì shí shī, shí shí shí shī shī.
Shì shì shì shì.

Приблизительный перевод на русский язык:

Жил в каменной пещере поэт Ши Ши,
который любил есть львов
и поклялся съесть десять в один присест.
Он часто ходил на рынок, где смотрел —
не завезли ли на продажу львов?
Однажды в десять утра десятерых львов привезли на рынок.
В то же время на рынок приехал Ши Ши.
Увидев тех десятерых львов, он убил их стрелами.
Он принёс трупы десятерых львов в каменную пещеру.
В каменной пещере было сыро.
Он приказал слугам прибраться в ней.
После того как каменная пещера была прибрана,
он принялся за еду.
И, когда он начал есть, оказалось, что эти десять львов
на самом деле были десятью каменными львами.

А вы говорите: “косой косил косой”! Детский лепет...