XI

Партия

Коммунистические ритуалы и коммунистические шутки

Партия – это ум, честь и совесть нашей эпохи.

Ленин.

Моим самым первым и самым тягостным впечатлением от советского коммунизма была картина длинной очереди на Красной площади: люди часами стояли за тем, чтобы взглянуть на их покойного святого Владимира Ильича Ленина. Часто фотографируемая для газет, эта очередь русских людей с их пассивными крестьянскими лицами, отмеченными печатью столетнего гнёта и молчания, стала очень знакомой деталью даже для тех, кто никогда не был в Москве. Но ни одна фотография не схватит того, что значит для этих людей и для их настроения это паломничество к Ленину – главная церемониальная обязанность советской политической жизни.

Отступлю, как переводчик, сразу же. Я был в Моске раз 50, наверное. Кроме того, полтора года в 1979 и 1980 годах с апреля первого и по октябрь второго года, я там служил. Но ни разу, подчёркиваю, никогда, мне в голову не пришла мысль встать в эту бесконечную очередь, которую я, конечно, наблюдал, когда заходил в ГУМ. Более того, люди, стоявшие в этой угрюмой чёрной череде фигур, казались мне идиотами, потому что проводили своё время за бесцельным занятием посмотреть на сушёного террориста, свернувшего Россию с пути нормальных государств во имя надуманного, уже наполовину протухшего даже к тому времени марксовского идеала. Но это я понял уже в зрелом возрасте, а созрел я умственно где-то к 10 годам. Важно, что ни мама, ни сестра, завзятая комсомолка и зам. пред. совета дружины нашей Первой сортавальской школы тоже ни разу меня не повели туда. Мы ходили на ВДНХ, ездили на дядином Запорожце по Помосковью, в увольнениях я ходил в Третьяковку и музей Пушкина. С сестрой, когда мне было лет 8, мы ходили в музей-дом “творчества крепостных” в Останкино, и я хорошо помню, что там надо было надевать войлочные тапки, чтобы не попортить паркет. Когда я работал на ТВ и был на курсах усовершенствования работников ТВ в Москве, то посещал музей – квартиру Эйзенштейна. Ходил в к-т “Иллюзион” и библиотеку Иностранной литературы. Но только, свят-свят, свят, не в мавзолей дохлго сифилитика Бланка.

Однажды, в пасмурный ноябрьский день, я присоединился к пилигримам. Очередь уже пересекла Красную площадь, сошла вниз по плавному спуску вдоль Исторического музея, обогнула угол стальных ворот, прошла мимо могилы Неизвестного солдата, и протянулась ещё на пару сотен метров, прежде чем поредела где-то под сводами одной из башен на входе в Кремль. День был холодным. Все были в верхней одежде, люди держали руки в карманах или кисти рук под мышками, обхватывая тело. Когда наша часть очереди приблизилась к хорошо охраняемому милицейскому кордону у подножья спуска, откуда мавзолея всё ещё не было видно, милиционеры и сотрудники в штатском стали выравнивать её и расставлять нас по парам. После того, как мы прошли кордон, гиды стали собирать дамские сумочки, чтобы потом вернуть. За исключением этой длинной очереди, Красная площадь была безлюдна, как какая-нибудь древнегреческая площадь перед началом спектакля. Её пустота придавала импульс ожиданию, накладывала отпечаток порядка и послушания.

Сам я находился в группе туристов из ГДР, хотя меня поставили в пару с высокой русской блондинкой. Двигаясь, мы переговаривались вполголоса, из уважения к церемониалу. Наша колонна перемещалась по булыжной мостовой к собору Василия Блаженного и посреди площади делала резкий поворот под прямым углом прямо к мавзолею Ленина. На повороте контраст между этими двумя русскими усыпальницами был поразительным: вначале мы увидели хаотичную красоту собора с его калейдоскопом цветов, весело играющих на маковках в форме луковиц, ананасов и шишек, а потом узрели приземлённую, строгую, неприкрашенную, но величавую в своём красном граните архитектуру четырёхугольного мавзолея. Перед нами были две стороны русского духа – духа экзотичного и духа строгого. И ведь Сталин однажды уже был готов снести символ первого – угрожал убрать собор с площади.

На нашем пути мы миновали нескольких милиционеров, а по мере приближения к повороту я увидел голубые погоны и петлицы солдат войск КГБ, стоявших через каждые пять метров. И я, и моя русская спутница перестали разговаривать, повинуясь инстинкту. Все в группе напряглись. Не говоря ни слова, один из солдат в шинели разбил очередь, и поменял местами женщину и мужчину, поставив мужчину справа, а женщину слева. Большинство других пар уже стояли как нужно. Охранник хотел, чтобы однообразие было идеальным. Через несколько шагов другой солдат резким жестом приказал мне вынуть руки из карманов.

Мы прошли поворот, как вдруг офицер выдернул из очереди черноволосого русского человека, стоявшего прямо передо мной.

«Что это?» – спросил офицер, указывая на бугор под пальто мужчины.

«Ничего, – ответил русский. – просто пакет».  

«Запрещено!» – отрезал офицер. – «Вы должны уйти».

И он указал на выход в конце площади, куда мы вошли, жестом хозяина, прогоняющего собаку со своего двора.

Мои русские друзья, женщина, стоявшая с этим мужчиной, и моя спутница, все были поражены. Но никто не сказал ни слова. (Я не знаю, известно ли им было о случае, совершенно не просочившемся в прессу, что несколько месяцев тому назад была совершена попытка взорвать Мавзолей, убившая по крайней мере троих[1]). К мужчине подошёл штатский и приказал ему, уже сделавшему несколько шагов в сторону от очереди, показать подозрительный свёрток. Порядок в очереди нарушился, к ужасу как охранявших, так и туристов. Штатский ощупал пакет, что-то продолговатое, обёрнутое в магазинную бумагу.

«Детская игрушка – робко пробормотал русский. – Только что купил…»

«Хорошо, пропустите его» – сказал штатский солдатам. Потом, повернувшись к русскому, приказал: «Несите игрушку в левой руке, опустив, вот так». После этого он вернул свёрток.

Русский попытался было побежать, чтобы нагнать своих друзей, продвинувшихся в очереди вперёд. «Не бежать!» – приказал другой страж. Я услышал, как полная женщина из Лейпцига, шедшая за мной, с сарказмом прошептала своему спутнику: «Тсс – дисциплина!» Между тем мы уже приближались к ступеням Мавзолея.

Отступление переводчика. В 2019 году в своём ЖЖ я опубликовал вот эту фотографию. Фотографа, который её снял, я знал лично, как и всех фотографов Петрозаводска, его звали Боб (Борис) Семенов, скорее всего он был с делегацией или туристами из столицы Карельской АССР (ещё одно совковое издевательство, конечно, никакой “автономной” республика не была – первый секретарь обкома так и назывался, то есть он был не “республиканского”, а “областного” комитета, и назначался Москвой, второй тоже. Третий мог быть из местных.) Боб умер в 2000 году, кажется, сейчас дочка уже почти закончила публиковать его архив https://vk.com/semenovborisphoto архив. В том посте я недоумевал, почему мужчины сняли шапки так ЗАДОЛГО до входа в гранитную коробку. Ведь им ещё идти метров 50! Какое-то рабское повиновение даже и тогда, когда никто не принуждает к нему.

Охранники приказывали мужчинам снимать головные уборы и делали дополнительные проверки. Ещё один солдат нашёл выпуклость под пальто восточного немца. Очередь остановилась. Оказалось, что это – всего лишь пара перчаток, и все двинулись дальше. Мы прошли мимо двух неподвижных солдат с надраенными штыками на их винтовках, которые те держали в застывшем приветствии, и вошли в Мавзолей.

Прямо перед нами офицер КГБ направил строй налево. Теперь мы двигались достаточно быстро, а может нам просто так казалось, в холодном чёрном мраморном интерьере. Налево, потом направо, вниз на два пролёта ступенек, затем снова направо в главную усыпальницу. На каждом повороте стоял вооружённый страж в униформе. Каждый из них держал колонну под постоянным наблюдением. Чем ближе мы подходили к Ленину, тем интенсивнее становилось наблюдение. В самой усыпальнице я насчитал по меньшей мере 13 вооружённых охранников, четверо из них стояли с пристегнутыми штыками по углам ярко освещённого стеклянного гроба, где лежал Ленин, другие занимали прочие стратегические точки. 

Колонна быстро обошла гроб. Усыпальница сконструирована таким образом, что посетители входят, сразу же поворачивают направо, и преодолевают половину лестничного пролёта по ступенькам вдоль стены, поворачивают налево и идут вдоль другой стены по балкону, с которого виден верх стеклянной могилы, снова поворачивают влево, и спускаются по второй половине ступенек, после чего покидают траурный зал. Такой маршрут в виде полукруга позволяет обозреть Ленина с двух сторон и с земли, но посетители не приближаются ближе чем на три или три с половиной метра к самой могиле, и не имеют возможности ни на секунду остановиться для того, чтобы рассмотреть её поближе. Пока мы совершали наш полукруг, один из стражей вошёл в колонну и твёрдо взял женщину за руку, очевидно потому, что она отклонилась от предписанного маршрута. Как и все другие, я был настолько занят восхождением по ступенькам и спуском с них, следя за тем, чтобы не наткнуться на солдата или других посетителей, что у меня не было ни малейшей возможности изучить лицо и решить для себя, действительно ли это хорошо сохранявшиеся останки Ленина или, как многие русские говорили в приватных беседах, это всего лишь искусно выполненная восковая копия.

Несмотря на огромнейшее воздействие, оказанное этим человекам на ход истории, он показался мне очень маленьким в своём чёрном костюме, повязанный красно-чёрным галстуком. Его лицо и руки, единственные видимые части тела, на самом деле кажутся сделанными из воска. Они выглядят желтоватыми и немного потемневшими, но ничто не указывает на превратности, которые могли случиться за полстолетия, минувшие после его смерти, включая транспортировку мумии в Куйбышев во время Второй Мировой войны, когда нацисты подступали к Москве, как и на то, что советские мастера похоронных дел каждый год подновляют её.

Даже после того, как мы мельком взглянули на Ленина, бдительность не ослабевала. Молча мы поднялись по ступенькам ещё на два пролёта. Очередь была совершенно молчалива, и тем не менее, я слышал, как гэбэшный страж шикал на народ, шедший позади меня. Я почувствовал, что опять могу нормально дышать только после того, как мы вышли на улицу, и мужчины стали снова надевать шапки. Немцы шептались между собой по поводу строгой дисциплины. Моя русская спутница захотела узнать мои впечатления.

Я сказал ей, что никогда не видел такого строгого режима, такого пристального наблюдения ни в каком другом мемориальном месте. Я сказал ей, что американские мемориалы обычно открыты, и что в Париже, я обратил внимание на то, что к могиле Наполеона (фото) людей пускали группами, и они почтительно молчали, но такого строгого надзора за ними не было.

«Вот видите, – ответила она. – так охраняется наш vozhd». Она не заняла круговую оборону при этих словах, как обычно происходит с русскими в случае подобных сравнений, и мне показалось, что я уловил ироничные нотки в её голосе. Но она, разумеется, не улыбнулась и не дала мне никакого повода подумать, что тоже считает всю эту процедуру слишком усложнённой, пока мы шли мимо могил героев гражданской войны и бывших руководителей типа Сталина, где надзор за нами был намного слабее. Затем, легонько толкнув меня рукой в бок, с хитрецой во взгляде, спокойно добавила: «Смотрите, напряжённости больше нет».

Определение советского коммунизма как светской религии является общим местом. Но для меня, когда я впервые столкнулся лицом к лицу с мощной силой культа Ленина, такое определение было откровением. Кремлевские вожди постоянно прибегают к имени Ленина, как к источнику легитимации проводимой ими политики, какой бы она ни была. Ленин был основателем государства, творцом революции, он формировал историю, а мы следуем его курсом. Ленин был исполинским гением, фонтаном мудрости, предвидевшим, как социализм будет развиваться в нашей стране и распространится на другие страны, и мы продолжаем его борьбу. Ленин был человечным, добрым, предупредительным дядюшкой, с неотразимой улыбкой, заражающим тёплым смехом, вёл скромный образ жизни и был отцом гуманного общества, которое мы каждодневно улучшаем.

Касается ли это торговли с Западом, предупреждений о проникновении чуждой нам идеологии, строительства электростанций, лозунгов о важности прессы и кино, или высказываний о ядерной войне (которую Ленин не предвидел, но некоторые его высказывания трактуются так широко, что вроде бы получается, что и предвосхитил), Ленина цитируют как священное писание в поддержку действий сегодняшнего дня. В политической системе, которая отрицает существование Хрущёва и преуменьшает значение Сталина, законность проистекает от одного человека – Ленина. На вере в Ленина строится непогрешимость компартии и её лидеров.

В отношении публичного символизма Маркс абсолютно второстепенен. Насколько он задвинут на второй план, я имел возможность убедиться, когда один американский дипломат пытался найти небольшой бюст Маркса, для того, чтобы пополнить свою коллекцию. Маленькие бюсты Ленина были в продаже по всей Москве, даже были статуэтки Тургенева и Толстого. Но бюста Маркса мы в магазинах так и не нашли. Маркс обнаружился только в окружении Энгельса и Ленина на одной табличке, да и та была позаимствована у одного иностранного посла. Продавцы московских магазинов были озадачены вопросом есть ли у них бюст Маркса. «У нас его отродясь не было. – сказала одна продавщица. – Да никто никогда их и не спрашивал».

Иконы Ленина, напротив, находятся повсюду. Поклонение его останкам напоминает поклонение мощам христианских и исламских святых. Попытка увековечить иллюзию бессмертия, сохраняя его прах в Мавзолее – ещё одна явная параллель с религией. Светские реликвии, посвященные Ленину, скромные или гигантские, посеянные, словно семена, можно встретить везде на просторах огромной страны. На главной площади любого города возвышается статуя Ленина. Она ведёт, призывает, жестикулирует, декламирует, взывает или просто указывает в светлое будущее. Ни одно госучреждение не обходится без портрета думающего, пишущего, а прежде всего, перстом указующего Ленина.

Покрашенная золотистой краской фигура Ленина каждое утро встречает детей соседней с нами школы. Фабрики, заводы, институты, многоквартирные дома[2], все имеют свои «красные уголки», часто представляющие из себя унылые помещения с лозунгами, диаграммами и фотографиями, посвященными Ленину. Они ведут своё начало от старорусской традиции помещать иконы с изображениями Христа, Девы Марии и других святых в углах комнаты с тем, чтобы молиться им. Либо коммунисты поняли, что русские по своей натуре – религиозный народ, и решили обратить эту склонность себе на пользу, либо сами русские, повинуясь инстинкту, поставили святых в угол, когда обратились из одной религии в другую.

В Музее Ленина в Москве, партийные исследователи и пропагандисты собрали более 10 000 экспонатов, разместив их в 34 громадных выставочных залах трёхэтажного здания с высокими потолками. Я видел, что туда водят группами школьников и студентов с целью не столько экскурсионной, сколько пропагандистской. В музее есть несколько действительно любопытных экспонатов – первый номер подпольной ленинской газеты Iskra, чемоданы с двойным дном, пустые детские кубики и платья со складками, куда вшивались экземпляры газеты для провоза в царскую Россию.

Там находится чёрный личный «Роллс Ройс» Ленина, его рыжий парик и другие предметы одежды, использованные для маскировки, а также его трость с серебряной рукояткой.  Но не на эти экспонаты гиды призывают обратить внимание. Они сосредоточиваются на чтении подчёркнутых строчек из писаний Ленина, цитат из его писем, из газетных статей, зачитывают его распоряжения подчинённым и призывы к действию. Революционные клише повсюду: «классовая борьба», «авангард рабочего класса», «партия нового типа», «победа большевиков». Я видел, как несколько групп школьников c тоской в глазах после непрерывной двухчасовой экскурсии-лекции, молча покидали музей по знаку гида, не пройдя за это время и 17 комнат.

Почти в любом городе есть копия музея Ленина. Однажды я был в Сибири, среди якутов, народности, похожей на эскимосов, где посетил школу. Учитель с гордостью провёл меня в «ленинскую комнату». Гвоздём экспозиции в ней была колыбелька, изготовленная детьми, в которой, как предполагалось, родился Ленин. В Таджикистане, строители гигантской Нурекской дамбы, использовали свет первой электрической лампочки для освещения лозунга «Ленин с нами». Транспаранты в Ленинграде гласили: «Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить», этот лозунг вездесущ, он свисает с крыш, намалёван вдоль дорог, подобно слогану «Jesus Saves[3]» на юге Америки.

Культ почитания Ленина достигает своего апогея 6 ноября, накануне ежегодного празднования захвата власти большевиками. Вечером этого дня, 6000 представителей советской элиты, собираются в Кремлёвском дворце съездов для ритуальной церемонии: телевизионной речи одного из членов Политбюро ЦК КПСС, и последующего концерта с выступлениями звёзд эстрады, перемежающихся танцами балета Большого театра, номерами в исполнении оперных солистов, баритоном поющих патриотические гимны, а также живыми народными плясками танцоров, обряженных в национальные костюмы. Но после речи и до развлекающей части всегда следует инсценировка священной революции, выполненной à la Эйзенштейн: фотографии Ленина проецируются на гигантский киноэкран с наложением сцен штурма Зимнего дворца царей Романовых. Лицо Ленина дёргается на манер фигурки из немого фильма, запущенного с ускорением, он без устали направляет массы, отчаянно жестикулирует, кажется, что он сам зажигает пламень Революции. Крейсер «Аврора» палит свои залпы. Красные отряды[4] устремляются к дворцу. Большевики побеждают. На экране 1917 год уступает место году 1930-у. Хор рабочих в спецовках поёт революционно-трудовые песни, а кадры документальной хроники показывают строителей, сварщиков, лес подъёмных кранов, идут колонны грузовиков, возводятся плотины – инсценируется период индустриализации. Затем следует 1941 год. Хроника Второй мировой войны. Ящики с коктейлями Молотова. Новобранцам раздаются винтовки. Войска и танки прямо с парада на Красной площади идут на фронт сдерживать волны нацистского штурма, угрожающего Москве. Дети копают защитные рвы. Воины в белых маскхалатах устремляются в атаку. К этому времени на сцене появляется другой хор, все певцы в касках, поют красноармейские песни. В небе – вспышки праздничного салюта. Парад Победы.

Когда приближается кульминационный момент, бас с грудью колесом, сопровождаемый многоголосым хором, заводит соло: «Коммунисты, вперёд!», а хор десяток раз повторяет «Вперёд, коммунисты!». Потом загораются огни, и на гигантской сцене публика видит, возможно 2000 исполнителей – мужчины в чёрных костюмах, все плечистые, громкоголосые, олицетворяющие мощь, а женщины в платьях до пола, плиссированный низ которых колышется как коринфские колонны.

Тут же и дети в белых рубашках с красными галстуками юных пионеров. По сравнению с таким хором Мормонский табернакальный хор[5] показался бы жалким октетом. Под звуки, издаваемые этой вокальной фалангой, лучи прожекторов освещают величественную статую Ленина, которая выкатывается в центр сцены. Хор ревёт, как океан в шторм, Ленин сияет, одна рука в кармане, другая лежит на открытой книге, такой весь человечный и перевоплотившийся.  Белизна статуи возвещает о воскресении. Момент чисто религиозный, призванный потрясти и вдохновить, возродить веру среди тех, кто закоснел и погряз в цинизме или забывчивости. Конечно же, это коммунистическое священнодействие, но оно отвечает русскому характеру, тяге русских к грандиозным представлениям. Режиссура очень эффективна.

Не только люди с Запада, но и сами русские рассматривают такого рода действа как религиозные. Приватно я не раз слышал шутки насчёт «Владимира Второго», в сравнение Владимира Ильича Ленина с Великим Киевским князем Владимиром, который ввёл на Руси православное христианство, заимствованное в Византии.  И я хорошо помню ноябрьское 1974 года сообщение ТАСС (Мавзолей Ленина тогда открылся после шестимесячного перерыва на ремонт), которое прямо проецировала религиозную ауру на образ Ленина.    

С раннего утра бесконечная череда людей двигалась по Красной площади от гранитной гробницы, священной для рабочих всего мира. За больше чем полстолетия 77 миллионов человек прошли строгим и скорбным машем мимо саркофага с телом гения человечества. Отныне новые тысячи и миллионы людей придут поклонится Ленину со всех концов света.

Чрезмерное пропагандистское усердие, окружающее фигуру Ленина, свидетельствует о том, что режим пытается таким образом противостоять ослаблению идеологического рвения. Потому что за фасадом коммунистического конформизма притаилась загадочная смесь противоречий и циничного неверия. Истово верующие в коммунизм, конечно, ещё остались, но совершенно верно и то, что, по словам моих друзей, даже официоз из аппарата ЦК, то есть сердцевины всего этого, в частных беседах высмеивает своих верховных начальников и очень цинично настроен по отношению к системе. Я лично знал членов коммунистической партии, бывших близкими друзьями таких диссидентов, как Александр Солженицын и Андрей Сахаров. Я встречал других коммунистов, которые втайне крестили своих детей, участвовали в церковных бракосочетаниях и отпевали родственников, а также таких, которые вслух провозглашали верность партии, а между собой обменивались анекдотами насчёт коммунистов.

В конце концов, собственная дочь Сталина, Светлана Алилуева (фото), претерпела обращение в религию и подружилась с писателями – диссидентами. Одной из причин того, что её побег был таким потрясением для людей на Западе, было то, что плакатный образ типичного страстно верующего коммуниста не оставлял места для скептицизма, цинизма, да и просто колебаний внутри партии.

Наше собственное политическое окружение не является хорошим учителем: на открытых политических аренах на Западе те, кто вступают в политические партии, делают это из убеждений. В Москве же щеголеватый молодой человек может простосердечно заявить, что хочет вступить в партию для того, чтобы «продвигаться» или «ездить за границу, а без партийного билета у меня шансов нет». Кто-то объясняет вступления в КПСС семейной традицией или связями. Люди среднего возраста вспомнят свой патриотический запал при вступлении в партийные ряды во время войны. В то же время другие заполняют квоты, существующие в армии, в ВУЗах или на предприятиях. Один партиец средних лет сказал: «В наши дни народ вступает в партию практически без причины. Ну, как люди на Западе ходят в церковь, скорее по привычке, чем веруя». Для людей честолюбивых, партия является тропой к власти, к постам и привилегиям. Вера – вторична.

Для человека с Запада, однако, совсем непросто проникнуть под политическую кору члена партии или любого официального советского лица, чтобы различить, кто есть искренне верящий в коммунизм, а кто нет. Таких называют «коммунистами-редисками» (сверху красный, внутри – белый), по выражению одного русского. Большинство коммунистов при встречах с людьми с Запада выставляют перед собой такую догматичную версию партийной линии, что нормальный диалог невозможен. Возможно, это есть их защитная реакция, поскольку откровенный разговор в присутствии гидов, переводчиков и других официальных лиц слишком рискован для них. Я помню своё раздражение по поводу того, как один человек постоянно занимал во время пресс-конференции, которую я организовал, совершенно твердолобую, непреклонную позицию и сильнейшее моё удивление, когда я узнал, что этот человек вошёл в контакт с другим американцем для попытки побега на Запад. Его резкие отповеди служили всего лишь прикрытием. Москвичи шутят по поводу барьера, который стоит на пути западного человека, пытающегося узнать, что русские думают на самом деле. Согласно этому анекдоту, один американский учёный, приехавший в Москву, спрашивает русского коллегу, что он думает о Вьетнаме. Русский отвечает дословной выдержкой из статьи в «Правде». Американец спрашивает его о Среднем Востоке, тот цитирует «Известия». По всем другим темам американец получает точно такой же результат. Наконец он выпаливает в нетерпении: «Да знаю я, что пишут «Правда», «Известия» и другие газеты! Что вы сам-то думаете?»

«Я не знаю», – отвечает русский, – «Кажется, я не согласен сам с собой».

Но некоторые русские, которых мне довелось узнать поближе, рассказывали мне, что их реверансы в сторону Ленина помогают извлечь некоторую персональную выгоду. Один филолог, часто бывающий за границей, упомянул экскурсию «Ленинским путём[6]» (любимый партийный лозунг), организованной советской туристической монополией[7] к местам, где Ленин жил или работал. Он сказал, что несмотря на сильную дозу пропаганды, такие туры были очень популярны, потому что позволяли побывать в Германии, Польше, Чехословакии, Финляндии и, реже, в Швеции, Швейцарии, Франции, Англии или Бельгии. Все эти страны Ленин посещал, но они обычно находятся вне пределов досягаемости простых советских людей. Один общительный рабочий завода из провинциального города, расположенного недалеко от Москвы, рассказал мне о случаях, когда группы рабочих его завода или работники других предприятий, нанимали автобусы для того, чтобы поехать на экскурсию в музей Ленина, а по прибытии говорили своим руководителям групп, что музей их не интересует и что они лучше пойдут по магазинам.

Отступление переводчика. Когда я был на “курсах повышения квалификации работников ТВ” в 1981 или 1982 году, точно не помню, но это было весной, думаю 1982, то нас возили, конечно за счёт курсов, иначе я бы фиг поехал, в музей “Лепнинские горки”. Ничего почти не помню, смутно лишь вспоминаю машину Ленина с большими фарами. Тогда же ходил и в его квартиру в Кремле.

Обычно, по его словам, групповоды соглашаются на это с тем, чтобы после обеда заскочить ненадолго в музей ради соблюдения формальностей, но некоторые группы не делают и этого. «Такое положение дел устраивает всех», сказал мой молодой знакомый. «Групповоду оплачивают как за рабочий день, народ затаривается в Москве товарами, что очень важно для семьи, а коммунисты, работающие в Музее Ленина, отчитаются о том, что рабочие изучают «ленинское наследие».

Сделать реверанс в сторону Ленина является излюбленным методом некоторых либеральных интеллигентов, которые хотят расширить лимиты своего литературного или художественного творчества. Ленинскую тему подчас эксплуатируют для того, чтобы получить доступ к экспериментаторству в творчестве.

Однажды вечером Мстислав Ростропович (фото), виолончелист, который был отлучён от концертов из-за поддержки Александра Солженицына, появился на сцене московской консерватории с исполнением «Венгерской сюиты» Арама Хачатуряна. Программу открыла оркестровая ода Ленину, проложившая путь на сцену Ростроповичу. Как прокомментировал это событие один любитель музыки: «Кое-что для партии, и кое-что для нас».

Журналисты, учёные, писатели давно усвоили, что, обильно цитируя Ленина в своих работах, особенно в начале и в конце, они порой могут написать текст, который без этого вызвал бы у цензоров вопросы. Один западный учёный, например, рассказывал, что читал книгу об Африке, написанную специалистом – международником и нашёл её очень хорошо написанной, за исключением множества никак не связанных с предметом описания цитат из Ленина. Когда мой приятель-учёный разговорился об этом с автором, тот откровенно заявил: «Ну да у меня есть редактор, это он вставил цитаты». Весьма успешный журналист – фрилансер рассказал мне, что провёл много часов над приспособлением цитат из ленинских работ к своим статьям, что делало их более приемлемыми для цензоров.

В ходе обучения советские студенты никак не могут избежать солидной дозы облучения партийной историей, догматизмом и ленинианой. Но очень немногие из них способны почувствовать тягу к овладению основами этих доктрин. Некоторые интеллигенты даже считают рискованным очень хорошо знать талмудические ленинские формулировки. Я слышал, как один учёный советовал сыну – студенту не быть скрупулёзно точным в использовании ленинских цитат, которые могут доставить ему неприятности, так как официальные лица знают работы Ленина намного хуже его и могут почувствовать себя не в своей тарелке, если услышат незнакомые им самим цитаты. «Ты можешь изучить работы Ленина так хорошо, что это тебе навредит» – предостерег его отец. Другой интеллигент, писатель и член партии, но вместе с тем человек, склонный к критическому мышлению, уточнил для меня это замечание некоторое время спустя. «Работы Ленина знать хорошо. И это нисколечко не опасно. Что опасно, так это сравнивать ленинские работы и идеи с реалиями нашей сегодняшней жизни». Сама эта излишняя зацикленность на Ленине является аберрацией. Большинство студентов откровенно скучают на лекциях по истории партии и даже хвастаются тем, что быстро забывают весь этот ленинский катехизис после сдачи по нему экзамена.

Тем не менее, это повсеместное безразличие практически никогда не выливается в публичный протест и даже не ведёт к простодушным насмешкам. В стране находятся миллионы изображений Ленина, но я ни разу не видел, чтобы его лицо было измалевано какими-нибудь граффити, типа кто-нибудь пририсовал бы ему усы, и никогда не слышал о таких случаях. В этом смысле Ленин неприкосновенен. Только однажды я стал свидетелем проявления публичного сарказма, направленного против культа Ленина. К тому времени я и сам настолько пропитался условностями советского политического окружения, что тут же испугался за тех, кто этот акт совершил.

Как-то раз майским вечером ближе к полночи, три молодых пары присоединились к группе иностранных туристов и других гуляющих, чтобы посмотреть на смену караула у Мавзолея. Молодые стражи в форме КГБ чётко выполняли обычную процедуру: медленным гусиным шагом маршировали из кремля по Красной площади. Свободная рука описывала широкую дугу, а винтовка с пристёгнутым штыком балансировала на ладони другой руки, вытянутой вперед, после чего, на подходе к Мавзолею, выполнялась серия резких и быстрых поворотов, в ходе чего прежние часовые были сменены на новых. Когда старая смена маршировала таким же гусиным шагом, эти три пары молодых людей стали саркастически скандировать: «Molodtsi! Molodtsi!» Во время спортивных матчей такие возгласы являются криками ободрения. Но в данном случае молодёжь хихикала и была явно настроена саркастически и у них скорее получилось нечто вроде: «Ах, какие мы крутые, надо же!» Это граничило со святотатством, принимая во внимание место, где происходило действие. Я уже настроился увидеть, как их уводит милиционер, но, очевидно, их крики затерялись в гуле толпы, которая к тому времени с разговорами расходилась.

Для многих противоядием культа Ленина является юмор, который делится только с верными друзьями и часто, как я заметил, только после того, как дверь на кухню закрывается, или задёргиваются шторы. Проблема для понимания этого юмора иностранцами состоит в том, что он плохо переводится, потому что львиная доля его состоит из образов, которые приобретаются благодаря хорошему знанию советской истории, персоналий и помпезных особенностей пропаганды.

Одной из частых мишеней юмора является официальная практика присвоения всего хорошего Ленину, поэтому была выдумана поговорка: «Прошла зима, настало лето, спасибо Ленину за это». Ещё одна шутка высмеивает положение о том, что Ленин должен быть постоянным компаньоном настоящего коммуниста. Для счастливой коммунистической семьи была выдумана реклама трёхспальной кровати под маркой «Ленин с нами». Для третьей шутки, направленной против без умолку повторяемой революционной риторики, были изобретены подарочные настенные часы, где вместо обычной кукушки, выскакивающей из дупла каждый час, появлялся бронепоезд[8], на котором Ленин приехал в Россию через Германию. Из окна вагона высовывается Ленин и кричит: «Ку-ку!» Другие шутки, часто очень злые, высмеивают вежливую манеру Ленина отдавать приказ о расстрелах, или намекают на выдуманный любовный треугольник с Лениным, Надеждой Крупской, его женой, и «Железным Феликсом», польским революционером, который руководил Cheka, как в то время называли тайную полицию. Кто – то ещё смеётся над постоянно вспоминающими, что они видели Ленина людьми, с целью, чтобы на них пал отсвет славы великого вождя. В одном анекдоте рассказывается, как муж приходит домой и застаёт жену в постели с мужчиной. Муж впадает в ярость. Но не от того, что жена ему изменяет, а оттого, что этот мужчина – седобородый старик.

«Как ты могла взять в любовники такого старика?» – возмущается муж. «Зато он видел Ленина» – говорит жена в оправдание.

Западные читатели редко встречают даже толику юмора на счёт Ленина, потому что советские власти настолько трепетно относятся ко всему, написанному про него в иностранной прессе, что журналисты, пишущие для западных изданий, обычно рассматривают эту тему как табуированную.

Итальянский журналист Джузеппе Йоска из газеты «Корьере дела сера» попытался пошутить на эту тему в начале 1972 года и дорого заплатил за эту попытку. В статье, которую он посвятил культу Ленина, Йоска написал, что самым распространенным типом статуи Ленина является монумент с поднятой во время произнесения речи рукой, что создаёт впечатление, что Ленин ловит такси, которые так трудно поймать в Москве, и сравнил его культ с культом Муссолини в Италии. Эта статья вызвала череду атак на Йоску в советской прессе, многочисленные угрозы и устрашающие телефонные звонки. МИД СССР обвинил Йоску в сексуальных домогательствах к секретарше, предоставленной советским правительством и прошедшей проверку в КГБ, что тот категорически отверг, а секретаршу уволил, обвинив её в заговоре с целью подставить его для уголовного преследования. Сотрудники КГБ ходили за ним и его дочерью и женой буквально по пятам и делали снимки с близкого расстояния, опять же в целях запугивания. МИД надавил на посла Италии Федерико Сенси с тем, чтобы Йоску отозвали из России. И он, и газета испытывали давление в течение нескольких месяцев. Наконец, в 1973 году, он уехал из Москвы. Согласно другим итальянским корреспондентам, газета согласилась заменить его на менее политически активного репортёра.

В целом русские народ аполитичный. Безразличие является их главным противоядием от неустанной партийной пропаганды, касающейся Ленина и «невиданных достижений социализма». Для большинства из них, за исключением мизерного числа, государственная политика находится слишком далеко от их повседневных забот. В обеденный перерыв простой народ поговорит о работе, о том, куда хорошо поехать в отпуск, кто какую премию получит, посплетничает о распрях и несправедливостях в отделе. Вечером за ужином люди могут поговорить о спорте и хороших грибных местах, о семье, ценах и дефиците, посчитать цену сертификата в рублях на чёрном рынке, поспорить о том, куда лучше съездить на рыбалку, а если было нормально принято на грудь, и компания к этому располагает, то могут углубиться в философские рассуждения о мятущейся душе и начнут цитировать Пушкина с Лермонтовым. Но за исключением вопроса еврейской эмиграции, который был горячей темой во время моего пребывания в Москве, простые русские не раз говорили о том, что про политику дома они не беседуют. Лошадиная доза пропаганды приучила их отключаться от темы.

Я знал историка, который посетил курортный город Кисловодск 14 июня 1974 года, когда Брежнев обращался из Кремля со своей главной пафосной речью советской избирательной кампании. «Десятки тысяч народа гуляли на свежем воздухе. Погода была тёплой и приятной. По всему парку репродукторы вещали брежневскую речь. Я наблюдал за народом всё это время. За пару часов ни один человек не остановился послушать, что говорил Брежнев. При Сталине все бы стояли и слушали. Они бы побоялись не делать этого. При Хрущёве скорей всего слушали бы выборочно, потому что время от времени тот мог сказать что-нибудь интересное. Но теперь, при Брежневе, я наблюдал полное, повальное безразличие».

Безразличие проявляется и в другом. Книжные магазины всегда располагают очень хорошо снабжаемым отделом партийной пропаганды, где продаются классики коммунизма. Там собраны работы Ленина, сборники речей Брежнева, премьер-министра Косыгина или главного идеолога партии Михаила Суслова. Но покупатели не там. Я вижу их кучкующимися в другом конце магазина, склоняющимися над технической и художественной литературой или фотоальбомами о старых русских церквях.

В середине 1974 года большой магазин «Мелодия» в центре Москвы предлагал специальный двойной альбом речей Брежнева за цену в 50 копеек (67 центов). Но пока я там был, молодежь полностью его игнорировала и толпилась в очереди за покупкой диска какой-то венгерской группы, которая исполняла «Сесилию» и «Миссис Робинсон[9]».

Это безразличие касалось не столько лично Брежнева, сколько системы пропаганды в целом. Просто люди выключают её в своём сознании. Как многие другие иностранцы, я был поражён изобилием громадных политических лозунгов, которые свисали с крыш домов, колыхались под мостами или висели на площадях, выполненные сияющими буквами: «Ленин – наше знамя!», «Народ и партия – едины!», «Коммунизм победит!», «Выше знамя пролетарского интернационализма!», «Слава Советскому народу – строителю коммунизма!», или просто «Слава труду!»  Лозунги поражают воображение иностранца – русские их выключают. Как-то раз, во время поездки, организованной советским МИДом, несколько западных репортёров с насмешкой повторяли в своей группе все эти лозунги, которые мы встречали на своём пути. Чуть позже к нам подошёл русский переводчик для другого корреспондента и сказал вполголоса: «Я слышал, что вы говорили про эти лозунги. Но вы должны знать, что мы, русские, просто не видим их. Они для нас как деревья. Часть ландшафта. Мы на них не обращаем внимания».

Против этого пассивного сопротивления система мало что может. Однако она требует ото всех участия в политических ритуалах и церемониях коммунистического общества, точно так же, как некогда русская православная церковь требовала соблюдения своих правил. Поскольку церковь традиционно уделяла больше внимания церемониалу, чем теологии, то и коммунистическая партия делает более сильное ударение на ритуалах, чем собственно на вере. «Идеология может играть одну или две роли – либо символа, либо теории, – заметил один московский учёный в очках. – Она не может быть тем и другим одновременно. Наши лидеры используют её как символ, как способ получить подтверждение лояльности народа. Но они не думают о теории. Теория давно мертва».

На 7 ноября и на 1 мая партия превращает Красную площадь в гигантскую телестудию под открытым небом. По ней везут ракеты и грохочут танки, тысячи и тысячи гимнастов в яркой форме исполняют упражнения и замедляют шаг перед лидерами партии, стоящими на трибуне Мавзолея для того, чтобы прокричать: «Слава коммунистической партии Советского Союза! Слава! Слава! Слава! (Один человек сказал мне, что требуется изрядная храбрость даже для того, чтобы кричать не так громко, как этого требуют организаторы демонстрации). Портреты Ленина и других лидеров, на которых все выглядят на 10-15 лет моложе, чем в реальной жизни, несут по площади точно так же, как иконы святых несли в ходе религиозных шествия столетия назад. Парад проводится с такой серьезностью и помпезностью, что русские признаются, что испытывают от него смертную скуку. Я знал людей, которых партийные или профсоюзные активисты вербовали по фабрикам и по квартирам на предмет его посещения. Некоторые доставали медицинские справки, освобождающие от участия в демонстрациях. «Мама говорила, что до и после войны маршировать по Красной площади было великой честью. –  сказал один молодой госслужащий с усиками.  – А сейчас это просто налагаемая на людей повинность».

Парады являются всего лишь одним элементом в механизме массового участия, организованного партией для мобилизации народа – несмотря на безразличие к нему и на шутки насчёт коммунизма. Но этот механизм работает. Каждую осень студенты, служащие и рабочие десятками тысяч свозятся на уборку урожая, обычно получая за труд весьма скромную плату.

По весне люди «отдают» субботу без оплаты (subbotnik) на то, что в теории считается добровольной весенней уборкой. На самом деле, как мне рассказал один русский друг, большинство заводов, магазинов и учреждений получают от своих работников лишний неоплачиваемый день. Однажды я отметил, как газета «Правда» поместила бравурное сообщение о том, что138 миллионов человек произвели, в ходе коммунистических весенних субботников продукции на 900 миллионов рублей (1,2 миллиарда долларов), тем самым подтвердив, что первоочередной целью этого ритуала, начатого по инициативе Ленина, является выдача продукции, за которую производителю не платят. Людей постоянно привлекают ко всякого вида «общественным работам» – проводить политинформацию на работе, вызываться в druzhinniki, то есть в добровольные помощники милиции, служить как dezhurny, то есть быть ответственными за выполнение какой-то неоплачиваемой политической функции, продавать подписку на партийные газеты и журналы товарищам по работе.

Многим из них начальство просто приказывает подписываться на них, другие подписываются на «Правду», толстую, перегруженную партийной пропагандой газету, чтобы иметь возможность выписать другие газеты и журналы, те, которые они действительно хотят читать: юмористические, о здоровье или научно-популярные. Время от времени люди говорили мне, что особенно ярые «общественники» могут получить в качестве поощрения билеты на какой-нибудь спектакль, или их могут поощрить тем, что называется putevka, то есть направление на какой-нибудь курорт или в место отдыха, которые обычным путём трудно получить. Партии требуется бессчётное количество «добровольцев», потому что только в Москве происходит великое множество массовых политических мероприятий. Как было написано в одной газете, в столице имеется 100 000 профессиональных пропагандистов, читающих лекции.

Одна невысокого роста черноволосая армянка, преподаватель института, рассказывала мне, как ненавидит поручения со стороны «партийного организатора» её института типа того, чтобы прочитать лекцию о Ленине. При первом задании она в панике сказала: «Я не смогу этого сделать». Но когда я встретил её несколько месяцев спустя, она сказала, что делает это регулярно, не беспокоясь больше о том, будет ли эта лекция интересной или информативной, но, как она выразилась: «Я читаю как все, как попугай, который сто раз повторяет одно и тоже, неважно насколько это скучно». На учрежденческих праздниках, как например, празднование 200-летия школы Большого балета, как рассказывала одна бывшая балерина, звучали обязательные речи о мудром партийном руководстве балетом. На заводах и фабриках рабочие также обязаны слушать дважды в неделю 15-минутные политинформации либо до начала работы, либо в обеденный перерыв. От одного станочника я слышал, что на их заводе рабочие просто зачитывали какую-нибудь статью из газеты.  Бывший прораб, работавший на оборонном предприятии, рассказал мне, как ему приходилось буквально «тащить рабочих за шкирку» на ежемесячные производственные собрания, полные тяжелой политической риторики. «Никто не хочет идти и слушать эти речи. – говорил он. – Если бы собрания проводились не в рабочее время, никто на них не явился бы. На нашем заводе мы можем задержать рабочих, потому что им нужны отметки времени явки и ухода с работы, их ставят вахтёры на проходной. Поэтому они были вынуждены приходить на эти собрания. На одной из строек, я знаю, приспособились устраивать собрания в день получки. Все приходили, потому что зарплату выдавали только после собрания».

Ни один из ритуалов не является более значимым в деле сохранения фикции демократии и иллюзии политического вовлечения, чем выборы в Верховный Совет, устраиваемые каждые четыре года. Как многие западные люди, я мысленно списал выборы на счёт бессмысленного ритуала (один блок, 99-процентное участие и т.д.) даже не представляя размер личных усилий и невероятные испытания, выпадающие на долю работников избирательного участка, до тех пор, пока Виталий, энергичный молодой студент, не поведал мне о своём опыте. Странным образом его рассказ звучал очень похоже на историю, которую мог бы рассказать любой работник избирательного участка в Нью-Йорке. Его назначили персонально ответственным за результаты выборов, практически на него взвалили получение 100% явки на выборы, как в виде производственного задания, и, по его словам, под это задание пришлось выводить фальшивые данные.

Виталий не вызывался добровольцем, а был назначен партбюро института и ему было поручено взять под опеку 150 выборщиков на участке в центре Москвы, в основном пенсионеров и интеллигенцию. Каждого из них он должен был посетить по нескольку раз. Вначале он обошёл всех для того, чтобы известить их о дате и месте голосования и информировать о том, какая предвыборная агитация будет развёрнута в «красном уголке» их участка. Это вызвало мало интереса, сказал он, поэтому пришлось сделать второй обход для того, чтобы с каждым переговорить. И, наконец, за неделю до выборов, он снова их обходит и регистрирует. Часть работы состояла в том, чтобы обеспечить возможность проголосовать людям, которые уедут из города в этот день – их нужно было обеспечить открепительными листами. Конкретные избирательные округи и кандидаты имеют очень малое значение для избирателей.

К примеру, партийный кандидат Георгий Арбатов (фото), глава московского института США и Канады, баллотировался в каком – то сельском избирательном округе под Баку, за 1500 миль от столицы. Его практически никто там не знал, и местные официальные лица даже не могли ответить на вопрос западных корреспондентов о том, приезжал ли Арбатов вообще в свой избирательный округ. Но если избиратели оставались в Москве, Виталий, по его словам, должен был вести их вплоть до выборных урн.

«Каким образом? – спросил я. – Звонить им по телефону?»

«О, нет, – ответил он. – телефон-вещь ненадёжная. Нет. Я должен был их снова навещать. И не только по вопросам идеологии. Они могли мне заявить, что пойдут голосовать, только если местный партком поможет ускорить получение новой квартиры, в очередь на которую они стоят годами. Могут пожаловаться на то, что в красном уголке (местное помещение для партийной пропаганды) были плохие развлечения. На что угодно могут пожаловаться. А я должен был умолять: «Ну пожалуйста, придите проголосовать. Ради меня, потому что я не могу освободиться до тех пор, пока вы не проголосуете». Как «наблюдатели за выборами[10]» мы не могли закончить работу до тех пор, пока все на нашем участке не проголосуют, либо должны были ждать полночи. Поэтому, конечно, ты заинтересован в том, чтобы твои люди пришли пораньше. И тем не менее, некоторые так и не являлись. Тогда надо было придумывать срочное оправдание для них типа: «неожиданно уехал или был вызван в командировку. Из 100 человек обычно пять-десять не являлись. Это зависело от округа. Но 100% явки получить было невозможно. В конце концов люди внезапно заболевают и даже умирают каждый день. Я знаю, что порой агитаторы голосовали сами за мёртвых. И это в Москве, в центре страны, где идеологическая работа на высоте и народ легко застать дома. Так что на селе должно быть намного хуже. Но никто не даёт правды в отчётах. И я сам видел, что, если человек берёт бюллетень (где стоит имя только одного кандидата), и потом не опускает его в урну (которая стоит на виду у всех), его задержат и поведут к руководителю выборов. Попросят объяснить, почему он не голосует. Поэтому в открытую вызов системе никто не бросает. Если люди действительно так безразличны, они просто остаются в стороне».

Та интеллигенция, которую мы знали лично, говорила нам, за немногими исключениями, что они проходили всю процедуру участия в выборах и других политических действиях, несмотря на неверие в них или на собственные сомнения. «На эти собрания ходить надо, но что там говорится, никто не слушает – сказала полненькая школьная учительница лет за тридцать. – Всё там то же самое, о чём нам прожужжали уши ещё в университете. Иногда бывают лекции по внешней политике – про Китай, Вьетнам. Кто-то вяжет, я читаю или проверяю тетрадки. Когда политинформацию ведёт директор нашей школы, он старается сделать её интересной. Он – хороший человек. Коммунист, но хороший человек. Но собравшиеся всё равно скучают, и никто в это всё не верит».

«А сам человек, который читает?» – спросила Энн.

«Даже он не верит в то, что говорит. Старое поколение на самом деле верило в Ленина и в то, что они строят новое общество. Но люди моего возраста не верят ни капли. Мы знаем, что всё это – фальшь. Религии у нас нет, поэтому нам нужен Ленин. Мы не можем изменить систему. Можем только продолжать жить. У меня семья и дети…» И она беспомощно пожала плечами, показывая, что с экономической точки зрения не может позволить себе риск открытого протеста.

Джордж Оруэлл (фото) настолько прочно ввёл понятие двоемыслия в наш политический лексикон, и потом этот термин настолько безудержно использовался, что превратился в клише, лишённое человечного наполнения и значения. Если бы в тот период, когда я собирался в Москву, вы спросили меня, то я бы несомненно ответил, что оруэлловское двоемыслие было вымышленным преувеличением, далёким от реальности, или в худшем случае одной из аберраций ужасного периода расцвета сталинизма, когда люди во имя спасения жизни готовы были говорить всё что угодно. Я считал, что в настоящий, менее жестокий период, это понятие несколько устарело. Поэтому меня так сильно сразило число интеллектуалов, которые частным образом были вне себя от сознания того, что повседневно практикуют двоемыслие, и от того насколько глубоко оно проникло в жизнь. Один кудрявый архитектор в возрасте за тридцать, который, по его собственным словам, был образцовым верующим в энтузиазм молодёжи и только потом разочаровался в нём, видя цинизм партийной номенклатуры, рассказал мне о том неловком чувстве, которое охватывало его при переходе от частной честности к публичному лицемерию.

«Кто-то будет выступать перед группой людей и нести всю эту чепуху, а ты будешь сидеть и думать: «Зачем он это всё говорит, дурак? Ведь он же всё понимает». Но когда тебя выбирают для того, чтобы выступить на одном из таких собраний, ты вдруг оказываешься точно в таком же положении и говоришь всё то же самое, повторяя, что написано в газетах. Нас долго учили, как выступать на собраниях, поэтому порой на публике мы говорим точно в такой же манере».

Политсобраний нелегко избежать, как бы кто ни жаловался на то, что на них сгоняют насильно. Одна дама – математик пожаловалась мне, что пропуск в её институте еженедельной сессии, называющейся politgramota, означает наложение официального выговора, что является серьёзным делом. «Иногда у нас выступают лекторы со стороны, а иногда наши институтские читают. – сказала она. – Мне нужно делать, например, отчёт, о компьютерах и решении проблем. Слава богу, это не политически насыщенная тема, но, само собой, я должна говорить о роли компьютеров в социалистическом обществе. В нашем институте компьютеры работают из рук вон плохо. Мне придётся лгать по этому поводу. Но что я могу поделать?»

Отступление переводчика. Я запомнил только одну политинформацию в студенческие годы на инязе. Потому что сам её организовал. На перовм курсе я жил в одной комнате общежития с четверокурсником Володей Рогозин, который очень следил за политикой, слушал радио, читал газеты и всегда был в курсе последних событий. Потом он работал первым секретарем Пудожского райкома партии и даже участвовал в одной из моих передач. Я представил его нашей франко-английской группе из 4 парней и 16 девиц как побывавшего в какой-то из западных стран типа Швеции, хотя он никуда не ездил, и Вова бойко рассказывал минут 40 про эту страну. После чего раскрыл карты, сказав, что сведения о посещении её были формой привлечения интереса слушателей. Потом на ТВ уже выступали разные лекторы и политинформаторы, слушать некоторых из них было даже и интересно. Особенно тех, кто был из финнов и посещал Суоми. Их слушали, затаив дыхание. Выступали перед нами и “товарищи майоры” из местного КГБ. Один из них договорился до того, что, мол, они и мы, то есть журналисты, делаем общее дело. Это было слышать по меньшей мере забавно.

Меня также удивил тот факт, что некоторые писатели, журналисты или учёные с хорошими связями не только были очень недовольны участием в спектакле идеологического конформизма, но и охотно делились своей горечью с западным корреспондентом. Я помню, как один главный редактор объяснял мне свою позицию: «Очень сложно описать заседание парткома тому, кто на нем никогда не присутствовал. За пять минут до собрания люди будут шутить в коридоре, делать критические замечания, говорить о том, как плохо воюют арабы и как наша им военная помощь выбрасывается на ветер. Потом начинается заседание. Сигареты тушат. И те же самые люди поднимают руки в голосовании за осуждение Израиля и провозглашают победу арабов. Или кто-то разглагольствует о «третьем решающем годе пятилетки», и все будут с серьёзным видом торжественно слушать и повторять всё те же лозунги, зная, что они бессмысленны. Конечно это игра, но ты вынужден в неё играть».      

Я знал городских интеллигентов, которые прямо выражали своё недовольство этим навязываемым им конформизмом, устраивая частные пародии на политсобрания, и высмеивали экстравагантные пропагандистские празднества, устраиваемые в Кремле по знаменательным датам. Тем не менее, многие русские, не верящие во всю эту пропаганду, удивлялись наивности американцев. Я помню, как слышал от одного русского, работавшего с советской делегацией на Конгрессе миролюбивых сил в Москве в декабре 1973 года, выражение удивления по поводу искреннего идеализма американских делегатов.

«Они воспринимают это так серьёзно, – говорил он. – Действительно верят, что могут что-то сделать и повлиять на политическое руководство. А мы все –  циники, потому что знаем, что не изменится ничего. Я не хочу сказать, что американцам понравились все речи, пропаганду-то они раскритиковали. Они хотели больше практических дел. Но я хочу сказать: они ведь действительно верят в то, что могут делать политику. Неужели все американцы такие?»

Тот факт, что я услышал такое откровенное признание в разочаровании от высокопоставленного члена советского истеблишмента, выросшего в партийной семье, вызвал во мне желание узнать, во что же на самом деле верят советские люди. Были ли их антирежимные шутки свидетельством пассивного ухода от идеологии или просто способом безопасно выпустить пар? Был ли этот частный цинизм признаком фундаментального неверия или более ограниченным выражением раздражения жаргоном и претенциозностью советской общественной жизни без признаков коррозии твёрдой веры в систему? Интеллектуалы от истеблишмента, составляли ли они особую породу, совершенно отличную от, скажем, просто членов партии и их скепсис отражал скорее мнение узкого круга, чем более широкие настроения? Или же амальгама идеологии и лояльности включает в себя параллельно веру и неверие?

В конце концов, тот русский переводчик, который сказал, что русские не обращают внимания на помпезные партийные лозунги на зданиях, также твёрдо заявил: «Наш идеал, идеал социализма, народа, трудящегося на общее благо, намного лучше, чем ваша нацеленность на прибыль, даже если мы видим, что сейчас мы ещё далеки от этого идеала». Историк, который вспоминал полнейшее безразличие отдыхающих в Кисловодске к речи Брежнева, транслировавшейся по радио в парке, предостерёг меня: «Не воспринимайте этого как признак сильного разочарования Брежневым. Народ не слишком-то на него ворчит». Заводской бригадир, вспоминавший, как он «за шкирку» тащил рабочих на политинформацию и пересказывал анекдоты, которые травили рабочие, произнёс и такую вещь: «Рабочие могут шутить, критиковать, но только отдельных индивидуумов. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь обвинил партию или систему».

«Они могут рассказывать анекдоты про Хрущёва или Брежнева. – продолжил он, поправив очки и проведя натруженной ладонью по шевелюре – Могут даже нарисовать карикатуру с человеком с большим животом и густыми бровями (Брежнев) в стенгазете ***, или могут передразнивать манеру Брежнева говорить, словно у него картошка во рту. Рабочие знают, что им позволено по таким поводам высказываться смелее, чем интеллигенции и не боятся этого делать. Они знают, что нужны экономике. Проблемы они видят, но винят дирекцию завода и официальных лиц, никак не партию. А Ленин, несмотря на шутки о нём, остаётся вне критики. Всё, что он говорил, претворяется в жизнь». 

***прим. перев. Х. Смит преувеличивает. Не могут, без серьёзного риска для карьеры. В тюрьму не посадят, времена не сталинские, но неприятности точно будут, если кто стуканёт, что портрет на карикатуре похож на Брежнева.

Конечно, никакой стереотип не применим к членам 14-миллионной компартии. Невозможно сравнить позицию коммуниста за шестьдесят, пробывшего в партии большую часть жизни, выросшего при Сталине, испытавшего романтический пыл первых лет и боровшегося за выживание при сталинском терроре тридцатых годов, с молодым коммунистом под тридцать, который сталинизма лично и не нюхал, а родился в уже сложившейся системе. Коммунисты средних лет, взрослевшие, когда Хрущёв развенчивал Сталина, имеют особый кругозор, они менее склонны к иллюзиям, нежели поколение старше и моложе. Мне также показалось, что чем дальше едешь от больших политизированных городов типа Москвы и Ленинграда и глубже в провинцию, тем более вероятен шанс встретить много простого народа с меньшими идеологическими претензиями, но, вероятно, с более подлинными идеалами. Партийные apparatchiki с их особыми привилегиями и политическим прагматизмом очень сильно отличаются от рядовых рабочих и крестьян, отбираемых для членства в партии.

Я помню, как однажды пополудни мы пили в поезде пиво с чёрным от загара строителем, коммунистом с Украины. Для него партия служила допуском к такой работе, как строительство Асуанской плотины в Египте, где за три года он сделал большие накопления в сертификатных рублях и право отоваривать их в специальных магазинах. Когда он вернулся, то накупил себе всяких предметов роскоши, включая «Волгу-седан», типа той, на которой ездят боссы. То есть членство в партии принесло ему материальную выгоду. В другой раз я посетил дом узбекского тракториста, осыпанного почестями Героя социалистического труда. Он тоже был членом партии. Но в нём было и нечто большее. Из него получился прямой, откровенный, простой крестьянин, который имел сильную веру в то, чем он занимается и в то что он и его товарищи совершили, в то, что происходило на его глазах: хлопковые поля, раскинувшиеся на полупустынной местности, известной под названием Голодная Степь. Социализм воздал ему почести – предоставил ему и его семье скромный, уютный домик. Сейчас он живёт лучше, чем даже мог мечтать в то время, когда приехал в этот, богом забытый угол Центральной Азии. Его вера была обращена в результаты, а не в лозунги и всё, что происходило за пределами его мира, его, казалось, не интересовало.

«Громадная масса народа, независимо от того, члены партии они или нет, не думают о идеологии, они просто принимают вещи такими, как они есть», – заметил один московский юрист. Это мнение я слышал много раз, в числе прочих от Геннадия, совхозного бухгалтера. Сам он растерял все иллюзии, но сказал, что его случай нетипичен, потому что он был человеком умственного труда. Простые люди, по его мнению, были достаточно умны, чтобы отличить пропаганду о советских достижениях в средствах массовой информации от правды. «Но они всё ещё верят в систему. – сказал он. – Они ничего больше не знают, и принимают её».

Среди интеллигенции, служащих, работников образования, учёных, хозяйственных руководителей и тех, кого зовут партийные apparatchiki, все те, кто теперь составляет большинство советской компартии несмотря на всю пропаганду по поводу того, что она является партией рабочего класса[11] мотивы и позиции различаются куда сильнее и скептицизм является куда более распространенным.    

Под внешне непоколебимой поверхностью партийного единства, догматики – сталинисты стараются развернуть систему в одном направлении, тогда как прагматики-реформаторы пытаются уменьшить или свести на нет идеологическое воздействие и модернизировать советскую систему благодаря более рациональным методам планирования, управления, сельского хозяйствования, и порой даже ослабляя политический и культурный контроль или делая его более гибким. Но сила инерции и непреодолимая жажда партии к сосредоточению всей полноты власти в своих руках работают против этих реформаторов.

Человеку со стороны невозможно оценить идеологический настрой и верования простого народа, находящегося в сердцевине советской системы, и выносить о них обобщённые суждения. Но в частной обстановке советские люди, независимо от того, состоят они в партии или нет, говорят о потере задора, об усилении материализма и оппортунизма, о росте коррупции и моральном разложении.

«Когда ты слышал, как Хрущёв провозглашал: «Мы идём к победе коммунизма, ты мог с ним не соглашаться, но ты по крайней мере чувствовал, что он сам в это верит. – сказал один видный редактор. – Подумать только, он сам был на дне общества. Сделал выбор, присоединился к революционному движению, когда ещё неясно было, кто победит. Он рисковал. Ты чувствуешь, что он верил. Даже такой человек, как Суслов (глава партийной идеологии, сейчас ему за семьдесят), возможно верит. Но эти в Политбюро: Полянский, Мазуров, Шелепин, Гришин, ты чувствуешь, что они все – просто циники. Единственное, чего они хотят – это власть, ничего кроме власти».

«А как вы можете это ощутить?» – спросил я.   

«Это – нечто такое, что ты просто чувствуешь. Слышишь, что они в своих речах говорят, смотришь на их манеры, вслушиваешься в голос. Всё это ими делается гладко, по привычке, но без чувств, без убеждений».

Русские часто смеются над попытками людей с Запада разделить партийных функционеров на либералов и консерваторов. Они настаивают на том, что властные клики, карьерные связи, семейные отношения и старые, прочно устоявшиеся соображения политической лояльности или соперничества являются куда более важными для того, чтобы предугадать течения политики партии, чем оттенки их якобы имеющихся политических предпочтений. Такие разделения делают КПСС похожей на Таммани Холл[12].

«Куда важнее знать, кто был с Брежневым в Днепропетровске или на целине в старые времена, чем то, является ли он консерватором или умеренным. – сказал один политолог, которому явно доставляло удовольствие препарировать политику государства. – Чей он человек? Брежнева? Косыгина? Кириленко? Суслова? Вот что считается».

Что же касается идеологии пропаганды, то несколько московских интеллигентов, имеющих друзей в аппарате ЦК КПСС, средоточии советской власти, говорили мне о случаях, свидетельствующих о загнивании среди даже таких карьерных коммунистов.  Один учёный рассказывал, что директор его института, одного из важнейших в Москве, пошёл просить дополнительного финансирования в отдел науки ЦК. Он нарисовал довольно мрачную картину состояния науки в его сфере и закончил свой доклад словами: «дела у нас плохи», имея в виду дела в институте. Директор института был поражён, как рассказывал потом коллегам, тем, что услышал в ответ от члена ЦК яркое опровержение всех хвастливых высказываний официальной пропаганды: «А где у нас хороши дела?» Имелась в виду вся страна… После трудного конкретного разговора, директор института вышел оттуда в изумлении от реализма партийных функционеров: «Они не дураки. Они всё понимают».

Учёный сферы общественных наук рассказывал мне о своих друзьях в другом отделе ЦК, которые высмеивали между собой на работе политическую негибкость членов Политбюро. Один хорошо устроившийся советский журналист описал, как однажды прогуливался по лесу с высоким чином отдела культуры ЦК КПСС и тот стал в отчаянии рассказывать ему о коррупции в партии. «Возможно ли такое положение, что Папа и кардиналы церкви являются корыстными филистимлянами, а сама церковь – образец благочестия?» – вслух спросил этот чиновник. В других случаях манёвры предположительно умеренных, реалистически мыслящих партийных чиновников странным образом напоминали некоторых американских официальных лиц во время вьетнамской войны. Они шли на компромисс со своим частным мнением и таили его, надеясь на то, что  политика станет более умеренной. За исключением того, что здесь, в Москве, нет ни конгресса, нет ни прессы, куда можно что-то слить, нет общественного мнения и меньше шансов повлиять на позицию верхов.

Имеющие хорошие политические связи москвичи говорили о невидимом, но различимом расколе внутри структуры ЦК: на одном уровне были лидеры, которые держат ключевые властные позиции, на другом – aппаратчики, служащие помощниками людей во власти, но заслужившие репутацию слишком умных, слишком образованных для того, чтобы им были доверены высшие посты. Три разных человека, пристально наблюдающих внутренние политические манёвры, сказали мне, например, что, когда в Политбюро образуется вакансия на высшем уровне, они обычно обращают свои взоры к провинции, а не продвигают москвичей из когорты карьеристов известных тем, что они «слишком умные».

В брежневский период в Политбюро пришёл Динмухамед Кунаев (фото), партийный босс из Казахстана (и друг Брежнева). Константин Катушев, горьковский партийный босс, был отобран для того, чтобы стать национальным секретарем[13] партии по отношениям с руководящими компартиями, Владимир Долгих был переведён из Красноярска, чтобы стать национальным секретарём по тяжёлой промышленности, Михаила Соломенцева взяли из Ростова и сделали премьером русской республики. Мне сказали, что между партийными технократами с их научными степенями и руководителями отделов ЦК, взобравшихся по ступенькам партийной иерархии будучи простыми организаторами и протеже какого-либо влиятельного партийного патрона, существует практически классовая ненависть. Один писатель рассказал мне о том, как его друзья из ЦК называли своего начальника отдела «политическим неандертальцем» и «колхозником из провинции», смеялись над его пролетарской привычкой носить под пиджаком свитер или пуловер вместо белой рубашки с галстуком и, тем не менее, буквально вытягивались по стойке «смирно», когда он входил в их кабинет. «Им нужно было показывать ему своё уважение, – сказал писатель. – ведь от этого человека зависело, какое назначение они получат, поедут ли в загранкомандировку, улучшат ли свои квартирные условия». КПСС учит членов быть лояльными своему руководству намного эффективнее, чем это делает Уотергейтский Белый Дом Ричарда Никсона. Один учёный объяснил мне, на чём основываются его контакты с партийными кругами: «Человек со своими собственными идеями будет испытывать трудности, потому что суть игры состоит в том, чтобы понимать, чего хочет начальство, а ещё лучше – предугадывать его желания. Для работы плохо иметь репутацию человека, с которым трудно работать из-за того, что он много знает».

Вместе с тем, как заверил меня один, уверенно идущий по партийной линии вверх амбициозный партийный журналист, которого я встретил в Мурманске, лояльность хорошо вознаграждается. Его собственным ощущением было, что те функционеры, которые становятся местными руководителями благодаря связям, часто оказываются ни на что не годными. «Они – водопроводчики в душе,- саркастически заметил журналист. – но, если только с ними не случится скандал типа любовной интрижки с дочерью секретаря обкома, их не выгонят с работы. На их заводе, в их театре дела могут идти из рук вон плохо, но «водопроводчика» просто переводят на другую работу, руководить симфоническим оркестром или колхозным рынком. Если это партиец, то его никогда не устраивают на должность ниже директорской. Вот так работает наша система».

И тем не менее, спустя всего несколько минут, тот же самый молодой человек приятной наружности, хорошо одетый, с явно выраженным вкусом к ярким галстукам, любитель хорошеньких девушек, заговорил о своём продвижении по службе, о прекрасном для своих 30 лет посте, который он уже занимает и его слова о том, что «партия всё контролирует» звучали уже в положительном ключе, как и то, что у него тоже имеются «хорошие друзья». То есть элементы Таммани Холла привлекали и его. Именно вот этого приземленного коэффициента почтовой политики часто недостаёт в абстрактных представлениях о типичном советском коммунисте.   

Однажды, ближе к концу встречи в верхах Брежнева и Никсона в Ялте, я беседовал с высокопоставленным советским журналистом, который достаточно повидал Запад, и в ходе своей карьеры много общался с иностранцами для того, чтобы время от времени позволить себе риск откровенного суждения. Он говорил о войне и вспоминал, что вступил в партию, когда патриотические чувства были высоки, а я спросил его, почему, по его мнению, люди вступают в партию сейчас.

«Они присоединяются к идеологии», – сдержанно ответил он. Я скептически посмотрел на него, разочарованный таким штампованным ответом.

«Что же значит для вас «идеология?»

«Для меня? Для меня она означает обещание будущего рая. – добавил он с кривой усмешкой, как бы нарочно обесценивая первый ответ. – Она означает справедливое общество равных с равными возможностями для всех. Означает минимум работы и много времени для каждого делать то, что каждому нравится». Он сделал паузу, посмотрел на меня, достал сигарету, но потом решил продолжить, прежде чем закурить: «Конечно, это звучит идеалистично по сравнению с политикой, которую мы наблюдаем каждый день. Наши люди видят вокруг себя всевозможные ошибки, недостатки и склоки из-за пустяков. Но они думают: «Ладно, через десять-двадцать лет настоящая линия партии возьмёт верх».

Кто-то подошёл, и наш разговор прервался, но, когда нам снова никто не мешал, я вернулся к теме идеализма, потому что помнил, что раньше этот журналист уже упоминал что-то в связи с американской молодёжью и войной во Вьетнаме и говорил, что считает американскую молодёжь бóльшими идеалистами, чем поколение своих взрослых детей.

«Идеалисты есть и в вашей стране, и они пытаются строить лучшее общество, – сказал я. – Но исходя из собственного опыта, я пришёл к выводу, что настоящие идеалисты находятся вдалеке от Москвы, в таких местах как Сибирь или Мурманск. А в Москве я вижу много циников, много оппортунистов, много людей, думающих о себе.

«Вы абсолютно правы, – сказал он немного ворчливым тоном, – в Москве цинизма больше. Люди более материалистичны. Вы напомнили о том, как одна молодая француженка сказала мне однажды: «Мы не любим вас, чехов и русских, потому что вы хотите тех самых материальных благ, которые мы отвергаем». И это правда. Наши люди теперь – материалисты. Но вы должны понять почему. После революции прошло 56-57 лет. Люди знают, что минуло полстолетия, и теперь говорят: «Мы понимаем про революцию, гражданскую войну, войну с нацистами, коллективизацию, первые пятилетки и жертвы, которые требовались. Понимаем всё это, но как насчёт ваших обещаний? У меня только одна жизнь, да и та короткая. Дайте мне что-нибудь для меня лично. Не всё же для будущего!» Поэтому революционный запал слабеет. И это естественно так много лет спустя».

Потом он перевёл разговор на Уотергейт[14], в тот момент скандал был в разгаре, и я сказал, что это дело было болезненным для американцев, и продолжил: «Но я думаю, что скандал – это хороший знак, свидетельство того, что в Америке есть не только проблемы, но и подлинный идеализм, и он работает. На самом деле, приехав в Россию, я был удивлён тем, что нашел здесь циничное в целом общество, и в сравнении с ним американское общество не так пропитано цинизмом, оно скорее идеалистичное».

Он посмотрел на меня, задумчиво кивая в знак согласия, но какое-то время ничего не говорил. Потом вдруг удивил меня, сказав: «Я люблю Америку за её идеализм», после чего быстро сменил тему.

Было бы ошибочным считать, что такая позиция является типичной для видных партийных журналистов. Я не знаю, что типично. Я знаю, что это было выражение подлинных чувств, проявившееся в частном общении у одного журналиста довольно либеральных взглядов. На противоположном краю находятся куда более популярные взгляды, проецируемые Юрием Жуковым, начинающим седеть консервативного пропагандистского ратника холодной войны из «Правды» с одутловатым лицом, который ближе всех остальных пропагандистов подошёл к правдивому исполнению роли истинно верующего.

Он является московским двойником Джо Олсопа[15], которого часто гневно цитирует в качестве доказательства опасного влияния «американских правых кругов». В ходе постоянных передач, ведущихся из его уставленного книгами кабинета, Жуков, человек из середины 1960х, имеющий две уютных дачи, большую квартиру в центре Москвы и машину с личным шофёром, часто позиционируется как рупор твердолобых советских консерваторов.

Буквально перед тем, как Москва начала глушить «Голос Америки», он выдал телезрителям предупреждение о вреде прослушивания иностранных передач, являющихся идеологическими диверсантами, использующими родной язык русских для распространения ложных слухов. Надо отдать ему должное, что в период расцвета советско-американских торговых отношений, он однажды попытался поправить широко распространенное среди советских людей мнение о том, что американский ленд-лиз состоял исключительно из свиной тушёнки, перечислив количество танков, грузовиков, джипов и другого оборудования, посланного американцами. Но более известен он был как человек, находившийся на острие пропаганды в поединке с Западом.

После вторжения в Чехословакию в 1968 году, Жуков был главным рупором, вещающим об опасностях «чехословацких контрреволюций», и делавшим язвительные замечания в адрес югославского лидера Иосифа Броз Тито. В ходе долгих дипломатических маневров, предшествовавших созыву Совещания по вопросам европейской безопасности[16], Жуков обвинил Запад в попытках шантажа Москвы и её союзников с тем, чтобы та, в качестве платы за созыв большого совещания «Восток-Запад», ею продвигаемого, открыла свои границы «империалистическим» диверсиям. Одним махом он обвинил большинство ведущих западных газет: «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Лос Анджелес Таймс», лондонские «Таймс» и «Дэйли Телеграф», «Монд» и «Фигаро» во Франции и «Вельт» в Западной Германии в ведении «яростной  кампании» против разрядки. Некоторым его коллегам по «Правде» было, по их словам, неловко за этот пассаж.

С выходом в свет «Архипелага Гулаг» Александра Солженицына, Жуков провозгласил себя рупором советского молчаливого большинства и стал зачитывать возмущённые письма читателей, которые ответили на книгу с таким же чувством нутряного патриотизма и праведного гнева, которое испытывали некоторые американцы по отношению к движению противников войны во Вьетнаме. После этой атаки на «Гулаг» он пригласил западных корреспондентов к себе почитать эти письма. Он стал читать их вслух, переходя от русского к английскому с грубым акцентом, но достаточно адекватному. Вопрос о том, читал ли он сам «Гулаг» Жуков пропустил, но высказал сильное противодействие попыткам Солженицына вернуть к жизни спор о сталинизме. Он сказал, что самые злые письма он нам не стал зачитывать, чтобы его не обвинили в нападках на Солженицына и физика Андрея Сахарова. На чей-то вопрос, получал ли он письма в поддержку этих двух людей Жуков ответил: «К сожалению, нет». «Их, наверное, послали в «Нью-Йорк Таймс». Перед тем, как мы собрались уходить, он сфотографировался со всеми нами. Два дня спустя, Жуков позвонил Джону Шо из «Тайм» и спросил, есть ли у него «Гулаг», потому что хотел бы одолжить почитать. Шо отдал ему экземпляр книги.     

Однако самая яркая встреча у меня произошла случайно однажды поздно вечером на вечеринке, с одним молодым аппаратчиком, который вначале напомнил мне эдакого молодого самоуверенного американского политика, имеющего свои собственные мысли, но противоречивые позиции которого, в конце концов, помогли мне мысленно собрать головоломку из множества элементов и понять, что же движет профессиональным коммунистом. Володя был человеком нового поколения, высоким, симпатичным широкоплечим блондином с классической славянской внешностью и подкупающим шармом, из которого в Америке вышел бы отличный страховой агент или политик. Мы говорили с ним уже после того, как большинство гостей разошлись. До этого за столом много пили и рассказывали анекдоты. Сам Володя пришёл позже и пропустил разгар пьянки, но, когда осталось всего несколько человек, кто-то уговорил его потравить анекдоты. Наряду с репутацией отличного докладчика на партсобраниях, он слыл хорошим рассказчиком анекдотов. И, буквально в течение нескольких минут, он эту репутацию подтвердил.

Одной из тем анекдотов была коррупция в партии. Первая история рассказывала о двух секретарях парткома, только что собравших партвзносы с членов партии и идущих в вышестоящую контору, чтобы сдать деньги. По пути один из них предлагает заскочить в закусочную и пропустить по рюмочке водки. Одной рюмкой дело не ограничилось, на столе появились zakuski, потом снова пили, заказали бутылку вина, другую, обед, коньяк. Под конец пиршества счёт был таким, что они спустили не только все свои деньги, но пропили и все партвзносы. Когда уходили, один коммунист заметил, обращаясь к другому: «Не понимаю, а на что же беспартийные пьют?»

Анекдот всем понравился, особенно если принять во внимание то, что его рассказывал член партии, да и был он единственным коммунистом в компании. Всем, за исключением Володиной жены, которая переживала из-за того, что он рассказывает антипартийные анекдоты, да ещё в присутствии иностранного корреспондента. Но Володя был парнем гордым и хотел показать, что ничего не боится, хотя и попросил кого-то включить радио погромче, прежде чем продолжил травить байки. Все налили и выпили ещё по одной, и он начал рассказ о коррупции в советской Грузии, где вот уже два года шли реальные чистки. Все знали про правительство и партийных функционеров с их построенными нечестным путём особняками, любовницами, многочисленными автомобилями и нелегальным бизнесом. Володя нарисовал прекрасную сцену частного банкета, на который партийные бонзы собрались за столом, уставленным изысканными дорогими блюдами, несколькими сортами водки и грузинским коньяком. Тамада попросил разрешения говорить и провозгласить тост за здоровья партийного босса.

«Хочу предложить тост в честь Автандила Буавадзе, – начал Володя с многообещающей усмешкой, – но не потому, что у него 4 дачи, потому что, слава богу, никто из нас не ночует под открытым небом. Я хочу, чтобы вы выпили за Автандила Буавадзе не потому, что у него пять «Волг», потому что к счастью, никто из нас не ходит пешком. Я хочу, чтобы все выпили за Автандила Буавадзе, но не потому, что у него есть жена и три любовницы, потому что, слава богу, мы все тут не холостяки.  Я поднимаю тост за Автандила Буавадзе, но не потому, что у него заначены 10 000 рублей в банке, потому что, слава богу, никто из нас на одну зарплату не живёт. Я хочу выпить за Автандила Буавадзе, потому что он – настоящий коммунист!»  

Володя рассказал очень хорошо, делая паузы перед каждой следующей фразой, чем привёл в восторг всех окружающих. Затем понемногу он отошёл от амплуа рассказчика анекдотов, и чуть позже я ухитрился спросить у него, почему он вступил в партию, имея хорошее техническое образование. Ему ещё не было тридцати, а он уже занимал важный пост партийного организатора.

«Скажем так, у меня есть друг, – ответил он, как бы объясняясь. – Мы закончили один и тот же институт. У нас были одинаковые отметки, и мы получили похожие работы. Я – в партии, а он – нет. Наступает время продвижения по службе. Как вы думаете, кого выберут из нас двоих?» Он подождал, пока я кивну в его сторону и сказал: «Вот почему я вступил в партию».

«А как насчёт идеологии?» – спросил я. Радио теперь играло громко, и гости разговаривали.

«Никто в идеологию больше не верит, – ответил он. Она никому не нужна». Затем, почувствовав, что переборщил, он немного отыграл.  «Ну, может, кто и верит. Но таких немного».

«А зачем вы – то партии нужны с таким мировоззрением?»

«Потому что она знает, что будет держать тебя с момента, как ты вступил. Если ты не член партии, то можешь иногда отказаться от выполнения их требований. Можешь не выполнить поручения, если оно тебе не нравится. Но если вступил, то должен делать то, что скажут. Дисциплина, понимаете ли».

«Ну а вы сам какие чувства испытываете по отношению к идеологии?»

«У меня репутация очень хорошего знатока марксизма-ленинизма, – сказал Владимир с улыбкой. – Я ещё в институте этот предмет хорошо проштудировал. Когда вступал в партию, ответил на все вопросы без запинки. Когда выступаю, то моя речь звучит как надо. Но то, что я говорю и что я на самом деле думаю – это две разные вещи».

Мы с ним прошлись по изгибам и поворотам «партийной линии» и, словно передо мной стоял западный политолог, он подчеркнул, что сколько бы раз линия партии не менялась, она всегда называлась «ленинский курс».

 «Во времена Ленина, партия верила в то, что спускал вниз Ленин. Во времена Сталина – в то, что изрекал Сталин. В эпоху Хрущёва истиной были слова Хрущёва, в брежневские времена партия верит в то, что говорит он. И всё это «ленинский курс», даже если Хрущёв развернул его на 90 градусов по сравнению со сталинским и так далее. Единственное, что можно сказать о ленинском курсе – это то, что он водит по кругу». 

Последняя фраза означала шутку, которая была в ходу в партийных кругах. Жена Володи снова начала волноваться и подошла, чтобы увести его домой. Но Володя разошёлся и хотел продолжать разговор. Он обожал быть партийным оракулом в своей компании. А больше всего он хотел подтвердить репутацию независимого мыслителя. «Я мыслю, следовательно, существую». – произнёс он в какой-то момент. Его раздражало, что партийные инструкции призывали вербовать в партию больше рабочих и меньше интеллигентов, потому что считал, что интеллектуалы могут сделать её более либеральной. Он сказал, что читал «Архипелаг Гулаг» и верил в то, что Солженицын написал о сталинских лагерях. Его беспокоило, что в Советский Союз возвращаются настроения 1931 года, когда Сталин проводил коллективизацию, а люди должны были подчиняться. Он предлагал в качестве рецепта гибкость и модернизацию системы. Но с течением времени, почти незаметно, его тон начал меняться. Несмотря на все рассказанные им циничные анекдоты, постепенно, медленно, становилось ясно, что он был верующим в коммунизм в каком-то своём, особом смысле.

«Если бы у меня была возможность, я бы изменил всё на 45 процентов, то есть почти наполовину». – доверительно сказал он. «Всё пошло не так в 1920-м году…»

«В 1918-м» – возразил один из гостей, до этого молчавший и только слушавший.   

«Нет, в 1920-м, – настаивал Володя. – когда Ленин начал понемногу терять контроль. До этого всё было нормально. Революция, гражданская война. Потом всё пошло наперекосяк. Если бы я был в то время там, то согласился бы с тем, что после революции нам нужен был один большой коллектив». Он сжал руку в кулак. «Для того, чтобы держать страну в силе. Иначе мы бы этого не сделали. Но теперь-то ситуация другая. Нам нужно развиваться иначе, дать людям больше возможностей».

Вот таким лёгким и шутливым тоном он провозгласил свою лояльность и начал говорить в духе: «что я сделаю, когда получу пост в Политбюро».

Его друг Саша, будучи намного большим либералом, и имея куда меньшие амбиции, чем он, пришёл в ужас от его слов и стал его корить за стремление к власти, которое может его сгубить. «Володя, я не могу слышать эти ужасные слова о том, что ты когда-либо хочешь быть в Политбюро. Если ты туда попадёшь, я тебя пристрелю». Это прозвучало в стиле разговора школьников, но им обоим было под тридцать и оба были вполне серьёзны.    

«Нет». – холодно возразил Володя. «Я не дам этому случиться. Запомню твои слова и сделаю так, чтобы ты не мог до меня добраться».

Это был довольно отрезвляющий момент, эдакий резкий переход от шуток и философствования к угрозе другу. Он длился недолго, но настроение у Володи изменилось. Он стал рассказывать о том, что знает, как происходит на самом деле секретное партийное расследование коррупции в Грузии и о тайных и открытых судах над главными фигурантами. Когда я усомнился в точности некоторых сведений, он пренебрежительно отмахнулся от меня, обращаюсь к другу: «Саша, ты же знаешь источники». Я предположил, что он имеет в виду внутреннюю партийную информацию, что Саша подтвердил кивком, но Володя решил оставить эту тему. Мы перешли к разрядке и торговым отношениям с Европой. Постепенно на поверхность вышла гордость Володи за мощь его страны.

«Немцы», – сказал он, – «Не ваши немцы, а наши, попытались как-то нам угрожать по поводу природного газа.

«Какого газа, когда?» – спросил я.

«О, так вы не знаете про газ?» – осведомился он, весь лучась гордостью от сознания приближенности к верховной информации. Его жена снова забеспокоилась, но он успокоил её словами: «Они об этом не знают». Потом вытащил из пачки сигарету и продолжил.

«Вы в курсе, что мы поставляем в ГДР (Восточная Германия) газ для их промышленности. Мы им продаём, скажем, за 43 копейки, а у них покупаем товара на рубль. Экономически мы теряем. Но это – не экономика, а чистая политика. Мы держим их своим газом. Они нам сказали: «Для развития нашей экономики нам нужно, чтобы вы увеличили ежегодные поставки газа вдвое». А мы им говорим: «Мы можем увеличить, но не настолько, насколько вы хотите». Ну, они и говорят, что купят газ у ваших немцев, которые тоже покупают его у нас. Другими словами, наши немцы угрожали нам через ваших немцев, но угрожать нам они не могут, потому что у нас есть, – тут он начал вращать руками воображаемую заглушку газовой трубы, – у нас в руках – краник. Очень полезно иметь краник в своих руках. Теперь у нас краники от обеих Германий. Чем больше они берут, тем больше от нас зависят. То есть они нам пригрозили, немцы, а для нас эта угроза – пустяк. Мы чуть притормозили поставки, и они поняли, что это значит».

Совершенно очевидно, что это была версия, которая озвучивалась на внутренних партийных собраниях. Володя перешёл к тому, как Советский Союз решил вопросы с Венгрией, Польшей, а также с Чехословакией. «Только три раза Восточная Европа попыталась создать нам проблемы. – сказал он. – Однажды – Польша, когда пришёл Гомулка (фото) [17]. Про немцев я вам только что рассказал. Потом – Чехословакия. Все мы знаем, чем это кончилось».

«Как насчёт Венгрии в 1956 году?» – спросил я.

«Это был другой вид угрозы». – ответил он, но не стал развивать тему.

Логики я не увидел, но заметил, что в его лице рука об руку шли цинизм и анекдоты о коррупции с внешне искренним желанием реформ, и что он был молодым человеком, гордым приобщением к realpolitik, движимым личными карьерными амбициями, жаждой власти и влияния. Человеку льстило чувство превосходства и сознание приближенности к инсайдерской информации, которую ему предоставляло положение партийного функционера и карьериста. Он верил в корни и цели революции и, хотя считал, что партия сошла с пути под Сталиным, был невероятно горд сильной нацией, которую выковал Сталин и империей, которую тиран собрал под щитом Московии. Он был готов выполнять указания партии по мере того, как поднимался по ступеням роста, если не мог использовать свои партийные связи, чтобы избежать какого-либо неприятного назначения. И был готов постоянно повторять лозунги идеологии, неверие в которую открыто провозглашал. В действительности он бравировал своим мастерством маскировки личных взглядов и репутацией умелого партийного трибуна. В сущности, это был идеал человека, принадлежащего организации. Свой цинизм и либерализм он приберегал для себя и близких друзей. Я мог представить, как он с годами матереет в качестве партийца: его неверие подчиняется амбициям, его националистическая гордость будет расти вместе с тщеславием, подогреваемым позицией привилегированного инсайдера, и в какой то мере, угрозой запомнить совестливые призывы друга, который счёл его амбиции слишком пугающими.

Для Володи и для некоторых советских интеллигентов, с которыми я встречался, наиболее существенным советским жестом является тот, который называют fig v karmane – Слово «fig» означает непочтительно вставленный в сжатом кулаке между вторым и третьим пальцами большой палец, означающий «накося выкуси» или «перетопчешься» или куда более грубые варианты, в зависимости от энергичности этого жеста и обстоятельств его показа. Но «v karmane» значит в кармане брюк, другими словами скрытно от других, тайно, частным образом. Стремление к протесту перекрывается таким образом страхом и конформизмом, то есть протест, фигурально выражаясь, прячется в карман.

Таким образом, вера или неверие в идеологию не является слишком уж важным обстоятельством, коль скоро человек подчиняется идеологии, а не бросает ей открытый вызов. Система берёт верх вместе с идеологическими ритуалами, призванными её утверждать и увековечивать.   

---

[1] В 1973 году преступник умудрился проникнуть в траурный зал с самодельным взрывным устройством под пальто. В результате взрыва погиб сам злоумышленник, а также супружеская пара, приехавшая из Астрахани. Ранения получили несколько детей. Личность террориста так и осталась неустановленной. Были найдены лишь обрывки документов, из которых следовало, что ранее он был осужден на 10 лет лишения свободы.

[2] Это неверно, в простых домах красных уголков не было. Не припомню я такого уголка и в институтских зданиях. – прим. перев.

[3] «Иисус спасает». прим. перев.

[4] Я мог бы написать, разумеется, «революционные отряды», так как формально «красные» появились в 1918 году, с образованием РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии), но у Хедрика употреблены слова red troops, а из перевода, как из песни, добросовестный переводчик не должен выкидывать слов – прим. перев.

^[5] Также называется Мормонский хор Скинии (англ. Mormon Tabernacle Choir) — хор религиозного движения Церковь Иисуса Христа Святых последних дней из Солт-Лейк-Сити, Юта. Состоит из 360 человек из числа добровольцев. Аккомпанирует хору оркестр, включающий 110 музыкантов.

[6] Здесь Х.С. немного ошибается. Экскурсии и турпоездки такого рода назывались «По ленинским местам». В оригинале  Хедрик говорит про «ленинский путь» или, если угодно: «тропу Ленина», (On the Leninist path)

[7] Интурист – прим. перев.

[8] Хедрик Смит употребляет термин armored railroad car, но на самом деле Ленин приехал в Россию вместе с 29 другими пассажирами в вагоне простого поезда, причём даже не «пломбированном», как писали впоследствии. Просто в вагоне были закрыты три двери из четырёх. прим. перев.

[9] Обе песни из репертуара американского певца Пола Саймона, причём в «Сесилии» не совсем приличный текст содержание, которое пропустили цензоры. У меня была эта пластинка. прим. перев.

[10] автор употребляет термин poll-watchers, что, конечно, совершенно не соответствует сути. На самом деле таких, как Виталий, называли «агитаторы» – прим.перев.

[11] Выходящий раз в две недели журнал «Партийная жизнь», писал в номере от 13 июля 1972 года, что 14.8 миллионов членов партии на 14,7% состоят из колхозников, 40.7% – рабочих, и 44,6 «служащих» (от «белых воротничков» и выше). Но, как мне сказали в частной беседе партийные официальные лица, долю рабочего класса преувеличивают, потому что член партии считается «рабочим» в течение всей своей партийной карьеры, если вступил в партию в таком статусе. Так, к примеру, Брежнев и многие другие партийные руководители всё ещё числятся рабочими, хотя давно уже не относятся к рабочему классу (прим. Хедрика Смита).

[12] (Tammany Hall) – распространившееся название политической организации Демократической партии в Нью-Йорке, возникшей на основе созданного в 1789 Общества св. Таммани (по имени легендарного индейского вождя). В 1808 Общество построило в Нью-Йорке свой зал, названный “Таммани-холл”. В дальнейшем оно превратилось в политическую машину для проведения на выборные посты кандидатов Демократической партии. Известны многочисленные случаи подкупа, гангстеризма, казнокрадства со стороны боссов “Таммани-холла”, в течение многих лет державших в своих руках органы управления в городе и штате Нью-Йорк.

[13] разумеется, я в курсе, что правильно должность называлась «Секретарь ЦК КПСС по…» и можно было бы писать подробно, например, что должность Катушева звучала так: секретарь ЦК КПСС по связям с соцстранами, странами – членами СЭВ, странами – членами Варшавского договора, а русская республика – это РСФСР, но я счёл необходимым сохранить стиль автора. прим. перев.

[14] Уотергейтский скандал — политический скандал в США 1972—1974 годов, закончившийся отставкой президента страны Ричарда Никсона. Единственный за историю США случай, когда президент прижизненно досрочно прекратил исполнение обязанностей.

[15] Джозеф Олсоп (Joseph Alsop), обозреватель газеты «Нью Йорк геральд трибьюн», близкий друг президента США Джона Кеннеди

[16] Прежнее название Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе, крупнейшей в мире региональной организации, занимающейся вопросами безопасности и объединяющей 57 стран, расположенных в Северной Америке, Европе и Центральной Азии. 

[17] Владислав Гомулка (1905-1982) — польский партийный и государственный деятель, генеральный секретарь ЦК Польской рабочей партии в 1943—1948, первый секретарь ЦК Польской объединённой рабочей партии (ПОРП) в 1956—1970. В конце 1970, пытаясь решить экономические проблемы, правительство объявило о повышении цен на продовольственные товары и энергоресурсы. Начались волнения, в результате которых Гомулка вынужден был уйти в отставку