XII
Вторая мировая война была вчера
«Прошлое России было удивительно, настоящее более чем великолепно, а будущее превзойдёт всё, что может себе представить воображение самое смелое: вот с какой точки зрения должно рассматривать и писать русскую историю».
Князь Александр Бенкендорф, шеф тайной полиции. 1830-е годы.
За обеденным столом Бена Левича [1] нас сидело восемь человек, и мы говорили все разом. Родственники Бена высказали так много жалоб на нынешнюю московскую жизнь, что я намеренно сменил тему разговора, спросив, какой же период жизни в России был наилучшим. В разговоре возникла пауза. Розовощёкий Бен, круглое лицо которого постоянно светилось ребяческим задором и интересом к жизни, сквозившими в глазах навыкате, несмотря на то, что ему уже было под шестьдесят, задумался над вопросом. В качестве видного учёного он преуспевал при советской власти до подачи документов на выезд в Израиль, и всё ещё мыслил с позиции еврея, давным–давно ассимилировавшегося, вошедшего в истеблишмент и ведущего комфортабельную жизнь.
«В каком отношении наилучший, – переспросил он, выкатив глаза. – в моральном, материальном?»
«Вам решать». – пожал я плечами. Прошла минута или две, прежде чем он ответил.
«Лучшим временем нашей жизни, – наконец проронил он, – была война».
Его ответ, естественно удивил меня и других. Бен слегка улыбнулся, очевидно довольный тем, что поставил нас в тупик своим ответом. Советские люди ассоциируют Вторую мировую войну с такими потерями и страданиями, что ошеломление ответом Бена было вполне понятным. К тому же мы находились в компании скептиков, которые не стали бы повторять или одобрять ни одно клише советской пропаганды, особенно победу в войне, постоянно используемую с этой целью.
«Война, – спокойно повторил Бен, – потому что тогда мы были как никогда сплочены вокруг нашего правительства. Тогда это была не их страна, она была нашей. Не они хотели, чтобы было сделано то-то или то-то, а мы сами хотели это делать. Это была не их война, а наша. Мы защищали нашу страну нашими силами.
«Помню я был в Казани, спал дома, – продолжал Бен рубленными фразами, время от времени вставляя в свою речь английское слово. – Посреди ночи пришли из cheka [тайная полиция] и разбудили меня, и я не испугался. Подумать только! Сотрудник стучит среди ночи в дверь, будит меня, а я не боюсь. Если бы chekist постучал мне в дверь в 1930-е годы, я бы дрожал от страха. Если бы это случилось после войны, незадолго до смерти Сталина, то я бы тоже был ужасно перепуган. [В тот период тоже шли кровавые чистки, в которых особенно страдали евреи]. Если бы кто-то постучал в дверь сейчас, я очень сильно обеспокоился бы, хотя с тех пор ситуация сильно изменилась. Но тогда, в войну, я совсем не испугался. Уникальное было время в нашей истории. Они хотели, чтобы я принял участие в очень важном совещании. Боялись, что начиналось применение химического оружия. Я же был химиком, и они хотели знать моё мнение».
Когда Бен закончил говорить, я понял, что все за столом с ним согласились. Несмотря на то, что к советской пропаганде все собравшиеся испытывали презрение, их патриотические чувства были вполне понятны. Те, кто был постарше, чтобы помнить те времена, начали делиться воспоминаниями. Из других встреч я понял, что речь в тот момент шла не о проявлении чувств одного удачливого в жизни еврея-ученого, но о мыслях людей самых разных слоев. «Война была единственным периодом времени, когда поэты писали искренние стихи». – сказала одна лингвистка в возрасте за пятьдесят, труды которой больше не публиковали. Люди не раз говорили о войне не только как о времени страданий и жертв, но и как о периоде принадлежности к нации и солидарности. Война означала смерть и разрушения, но она при этом показала нерушимое единство и непобедимую мощь. Память о совместно перенесенных испытаниях и триумф в той войне, которую советские люди, не стыдясь, называют Великой Отечественной, и за этот первостепенный источник патриотизма, испытываемого ими сегодня, им совсем не стыдно.
В эпоху всё возрастающего скептицизма по поводу искреннего патриотизма русские по-прежнему остаются, возможно, самыми страстными патриотами в мире. Вне сомнения, глубокая и прочная любовь к своей стране является в Советском Союзе самой мощной объединяющей силой в череде амальгам, цементирующих советское общество. Для других стран, не имеющих провозглашённой политической идеологии, такое заявление может показаться общим местом. Горячий национальный патриотизм был и в самом деле фирменным знаком России. Парадокс нашего времени заключается в том, что Ленин и другие революционные лидеры, среди которых этнических русских было меньшинство, попытались разрушить эту традицию. «Мы – антипатриоты» – такой лозунг Ленин выдвинул в 1915 году. Вера большевиков в мировую революцию и пролетарскую солидарность осуждала узколобую национальную лояльность как ересь. Это Сталин, пытавшийся сплотить народ перед лицом нашествия нацистских армий, провозгласил курс на воспитание у народа националистического рвения. В 1928 году, в начале первой пятилетки, а потом снова и понемногу в 1930-е годы, он стал упоминать о том, что вдохновляло на подвиги героев царского времени. Во время войны он так сильно хотел продвигать в массы патриотический пыл, что даже разрешил деятельность преследуемой раньше русской православной церкви и выступал по радио с воззваниями к народу вместе с патриархом. В послевоенные годы, по мере того, как из масс улетучивался коммунистический запал, ставка на патриотизм всё росла, и сегодня национализм влечёт народ сильнее и наполнен для него бòльшим смыслом, чем марксистско-ленинская идеология.
«Национализм, поклонение матери – родине, заменил все другие виды веры». – сказал однажды мой друг, молодой учёный. Возможно, его утверждение прозвучало как преувеличение, но не такое уж и большое. «Отнимите патриотизм и что у народа останется? – продолжил он. – До революции люди верили в троицу – бога, царя и отечество, оно стояло на третьем месте. После революции, в двадцатые и ещё в тридцатые годы, верили в пролетарский интернационализм. Выступать за русский национализм было неправильно, это выглядело как «мы» против «них». За такое у вас могли быть неприятности. Но в войну Сталин начал делать упор на национализме. С тех пор это чувство всё крепнет. У народа больше нет ни бога, ни царя, ни интернационализма. У них есть лишь Россия, rodina, и партия очень умело играет на этом».
Как-то раз, вечером, один тучный журналист хором с женой прочитали на их кухне строчки из очень популярной в то время песни: «С чего начинается Родина? С картинки в твоем букваре? С хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе? А может, она начинается с той песни, что пела нам мать?» Чувствуя, видимо, неловкость, которую я испытал от этих слащавых строк, муж быстро заверил меня: «Очень хорошая песня. Наша дочь-подросток её очень любит, да и все её друзья тоже».
Отступление переводчика. Я эту песню всегда находил слащавой, приторной такой. И я не был исключением, народ тоже сразу же приладил новые слова на этот мотив. Конечно, никто не мог позволить себе такого, что смог намного позже пропеть рэпом Вася Обломов. К сожалению, я не помню ни строчки, но помню, что были довольно изобретательные. А вот что я запомнил ещё, так это песню из к/ф “Тени исчезают в полдень”, где были строчки про то, как страна всегда гордилась Иванами да Марьями. Когда в возрасте 16 лет поехал поступать на переводческий ф-т Горьковского пединститута, то поселился с двумя продвинутыми куда более меня по жизни и в отношении рок-музыке абитуриентами. Один из них неплохо пел, подыгрывая себе на гитаре, песню Пола Макартни “Вчера”. И однажды, услышав по радиоточке, которая была в нашей комнате песню из кино, начинавшуюся с “…гляжу в озёра синие” и выслушав строчки про иван и марьев, он выдал: “рогатками да палками гордилась ты всегда”. Имея в виду страну СССР, разумеется. Его и мою родину… Вот это я запомнил, словно было дело естердей.
Русские всех возрастов проявляют такую же сентиментальность по отношению к Матери-Родине, как к своим семьям. Моя учительница русского, женщина среднего возраста, вспоминала о пересечении границы страны на поезде, когда возвращалась домой из длинной, в несколько лет, заграничной командировки от МИДа. «От одного звучания слова «Родина» у меня мурашки по коже бегут». – сказала мне молодая учёная-биолог, родившаяся и проведшая безрадостное детство в трудном районе промышленного города и в остальном настроенная против советского устройства жизни. Эмоциональное наполнение слова rodina делала его непереводимым для неё и других русских. По словарю оно значит «родная земля», «страна, в которой человек родился» и т.п. Но ни одно определение не охватывает тот мощный прилив эмоций, которое вызывает это слово в русском языке. Rodina для русского человека звучит как для американца My Country, ‘Tis of Thee[2] – песенное воплощение безусловной, непререкаемой, не поддающейся логическому обоснованию преданности стране, подобной любви матери к её младенцам, которые платят ей взаимной любовью, заставляющей человека забыть все мелкие неудобства, недостатки и неурядицы повседневной жизни, провозглашать свою лояльность, гордиться ей, сливаться в едином порыве со всей нацией и находить в этом чувстве утешение, доверие и общность. Словом, всё то, что в наши дни ускользает от американцев и вообще людей с Запада. Это слово взывает к такому же нутряному патриотизму, как когда – то слова «свобода» и «демократия» вызывали у американцев. Это – слово-пуповина, выражающее то, что скрепляет страну и объединяет людей, намного лучше, чем множество диаграмм, показывающих структуру коммунистической партии, поскольку вызывает в чувствах кровную связь русского человека со своей родной землёй и друг с другом. Оно включает в себя глубокий возвышенный смысл, который нация вкладывает в русскую душу.
Родина Пушкина
Родина Ленина
Родина наших детей
Да здравствует, да властвует
Великий государь – народ!
Даже эмигранты, отвернувшись в политическом смысле от Советского Союза, вдруг обнаруживают, что они не более защищены от чувства притяжения к России, чем от всемирного тяготения. Будучи отрезанными от неё, они оказываются в вакууме. Британский корреспондент Дэвид Бонавия тонко подметил это чувство лояльности к родине со стороны диссидентской интеллигенции. «Они похожи на мужей, днём бьющих жён и ругающих их на чём свет, а потом залезающих к ним в кровать, чтобы заниматься любовью ночь напролёт. Россию любят даже те, кто с ней развёлся и уехал от неё». Московский друг рассказал мне о случае с одной русской, прожившей 40 лет в Париже, которой впервые посчастливилось посетить Россию. Назад в Париж она летела с чемоданом, полным русской земли – везла по просьбе друзей – эмигрантов. На Западе я встречал евреев, отважно боровшихся за право эмигрировать. Оказавшись за границей, они внезапно ощутили себя словно вырванными с корнями деревьями и испытывали жгучую ностальгию. «Духовно, культурно, я – русский» – горячо заявлял мне один такой эмигрант, живущий в Нью-Йорке. Сходным образом, поэт Иосиф Бродский накануне его высылки на Запад, написал премьеру Алексею Косыгину открытое письмо, где говорил, что несмотря на вынужденное изгнание, он принадлежит русской литературе.
Приезд в СССР в 1973 году Марка Шагала, проведшего в изгнании полвека, был эмоциональным возвращением к родным пенатам, в котором отразилось страстная привязанность славянской души к родной почве. Когда Генри Камм, мой коллега по «Нью-Йорк Таймс», аккредитованный в Париже, встретил художника после этой поездки, тот выглядел помолодевшим и светился от радости. Он был похож на вернувшегося блудного сына. От Шагала, родившегося в Витебске, отреклась семья, о нём не упоминалось нигде в СССР, и картины его не показывались. Мастер был даже отмечен клеймом антагониста соцреализма. Ничто из этого не имело значения. Шагалу бесконечно польстило то, что Советы захотели видеть его у себя и показали несколько картин, запертых в сейфах в течение десятилетий, а также попросили подписать под роспись, которую он сделал для старого Еврейского государственного театра. По возвращении в Париж, сияющий от радости Шагал сунул под нос Камму вазу с двумя букетами высохших цветов и приказал: «Нюхайте! Нюхайте! Никакие другие цветы так не пахнут. Полвека я этого не понимал».
Страстный патриотизм русских содержит не только глубокую и непоколебимую любовь к родной земле, как у Шагала, несмотря на то, что он еврей, но включает в себя смысл первобытной общинности, клановую настороженность по отношению к другим и нетерпимость к отщепенцам, викторианскую гордость в империю и национальную мощь, ослепляющий этноцентризм и убеждённость в своём моральном превосходстве, которая перекликается с ранним этапом американской эпохи невинности[3].
В наше время, как и столетия назад, русские любят свою страну любовью, покрывающей все её недостатки. Описывая Нью-Йорк, Джон Стейнбек (фото) однажды сказал: «Это – уродливый, грязный город. Его климат отвратителен. Его политикой можно пугать детей. Его уличное движение — безумие. Его конкуренция убийственна. Но есть одна вещь: если вы жили в Нью-Йорке, и он стал вашим домом, ни одно иное место вам не подойдет». Русские, возможно, не так дерзки, заносчивы и откровенны, но их лояльность к стране точно так же упряма и всепрощающа. Словно в ответ Стейнбеку русский человек всегда готов процитировать вам знаменитые строчки из классика: «Отечества и дым нам сладок и приятен».
Я уверен в том, что очень немногие русские, будь эмиграция завтра открытой, уехали бы из страны на постоянное место жительства, в отличие от евреев и других меньшинств. Частично это объясняется их склонностью к местнической изолированности. Они не привыкли перемещаться с места на место. Для 95, если не больше, процентов граждан СССР, ворота во внешний мир никогда не открывались, либо, если открывались, то потом со скрежетом захлопывались вслед за ними навсегда, и люди попадали в тиски ностальгии. Если бы они были постоянно приоткрыты, то инерция и страх перед неизвестностью заграничной жизни служили бы мощной преградой для многих русских. Но основным сдерживающим моментом была бы тяга к отечеству и родным. Потому что русские обладают почти крепостной клановой ментальностью приверженности к родным краям, которую трудно понять людям, живущих в мобильных рыночных цивилизациях Америки и Западной Европы.
В силу своей истории русские являются народом большой социальной сплоченности. К группе они примыкают очень быстро, и очень болезненно переживают отрыв от неё. В священной табели о рангах советской мифологии, kollektiv идёт по важности сразу за самой компартией. Рабочий коллектив совхоза или фабрики представляет из себя понятие куда большее, чем объединение бригады для выполнения поставленной перед ней трудовой задачи. Совхоз или фабрика отечески заботится о жилье для своих тружеников, строит школы для их детей, оказывает им другие услуги, а порой и организует их личную жизнь. Рабочие радостно едут вместе на рыбалку на автобусе, выделенном предприятием. Дух коллективизма бывает таким сильным, что люди даже не замечают, что бессознательно говорят об этом всё время. Даже в нашем маленьком офисе мы с русскими коллегами часто шутили по поводу «коллектива Нью-Йорк Таймс». Но дух общинности в русских людях появился куда раньше, чем это утверждает официальная партийная пропаганда. Трудоёмкое отвоевывание крестьянами земель у леса для возделывания было уже тысячелетие назад мероприятием совместным. При последних царях посев и сбор урожая организовывал сельский mir, то есть собрание общественности. Исповедь прихожан русской православной церкви была публичным ритуалом, символизирующим возврат грешника в лоно молящихся, а индивидуум учился подчинению и слиянию с паствой верующих.
Эволюционный контраст православия с западным христианством разителен. Со времен реформации западный уклад жизни подчёркивал разделение личности в церкви и в миру, и провозглашал её право на отличие от других. Даже знаменитая склонность американцев к вступлению в разные социальные клубы и присоединению к группам даёт куда более слабые и поверхностные связи, чем те, что объединяют русских с их коллективами и с нацией в целом. На личностном уровне русский вращается в среде подобных себе c намного меньшей беззастенчивостью, чем англосакс. Меня поражало то, как русские наталкиваются друг на друга, касаются один другого и прислоняются к соседу в толчее. Это получается у них непринуждённо и без стеснения.
В коммунальных квартирах и студенческих общежитиях русские живут в такой скученности, в которой люди с Запада наверняка страдали бы от клаустрофобии. Они считают само собой разумеющимся делить номер в гостинице или шесть мест в плацкартном вагоне с незнакомцами. В русском языке нет слова, означающего «прайвеси». Индивидуум в порядке вещей идёт после коллектива. Мне лично, это качество русских – самопожертвование в пользу группы и нации – представляется привлекательной чертой. Но его сводит на нет кодекс группового конформизма, старающегося делать всё, чтобы индивид прежде всего рассматривал себя в качестве винтика в машине группы, превращая исключение из группы в суровейшее общественное наказание, будь то изгнание плохо ведущего себя ребёнка из детсадовской группы или принудительная высылка из страны Александра Солженицына за его диссидентские произведения.
«История научила нас выживать, тому, что русские должны держаться вместе, – говорит Анатолий, экономист в возрасте тридцати лет, работающий в госучреждении. – Татары пришли и завоевали нас, когда мы жили в разрозненных княжествах, каждое из которых имело практически свои границы. Нас, русских, было намного больше, чем татар. Татар было немного, но они прорубились сквозь нас, как мощный кулак. Тогда мы поняли, что нужно объединяться – как евреи, к примеру, как ни смешно это звучит. Они объединились, а теперь зов национализма собирает их на исторической родине. Наша родная земля зовёт нас оставаться дома, мы и остаёмся. Звучит, как противоположность, хотя, на самом деле, в основе – одно и то же чувство. У нас много поговорок про преданность и верность. Вы, вероятно, слышали о (маршале) Суворове, знаменитом полководце, разбившем войска Фридриха Великого, а потом и Наполеона[4]. Он говорил: «pust khuzhe, da nashe».
Когда я подсказал, что на английский, который мой собеседник знал, эту мысль, выражающую слепой патриотизм, можно условно перевести как “my country right or wrong” (право оно или нет – это моё отечество), он тут же согласился: «Мы называем это – kvasnoi patrotizm». Как многие реалии русской жизни, эта фраза не очень легко поддаётся переводу, потому что нужно знать, что квас – это ферментированный крестьянский напиток, делаемый в процессе прогона воды через жжёный хлеб. Он имеет привкус солода, и дешёвый квас напоминает стоялый кофе – он горьковат, цвета мутной речной воды, с осадком на дне. По всей России женщины в белых халатах разливают летом квас в стеклянные кружки из больших металлических бочек, окрашенных в тёмно-оранжевый цвет. Иностранцам обычно хватает одной кружки, но русские души в нём не чают, и в сельской местности делают свой домашний квас. То есть «квасной патриотизм» представляет собой житейский, крестьянский, специфически русский вид этого чувства.
«Шовинизм?» – спросил я.
«Да, шовинизм, а порой ещё и что-то посильнее» – подтвердил Анатолий. Патриотизм такого рода взращивает веру в легенды, подобно нашим Джону Полу Джонсу[5] и Дэви Крокетту[6]. Такого рода рассказы легко льются из уст русского человека. Анатолий стал вспоминать героические подвиги пограничников, вставших на пути нацистских полчищ и защитников Брестской крепости (фото выше), храбро сражавшихся с превосходящими силами противника, но вынужденных сдаться. Однако это положительная героическая сторона преданности стране отдаёт несгибаемой маккартистской нетерпимостью и преследованием несогласных и пытающихся выйти из клана, как ренегатов, которым нет прощения.
«Когда люди поверили в то, что отечество находится в опасности, продолжил Анатолий, – и это относится не только к военной угрозе, но к опасности идеологической в том числе, то есть они поверили в то, что страну заполонили чуждые им идеи, они готовы практически на всё. Видите ли, народ совершенно естественно считает таких, как Сахаров и Солженицын предателями. По одной простой причине: как Сахаров, так и Солженицын обращаются за помощью к иностранцам [наш разговор состоялся в 1973 году, когда в прессе развернулась яростная кампания против этих двух ведущих диссидентов]. Империалисты используют их обоих, и вы должны понять, что кто бы что ни говорил, а империализм – по-прежнему наш главный враг. То есть, если наш враг использует этих людей, это должно значить, что они – предатели. Сахаров призывал Запад наказать нашу страну, не давать нам статуса наибольшего благоприятствования в торговле со Штатами. Конечно, его считают предателем, и для народа является нормальным делом присоединиться к кампании за его разоблачение». Он на минуту остановился перед тем, чтобы выразить разочарование, но оно было не того рода, что я ожидал. «Националистические чувства в наши дни слабеют среди отдельных представителей интеллигенции. – заявил он. – Некоторые колеблются в решении присоединиться к кампании за осуждение Сахарова и Солженицына. Это не происходит автоматически, хотя должно бы».
Любой иностранец, когда-либо ставивший под вопрос советский образ жизни или оппонировавший, хотя бы мягко, ему или правительству СССР, неизбежно сталкивался с подобным проявлением клановой лояльности. Что бы русский ни думал про себя, он сплачивает ряды и поднимается в защиту нации против чужака. Причём такое поведение совсем не является попугайским повтором советской пропаганды, потому что я слышал, как диссиденты внезапно меняли свою позицию на противоположную, когда иностранец высказывал точно такую же критику их страны, которую они до этого выразили. Национальная гордость перед лицом иностранца является очень сильным чувством. Редактор одного журнала убеждал меня в том, что я ошибаюсь, если думаю, что русские нуждаются в наставнике, который разъяснит им, что говорить иностранцу. Без всяких подсказок люди обычно станут преувеличивать их жизненные стандарты перед людьми с Запада, посещающими их дома и фабрики. «Это естественно, – сказал он. – Люди чувствуют: «Мы же русские. Нам надо хорошо выглядеть перед иностранцами. Мы должны им показать, в особенности американцам, что живём хорошо».
Мы видим перед собой инстинкт, подобный клановому, срабатывающий рефлекс лояльности. Точно так же как в личных отношениях русские проводят чёткую границу между внутренним кругом доверенных друзей и посторонними, они ясно различают людей, принадлежащих к их клану, их нации, и всех других. Слова nash и chuzhoi постоянно вставляются как в пропагандистские речи, так и в разговор. Они обладают неимоверной силой в деле различения друга и врага и при решении вопроса о том, как к кому относиться, потому что русские мыслят лишь в терминах двух сторон – за и против. Скептицизм по поводу нейтральности у них врождённый. Слов: «Он nash человек, – или, наоборот, – он chuzhoi (занимает противоположную сторону)» – обычно бывает достаточно, чтобы решить спор.
Та же самая молодая женщина, которая говорила, что у неё мурашки по коже бегут от одного упоминания слова rodina, вспоминала, какая ярость охватывала её при прослушивании на западных радиостанциях неприятных новостей о России. «Когда я слушала «Голос Америки», то знала, что всё, о чём там говорилось, было правдой, полной правдой, но всё равно это приводило меня в бешенство, – сказала она. – В том, что это доносится из заграницы, было что-то оскорбительное. Словно иностранцы смеялись над нами. И я сердилась не столько на нашу систему, сколько на «Голос Америки». То же самое чувства неприятия чужаков умело возбуждается сегодня опытнейшими советскими пропагандистами.
Юрий Жуков, обозреватель «Правды» и телеведущий, предостерегал в 1974 году советских радиослушателей западных программ на русском языке словами, точно рассчитанными на то, чтобы вызвать у советского патриота гнев: «В наш светлый, чистый советский дом проникает чужой и, говоря на нашем языке, сеет всяческую ложь и клевету».
Громадная территория страны и изоляция её глубинки в течение длинных исторических эпох оставили в психологии русского человека сильные следы морального шовинизма. Отчасти это чистый этноцентризм. Как и другие крупные нации (Китай, Америка), Россия смотрит на окружающий мир и оценивает всех прочих по своим меркам. У русских есть поговорка про то, что все нации глядят на мир со своей колокольни, а русская колокольня – самая высокая[7]. Это чувство морального превосходства укоренилось в России после того, как главной религией страны стало православие, пришедшее из Византии. При царях русские начали считать Москву третьим Римом, защитницей единственной праведной религии и наследницей павшей Византии. Этот исторический этноцентризм вместе с чувством особой миссии страны был усилен и увековечен после большевистской революции, рассматриваемой русскими в качестве главного события ХХ века. Мессианская марксистско-ленинская идеология не только провозгласила Москву Новым Иерусалимом, но и сделала её единственной толковательницей коммунизма, которую должны восхвалять, и которой должны присягать на верность все революционеры мира.
До настоящего времени России удалось избежать культурного пессимизма, поразившего Запад. Хотя с точки зрения здравого смысла у России есть меньше поводов беспрекословно верить своей стране, чем у многих других государств, русские в своей массе не подвергают сомнению правильность советского образа жизни. Они ворчат по поводу нехватки товаров и их цен, жалуются на коррупцию, и могут сами лично мечтать о каких-нибудь половинчатых реформах, но не станут мучительно страдать от неверия в собственные силы или охаивать свою страну, либо испытывать приступы отчаяния, подобные тем, что терзали Американцев и людей с Запада в последние годы.
И я помню, как один пожилой русский говорил мне, что советские ветераны, независимо от их антагонистической позиции по отношению к американскому вторжению во Вьетнам, просто не могли представить себе, что двигало молодыми американскими ветеранами, когда те бросали свои военные награды в здание конгресса, протестуя против войны во Вьетнаме (фото). По его словам, это было оскорблением не только правительству, но и всей нации, чего русские с их страстным патриотизмом просто не могли морально поддержать. Поэтому очень немногие русские задаются вопросом о том, могла ли их жизнь быть устроена лучше или интересуются возможностью фундаментальной смены системы. Для них эти вещи подобны рассуждениям о смене собственных родителей. Они верят в родину-мать как в твердыню и избавительницу[8]. Кажется, что до сознания очень немногих русских, за исключением диссидентов, доходит, что их страна может быть непорядочной или виновной в преступлениях против морали. Чувство их этической невинности столь же непоколебимо, как ощущение, которое испытывали американцы, пока Вьетнам не принёс некоторым из них осознание национальной вины и понимание того, что их родина способна на причинение зла.
Защита русских от осознания подобных фактов, как я подозреваю, является одной из причин того, что советское руководство считает чрезвычайно важным не только скрыть правду о сталинских чистках, но и то, что миллионы граждан принимали участие в кровавых репрессиях. Потому что Красный Террор мог быть развязан одним человеком, как преследование Гитлером евреев, но осуществлялся он тысячами и тысячами людей, устраивавших ад на земле как для своих коллег, так и конкурентов. Эта национальная вина превращает экстраординарное разоблачение Хрущёвым сталинских чисток в чрезвычайное политическое действо, чреватое появлением опасных и беспокоящих эмоций у всего народа, и, несомненно у самого Хрущёва, хотя он считал, что совершил тактически полезный манёвр. Именно она превращает Солженицына, особенно его «Архипелаг Гулаг» в невероятно опасного для русских автора. Эта книга, как и его ранние произведения о трудовых лагерях, ставит русских читателей лицом к лицу с тем злом, которое совершили либо они сами, либо их родители, либо сограждане. Режим инстинктивно понимает, что осознание этого зла должно подавляться, не только потому, что такие книги вынуждают компартию допустить, что в преступлениях есть и её вина, что рискует её ослабить, но и потому, что побуждают весь народ увидеть, что нация способна на грех, а это понизит градус национального патриотизма, являющегося основой легитимности сегодняшнего режима.
Парадокс состоит в том, что, несмотря на присущее русским чувство национального превосходства и шквал бахвальства советской прессы по поводу того, что Советский Союз является первым, крупнейшим и наилучшим во всех мыслимых сферах и отраслях, оно представляет собой компенсацию глубоко укоренившегося в нации чувства неполноценности перед Западом в науке, технологии и торговле, а также перед его современными прагматическими достижениями. Именно Сталин стал продвигать в жизнь советский фетиш утверждениями, преувеличенно восхваляющими достижения страны, хотя он откровенно говорил и о её отсталости и необходимости его преодоления. При его правлении практика шовинистского преувеличения достижений России достигла нелепых пропорций: согласно энциклопедиям Александр Попов, а не Маркони изобрёл радио, Александр Лодыгин, а не Томас Эдисон придумал электрическую лампочку, а Иван Ползунов на 21 год опередил Джеймса Уатта в изобретении паровой машины и Александр Можайский намного раньше братьев Райт поднял в воздух первый аэроплан. В после сталинское время официальная политика провозглашения первенства русских во всём немного приутихла. Но эта практика продолжается и по сей день, судя по публикациям. Городская интеллигенция с её снобистскими предпочтениями всего западного, то и дело высмеивает этот вопиющий шовинизм с помощью саркастического замечания «Россия – родина слонов».
Но русские всех слоёв советского общества очень сильно верят в консервативный постулат nasha luchshe[9]. Эти два слова часто и порой без всякой видимой причины вставляются в разговор. Как-то раз я поднимался в лифте гостиницы «Интурист» на большой международный приём и невольно услышал разговор двух особ среднего возраста, хвалящих вечерние платья молодых женщин, приглашённых на этот раут. Несмотря на то, что их платья не были такими уж модными по сравнению с платьями некоторых гостей-иностранок, две старые сплетницы были переполнены гордостью. «Правда же наши девочки хороши? – щебетала одна. – Да, наши лучше всех» – был штампованный ответ другой.
Эта мысль настолько автоматически слетает с уст консервативно настроенных официальных лиц и простых людей, неважно, говорят ли они о женщинах, плотинах, подвигах космонавтов, тракторах или хоккее, что молодые люди, отличающиеся большим космополитизмом, с удовольствием пересказывают шутку о высокопоставленном коммунисте, жена которого узнала, что у того в любовницах – балерина. Она настояла на том, чтобы пойти с мужем в Большой театр и видеть соперницу. Они разместились в ложе вместе с другими важными зрителями, занавес поднялся, и на сцену выпорхнула изящная танцовщица, изображающая лебедя. Супруга толкает мужа под бок и спрашивает: «Эта?». «Нет, – отвечает он, – эта – Петрова». «Я довольна, слишком уж тонконогая». Чуть позже она показывает на другую балерину в пачке и вопросительно глядит на мужа. «Нет, эта – Иванова». «Хорошо, эта – дурна на лицо». В конце концов супруг показывает на балерину в глубине сцены. Жена внимательно осматривает молодую женщину, откидывается в кресло с довольной улыбкой и произносит: «Nasha luchshe».
Это национальное, не зависящее от реального положения дел, самоуважение, усиливается викторианской гордостью за мощь и достижения Советского Союза. Молодой карьерный коммунист Володя выразил её в своём шовинистском высокомерном презрении к немцам и другим народам, зависящих от поставок советского газа и нефти. Мой друг, британский дипломат, часто посещавший Восточную Германию и время от времени беседовавший с русскими солдатами, обнаружил, что они завидуют уровню жизни немцев, но, тем не менее, ощущают своё превосходство перед ними, словно их причастность к сильной руке Москвы компенсирует всё остальное.
Лишь небольшая кучка диссидентов протестовала на Красной площади против возглавляемого Советами вторжения в Чехословакию. Их схватили ещё до того, как они развернули свои плакаты. Намёк на неодобрение политики партии со стороны некоторых интеллигентов, входящих в советский истеблишмент, выведен в повести Натальи Баранской «Неделя, как неделя», рассказывающей о неделе в жизни работающей по специальности женщины, где она говорит мужу, что им следовало бы поговорить на такие серьёзные темы, как «Вьетнам и Чехословакия». Зоркие советские интеллектуалы отмечали, что речь идёт о логичной параллели между советским вторжением в ЧССР и американской интервенцией во Вьетнаме.
Но на фоне существенного безразличия к вторжению в Чехословакию со стороны масс, многие, очевидно, гордились демонстрацией советской мощи точно таким же образом, как англичане в ХIХ веке гордились силой британской империи. Такая гордость является одним из атрибутов принадлежности к сверхдержаве. Один знакомый русский писатель, который отдыхал в отпуске в Сочи в августе 1968 года, года в СССР, благодаря вещанию западных радиостанций стали просачиваться подробности о вторжении, говорил мне: «Отдыхавшие на курорте были на самом деле очень рады тому, что это произошло, – вспоминал он. – Наконец-то наши войска вошли в Чехословакию, говорили они. Давным-давно пора. Теперь надо продолжить и сделать то же самое с Румынией. Люди были довольны тем, что Россия применила силу. Силу они очень уважают. И любят, когда Россия её демонстрирует».
Отступление переводчика. Студенты иняза, будучи более продвинутыми в отношении сведений о Западе, конечно, были против вторжения в Чехословакию, даже если не облекали эту оппозию в явные слова. Мой друг Серёжа даже с родителями ругался по этому поводу, как он рассказывал. Поэтому для меня, пошедшего в армию на 5 лет позже и после ВУЗа и короткого (8 месяцев) преподавания французского и английского в школе, было шоком обнаружить в записной книжке у сержанта, который нас муштровал во время “учебки”, а я ему переписывал красивым почерком, чтобы откосить от чего-то типа драяния толчка какие-то стишки, текст песни или просто стихи, с заголовком “Мятеж в Чехословакии”, где дальше говорилось про каких-то славных десантников, которые сыпались на головы непокорных чехов и что-то в этом духе. Да, ещё раз я понял, как страшно был всегда далёк от “народа”.
Бухгалтер совхоза Геннадий сказал, что такая позиция была общей для большинства руководителей совхоза и простых рабочих, с которыми он общался. «Они поверили в эту несусветную чушь о том, что Советскому Союзу пришлось ввести туда войска для помощи народу страны». – сказал он. Интервенция была предметом национальной гордости. Другой мой друг, молодой учёный, разглагольствовавший о национальном рвении, однажды оказался в одной больничной палате с шофером, служившим во время чехословацких событий танкистом и въехавшим на танке в Прагу. Этот водитель, по его словам, был вполне приятным молодым человеком, но таким же слепым патриотом, как американские солдаты в Милае[10]. Он рассказывал учёному о том, как со товарищи уничтожал чехов при первых намёках на то, что они принадлежат к оппозиции. Как только кто-либо из местных появлялся на крыше, и экипажу танка казалось, что он представляет угрозу, то по словам шофера, они «наводили на дом большую пушку и сносили с него крышу». Учёный, лично не одобрявший вторжение, высказал некоторое сомнение в необходимости убийств без разбора, но водитель отмахнулся от его слов, проявив тот самый kvas patriotism[11]. По его словам, он ни о чём не жалел, «потому что они все – фашисты».
Русские как народ эмоционально так же привязаны к миру, как и американцы. Но обращение официальной пропаганды к военной теме и постоянное напоминание о бдительности и необходимости быть во всеоружии, повторяется куда чаще, чем на Западе. Из-за Вьетнама война стала темой раздора в США, тогда как в Советском Союзе она является не подвергающимся сомнению объединяющим элементом, служащим оправданию многих проявлений сегодняшней политики.
Даже в период разрядки международной напряженности и в качестве противоядия ей, советские руководители явно намеренно черпали примеры из Второй мировой войны для поддержания в боевой готовности патриотических чувств советского народа. Нет ничего удивительного, к примеру, в том, что многие из первых авторов писем, разоблачающих диссидентов типа Сахарова и Солженицына или предупреждающих об опасности проникновения западной идеологии подписывались как ветераны войны. В фильмах про шпионов и в военных мемуарах довольно часто либо прямо говорится, либо подразумевается, что Западу, даже во время войны, когда он был союзником СССР, доверять нельзя. В средствах массовой информации постоянно рисуется картина осаждённой России, служащая косвенным оправданием всеобщей воинской повинности, военной подготовки в школах, огромных военных расходов и жертв, которые советские потребители должны приносить, потому что Америка, Германия и другие капиталистические страны, якобы, строят свою экономику на военной промышленности и ни за что на свете не согласятся сократить военные расходы.
Для большинства американцев Вторая мировая война представляет собой отдалённую и незначительную абстракцию, главу из истории практически древнего мира и драму, разыгрывавшуюся на чужих подмостках. Наша память не хранит щемящей и ноющей боли, в отличие от воспоминаний европейцев. Нам не понять кровной глубины чувств французов, поляков или русских по отношению к немцам, и мы не можем полностью осознать того эмоционального воздействия, которое старые военные рассказы оказывают на их современное сознание. Наши отношения с Германией определялись новой эпохой, новой торговлей, новой дипломатией. Воевавший американец может вытащить свой дембельский альбом или медали и повспоминать былое в дождливый вечер. Время от времени у нас выйдет новая книжка про Потсдам или кто-то снимет фильм о высадке в Нормандии. Но ощущение войны ушло. Корея и Вьетнам вытеснили его из памяти и ослабили восприятие Второй мировой войны в качестве национального опыта и фактора современной политики.
Этот контраст с восприятием войны русскими очень ярок и выразителен. Для них война наделена мистическим смыслом. В ресторанах и гостиницах, в поездах и самолётах, совершенно незнакомые друг с другом люди, когда узнают, что их собеседник или собеседница были сержантами, медсёстрами, офицерами или военкорами на том же фронте, или проходили через один и тот же город или железнодорожный узел в ходе одних и тех же событий, вдруг начнут обмениваться военными рассказами. Те, кто были тогда детьми, с мрачным удовлетворением будут вспоминать, как пережили, в отрыве от родителей, несколько голодных лет на скудном хлебном пайке в эвакуации в Ташкенте, Куйбышеве, на Урале или в других отдалённых местах, когда гитлеровские армии окружили Ленинград и угрожали Москве. Русские любят посещать ежегодные слёты однополчан, потому что, в отличие от политических собраний, они взывают к подлинным чувствам. Само словосочетание «на фронте» имеет для советского человека тридцать лет спустя почти религиозное звучание, и ветераны гордо носят награды на публике по любому случаю. Русские, похоже, буквально понимают лозунг «Никто не забыт и ничто не забыто». Ни один иностранец, посетивший Советский Союз, не останется без неизгладимого впечатления от постоянного и повсеместного упоминания о войне, о вечной теме массовых людских потерь в ней, от того, что она служит объяснением отставания советской экономики от западной и от чувства, что для советских людей война закончилась лишь вчера.
Когда путешественник прилетает в Москву, из аэропорта он едет по шоссе, с которого виден огромный монумент в виде противотанковых ежей – крестов, сваренных из трёх рельсин, показывающий как близко нацисты подошли к столице и увековечивающий то место, откуда русские погнали их назад. В Одессе туристов водят в грот, где скрывались партизаны, когда город был занят немецкими и румынскими оккупантами (про румын, нынешних коммунистов, гиды в своих объяснениях, благополучно забыли и не упоминают совсем). Памятник в виде измождённой матери в Литве символизирует страдания маленькой нации, попавшей в ужасные тиски между двумя огромными армиями.
Стоило президенту Никсону нанести два визита в Советский Союз, как во время первого, его везут на Пискарёвское кладбище в Ленинграде – обширное пространство, заполненное могилами людей, погибших во время войны, мрачное напоминание об ужасно высокой цене 900-дневной блокады этого города, а когда он приехал два года спустя, то его повезли в Хатынь в Белоруссии, где возведена бронзовая статуя мужчины, бережно держащего на руках умирающего малолетнего сына, что символизирует стирание с лица земли и сожжение нацистами живьём 149 жителей, заподозренных в сотрудничестве с партизанами, действовавшими в тылу врага.
И так повсюду. Практически ни один город, ни одно село в европейской части России, в Белоруссии, на Украине и в Прибалтике не обходится без своего мемориала, братской могилы, памятного знака или вечного огня, посвященных павшим в войне. В таких местах как северный Кавказ, где нацистские войска овладели вершиной Эльбруса и стремились захватить нефтяные месторождения Баку, такие мемориалы играют на тему межнациональной солидарности, являясь свидетельством того, что данный регион защищали русские, украинцы, армяне, грузины, карачаевцы и черкесы. Даже на горнолыжном курорте оборудована комната памяти.
Я очень хорошо помню экспозицию такого рода, устроенную в древнем городе Пскове. В местном музее мы с Энн незаметно прошли от коллекции икон, кубков и чаш царских времен в зал, где была представлена панорама Пскова в 1944 году, были выставлены образцы захваченного у немцев оружия, висели портреты местных героев в наградах и страшные фотографии казни через повешение немецкими солдатами пяти партизан. Двое из них уже болтались на виселицах, а троих подводили к петлям. В другой гротескной сцене десятерых мужчин в простой крестьянской одежде расстреливали на городской площади перед глазами женщин и детей, специально согнанных на экзекуцию. Эти попытки бередить раны войны, делая их незаживающими, мне показались мазохизмом.
При этом не наблюдается никаких признаков того, чтобы подобная практика ослабевала, поскольку акцент на воспоминаниях о войне не только усиливает патриотические чувства, но и указывает на необходимость бдительности и боеготовности в наше время. Поразителен тот факт, что в 1975 году, в тридцатую годовщину победы союзников над Германией на население прессой был вылит такой ушат пропаганды, что некоторые западные эксперты оценили этот пропагандистский выброс как намного больший, чем предыдущие – в 1965 или в 1970, на 20-ю и 25-ю годовщины победы в Европе. Порой связь между пропагандой и текущими событиями является довольно явной. В 1972 году группа американских студентов путешествовала по СССР после переговоров на высшем уровне (Брежнев-Никсон). В городе Орёл, в центральной России они попали на сеанс в кинотеатре под открытым небом, расположенном прямо в туристическом лагере. Воинственный документальный фильм, который они увидели, представлял, по их рассказам, нарезку из кадров американских бомбежек Северного Вьетнама, израильских воздушных налётов на арабов и атаку фашистских войск на советские войска во время второй мировой войны наряду с эпизодами других танковых сражений. «Всё это выглядело так, словно война закончилась только вчера, – в недоумении сказал американец. – Почему они никак не могут оставить эту тему в покое?»
Культурная жизнь Советского Союза насквозь пропитана военной темой, всегда окрашенной в героические, а не в мрачные цвета. «Они не хотят воспитывать нацию пацифистов». – поделился со мной своим мнением американский студент. В репертуаре прессы фигурирует не только целый лист военных штампов типа «мобилизация резервов» и «трудовая вахта», хотя речь идёт о работе на мирной фабрике, и в приложении к экономике звучат те же военные термины, но и тема войны является самой популярной для написания книг и съёмки кинофильмов. Некоторые из этих произведений явно шовинистические, другие более тонкие и более интересные, потому что советские авторы поняли, что можно сколотить капитал на этой теме и даже позволить себе некоторые творческие эксперименты.
Психологические повести о партизанах белорусского писателя Василя Быкова завоевали популярность читателей – в них рассказывается, как кто-то из партизан раскалывается и начинает сотрудничать с врагом, а кто-то идёт на достойную верную смерть. Интеллектуалы, которых я знал, считали Быкова великим писателем за то, что он исследовал вечные экзистенциональные проблемы морали, выходящие далеко за пределы окружающей обстановки военного времени. Константин Симонов, бывший военкором газеты «Красная Звезда», органа вооружённых сил, стал практически самым знаменитым в стране писателем, благодаря своим дневникам и романам, в которых он переходит от батальных сцен и стратегических пейзажей к полудокументальным описаниям взглядов полководцев и руководителей страны в войну. Авангардный театр «Таганка» показал «А зори здесь тихие», очень трогательную и эффектно поставленную пьесу про группу русских женщин, убитых нацистами недалеко от советско-финской границы. В других произведениях рассказывается о встречах ветеранов, проблемах женщин на домашнем фронте, о чувстве вины, которое испытывает молодая женщина из-за того, что была неверна мужу, погибшему на фронте.
«Война» – второсортный роман писателя Ивана Стаднюка, нацеленный на возбуждение в читателе ура-патриотических чувств, рисует самый льстивый за последние годы портрет Сталина. «Горячий снег» Юрия Бондарева повествует о героической обороне Сталинграда, и приукрашенный образ Сталина появляется и в нём, в воспоминаниях одного из персонажа тот выглядит как «человек, чей облик врезался в сознание прочнее, неизгладимее лиц покойных отца и матери». Дедушкой военного кинематографа в годы моего пребывания в СССР был фильм «Освобождение» – пятисерийная киноэпопея, рядом с которой картина «Унесённые ветром» выглядит короткой[12]. В ней совершенно не упомянуты первые годы войны, когда Сталин паниковал, а русские отступали, но зато живописуется период от перелома в ходе войны до взятия Рейхстага в Берлине. Слишком много других книг и фильмов на тему войны выходит ежегодно и невозможно перечислить даже основные произведения. Достаточно сказать, что в любое время года книги о войне хорошо раскупаются, а в том, что касается советского экрана, так эта тема для него важнее, чем вестерны для Голливуда.
Шпионские фильмы и романы являются ещё одной страстью русских, поскольку, если повсюду в мире разведывательные агентства подвергаются резкой критике, советский разведчик по-прежнему является национальным героем. В этих произведениях нет и тени намёка на иронию, которая сквозит в фильмах à la Джеймс Бонд. В конце 1974 года, когда американская пресса прожаривала на горячих угольях Центральное Разведывательное Управление за его делишки в Чили, советские медиа в очередной раз восхваляли сверхшпиона Рихарда Зорге, который, под маской корреспондента немецкой газеты в Токио, заранее сообщил о готовящемся вторжении нацистов в Польшу и о планах Гитлера напасть на Советский Союз. Тот же факт, что Сталин проигнорировал сообщение Зорге, всегда опускается. В то же самое время, когда ЦРУ били в хвост и гриву в американской прессе за то, что оно совало нос во внутренние дела, самый либеральный советский журнал «Новый Мир» печатал героическую сагу о контрразведчиках организации СМЕРШ[13], занятых выкорчёвыванием из партизанских рядов польских националистов, не входивших в компартию, но боровшихся против нацистов в 1944 году. Роман был посвящён «Тем немногим, у кого очень многие в долгу». Чтобы сравняться, предположим, с этой публикацией, журнал «Нью Йоркер» должен был напечатать серию статей, прославляющих Аллена Даллеса и Ричарда Хелмса[14]. Самыми популярными телесериалами последних лет были «Семнадцать мгновений весны» и «Щит и меч», сказки о советских мастерах шпионского дела, проникших на верхушку нацистской иерархии. Их прокатывали без всякой оглядки на то, какое воздействие они могут оказать на разрядку. Тем не менее, когда в 1974 году финское телевидение показало американский музыкальный фильм 1957 года «Шёлковые чулки», рассказывающий о похождениях советских агентов в Париже, советское посольство заявило финнам решительный протест.
Произведения на патриотические темы можно найти в любом русском медиуме. Одной из самых поразительных постановок является выступление танцевальной труппы Моисеева[15] под названием «Партизаны». Это блестяще поставленный номер, исполняемый танцорами, одетыми в казацкие чёрные бурки с развевающимися полами, что делает их похожими на грозных коршунов или воронов. Вначале появляется один партизан, изображающий спешившегося наездника, потом другой, и вот уже множество танцоров плавно двигаются по сцене с большой скоростью, словно скачут по ночной степи. Потом вдруг они распахивают бурки, и мы видим представителей разных национальностей и социальных слоёв – молодых людей обоих полов, белокурых прибалтов, похожих на арийцев, якутов, напоминающих эскимосов, азиатов, железнодорожных рабочих, солдат, десантников и матросов. Великолепно исполненный танец становится очень ярким выражением героического единства и солидарности всех советских народов. Короче говоря, спектакль представляет собой одновременно и пропагандистское напоминание о военных подвигах и достижение культурной жизни. Советская публика его любит и ансамбль гастролирует по всему свету.
Очень немногим русским в возрасте за 35 нужно делать усилие, чтобы вспомнить про войну. Я слышал множество грустных рассказов о личных испытаниях, но мне запомнился рассказ худощавого энергичного актёра, приковавший внимание целой комнаты гостей. Он с юмором вспоминал годы войны, когда служил механиком в авиации. По его словам, для того, чтобы противостоять холоду, боли, страху, люди стремились всеми путями раздобыть хоть какой-нибудь алкоголь. Одним из таких способов было сцеживание тормозной жидкости из редукторов шасси самолёта. Потом эту жидкость надо было очистить от масляных примесей, пропуская через противогазный фильтр. Процесс был многотрудным и медленным, но выпивка получалась в итоге сносной. «Конечно, – рассказывал актёр, – после того, как мы их подоили, самолёты дружно кренились на бок при посадке».
Наш гид на Кавказе поделился с нами более терпимым впечатлением от немцев, поскольку немецкие солдаты спасли его от казни. Он был подростком, и оккупационные войска взяли его на принудительные работы, где он сильно обозлил немецкого сержанта, уронив тому на плечо телеграфный столб. Сержант в гневе повёл его к ближайшим кустам, расстёгивая кобуру пистолета. Другие солдаты, поняв, к чему идёт дело, стали кричать: «Вилли, мы знаем, что ты сердит, но то, что ты собираешься сделать – ужасно». Сержант дважды пытался вытащить пистолет, но товарищи ему помешали. Потом, по словам русского, «сержант так мне врезал, что я отлетел на пять метров. Но больше ничего не было. Поэтому я скажу так: среди немцев тоже были люди. Спасли мне жизнь». Но взгляд нашего гида отличался большей благосклонностью, чем взгляды большинства.
Морской биолог из Мурманска, потерявший на войне отца, дядю и семь других родственников, сказал мне, что ни в коем случае не может поддерживать политику разрядки с Западной Германией. «Я знаю, что миру нужен мир, – говорил он, – но немцев я ненавижу». Я слышал, как многие русские в частных разговорах высказывали опасения по поводу того, что Брежнев заходит слишком далеко в своём доверии к Вилли Брандту и немцам. В Самарканде я чувствовал, насколько враждебно люди были настроены по отношению к германцам. Продавец магазина принял меня за немца, когда я спросил цену узбекского головного убора и не ответил на мой вопрос. Когда я переспросил, он заорал: «Мы немцев не обслуживаем!» Молодой техник из Восточной Германии, проходивший стажировку на заводе в 150 км от Москвы по направлению к Ленинграду, говорил мне о том, что был сражён недружелюбием русских из провинции. «В глубине души они даже не верят, что война закончилась, – недоумевал он. – Они только и думают о том, что немцы хотят поубивать всех русских, а русские были бы не прочь убить всех немцев. А я им и говорю: вот же я! Немец, но вас убивать совсем не хочу. Война-то кончилась. В нашей части Германии мы социализм строим». Этот молодой специалист так боялся гнева русских, что не осмеливался выпивать с рабочими завода после смены, хотя находился на предприятии по официально субсидируемой программе стажировки. Его очень угнетал тот факт, что рабочие не делали никакого различия между Западной и Восточной Германией. «Я дни напролёт им доказывал, что в нашей части Германии живут друзья СССР, и что мы строим там социалистическое общество, – горячился он. – Без толку, похоже. Для них немцы были немцами, и они всех нас ненавидели».
Однако власти предержащие весьма обеспокоены тем, что патриотические чувства, испытываемые теми, кто прошёл войну, недостаточно успешно передаются молодёжи. Для привития таких настроений молодым людям издаются указы, собираются писательские конференции и публикуются рецензии на фильмы. Молодая поросль чувствует эту идеологическую обработку с раннего возраста, поскольку её заставляют отдавать должное жертвам, принесённым в военное время. Одна из таких сцен, навсегда врезавшихся в мою память, представляла детей, мальчиков и девочек лет 11 или 12, стоящих на посту у военных мемориалов. Я помню ветреный день в Одессе, у памятника на возвышении у берега моря. Небо было предгрозовым, ветер гнал волны с белыми барашками. Четверо детей в красных пионерских галстуках, синих брюках и юбках, в белых рубашках, несли вахту по краям мемориала. Получилось так, что я пришёл туда, когда была смена караула. Мы остановились посмотреть. По дорожке издалека мерно шагала, на манер часовых КГБ у мавзолея Ленина в Москве, новая смена, отводя руки широко в стороны. Гравий скрипел под их ногами, когда они проходили весь этот церемониал – молчаливые, дисциплинированные, отдававшие себя со всей серьёзностью священному долгу – почётной обязанности стоять на страже Родины.
Такие церемонии стоят в одном ряду с военной подготовкой, даваемой по всей стране в средних школах, со всеобщим призывом восемнадцатилетних в армию и очень серьёзным отношением к офицерским курсам в ВУЗах, где готовят резервистов советской армии. Первым нашим столкновением с проявлением полувоенных действий в гражданской жизни была отправка нашей 11-летней дочери Лори на Ленинские горы на игру zarnitsa, организованную для шестого и седьмого классов военруком её школы. Всё это вполне могло бы походить на американский летний лагерь, где дети играют в захват вражеского флага, если бы не леденящая душу серьёзность, с которой мероприятие проводилось. Когда Лори пришла домой, она рассказала, что два класса, дети от 11 до 13 лет, вначале муштровались военруком в форме ходить строем и выполнять повороты налево и направо. В гостиной она показала нам эти повороты. Все разделились на две команды – одной дали пришить на рукав синие нашивки, другой – зелёные. Синим был дан приказ рассыпаться в горах как партизанам, а зелёные должны были их преследовать, ловить, срывать нашивки и брать в плен. «Долго мы не играли, потому что было очень холодно, – сказала Лори. – На земле лежал снег, и я простыла, потому что меня поставили сторожить пленных. Тем не менее, со строевой подготовкой вся игра длилась часа четыре после уроков. Игра проводилась во всех школах. В старших классах она становилась сложнее, так как инструкторы вводили азы тактики на поле боя. Когда я играл в теннис на корте неподалёку от Ленинских гор, то часто видел школьников, игравших в «Зарницу» в близлежащем подлеске. Мой знакомый студент одного из американских университетов однажды был сильно позабавлен, заметив группу русских студентов, все они были в тёмно-синей форме: они не только взяли в плен «противника», но и поставили пленников в ряд у стены и имитировали их расстрел. Расстрелянные играли роль умиравших от выстрелов с полным правдоподобием.
Это был всего лишь один из примеров такой деятельности, иллюстрирующих для меня тот факт, что линия, разделяющая военную и гражданскую жизнь, так явно прочерченная на Западе, в советском обществе была очень тонкой. Национальная программа физической подготовки называется: «Gotov K Trudu I Oborone». Телепередача: «А ну-ка парни!» нацелена на то, чтобы популяризовать среди молодёжи различные военные навыки и умения с помощью организации районных и общесоюзных соревнований в стрельбе по мишеням, она обучает искусству самообороны и просвещает зрителей по юридическим вопросам, имеющих отношение к военной службе. С 14 лет молодые люди могут вступать в добровольное общество содействия вооружённым силам, ура-патриотическую организацию энтузиастов, заявленной целью которой является подготовка гражданского населения «в духе неослабевающей готовности к защите интересов социалистической родины». Известная под инициалами ДОСААФ, – это организация не имеет аналогов в Америке. Она соединяет в себе функции клубов 4-Эйч[16], организации бойскаутов, ИМКА[17], гражданской обороны, Американского легиона[18] и Национальной гвардии[19], с филиалами в совхозах и колхозах, на заводах и фабриках, в институтах и жилых кварталах по всему Советскому Союзу.
Аппарат этого общества огромен. Я с удивлением узнал в ходе одной из публичных лекций, что ДОСААФ насчитывает 65 миллионов членов. Организация даёт уроки военной истории и тактики, содержит и строит убежища для граждан на случай войны, учит вождению и материальной части автомобилей и другой самодвижущейся техники, обучает работать с радио и устройству электрооборудования, организует кружки авиамоделизма, парашютистов, молодёжь учится стрелять по мишеням и овладевает профессиями «имеющими военную значимость», как гласит рекламная брошюра этого общества. Под его эгидой организованы клубы автолюбителей и школы, обучающие вождению. Любители собак могут записаться в клубы служебного собаководства при этом обществе и получить собаку породы, пригодной для военных целей. Тот, кто возьмёт к себе домой такую собаку и запишется на курсы её дрессировки, может рассчитывать на дополнительную жилплощадь.
Для человека, серьёзно заинтересованного в военной карьере, Советский Союз располагает по крайней мере 135 (по сравнению с десятью американскими) военными училищами и школами, готовящими офицеров. Настоящее знакомство с жизнью военных начинается в общенациональном масштабе в девятом, и продолжается в десятом классе, то есть занимает два последних года школьного обучения с обязательными для мальчиков и девочек уроками военной подготовки и гражданской обороны два раза в неделю. В школьном учебнике, который мне дал посмотреть мой приятель, на первой странице чёрным по белому напечатал текст, выдержанный в духе риторики холодной войны: «СССР является миролюбивым государством… Нет такого преступления, которого не совершили бы империалисты». В издании 1973 года есть две строчки о разрядке напряжённости в отношениях между СССР и США, обрамлённые предупреждением: «США не свернули со своего агрессивного курса» и «требования быть готовыми к войне возросли в последнее время в империалистических кругах, в первую очередь в США, подогреваемых международной ситуацией неослабевающей опасности новой мировой войны». Учебник предназначен для школьников всей страны.
Потом авторы текста учебника быстро переходят к описанию советских вооружённых сил, инструкциям по разборке оружия, бросанию гранаты из окопа, учат правильному положению тела при стрельбе лёжа, рассказывают, как делаются противотанковые ловушки и описывают тактику поведения на поле боя. Каждое лето школьники едут в военный лагерь на срок от пяти дней до месяца. Там они совершают марш-броски с вещмешками за плечами и стреляют из такого оружия, как знаменитый автомат Калашникова[20], используемый герильей по всему свету. «Это-советские школьные эквиваленты американских военных лагерей тренировки новобранцев типа Форт Дикс[21] или Форт Джексон[22], – заметил в разговоре со мной американский военный атташе. – Платит им не министерство просвещения, а министерство образования».
Как сказал мне один русский, в конце 1960-х «враги» в обучении военному делу недвусмысленно обозначались как американцы, но с наступлением разрядки в 1970-е в некоторых лагерях обозначение противника стало размытым, хотя молодёжь ясно понимала, кто это. Мишени для тренировочной стрельбы, как сказал тот парень, неизменно изображались в фетровых широкополых шляпах, это был «символ принадлежности к классу буржуазии», чтобы выдерживался классовый [марксистский] подход. Другой долговязый подросток признался мне в том, что на его взгляд, порядки в летнем лагере были уж очень приближёнными к реальности, начиная от тщательного личного обыска каждого школьника на предмет проноса в лагерь алкоголя или другой контрабанды. «Еда была настолько отвратительной, что я мог проглотить лишь пару ложек, ходил всё время голодным». – пожаловался он. Его отец, пацифист, был очень доволен, что после лагеря с сына слетел романтический флёр по отношению к армии. «Мне с самого начала эта идея не нравилась, – поделился со мной отец. – Но есть и положительная сторона, у парней не осталось никаких иллюзий насчёт армии».
В результате многие молодые люди отчаянно хотят поступить в любое учреждение, дающее высшее образование, чтобы получить звание офицера запаса и избежать обязательной двухлетней срочной службы. Но и в ВУЗах курсы военной подготовки намного серьёзнее, чем американская программа подготовки офицеров запаса[23]. Вдобавок к обычным лекциям о званиях, подразделениях уставе военной службы и двухмесячному лагерю на выпускном курсе, советские военные специалисты разработали военные приложения для каждой специальности, которой обучают студентов. Будущие выпускники иняза готовятся стать военными переводчиками, рассказывал мне бородатый студент. «На военной кафедре мы учим всю военную терминологию и всю номенклатуру американского оружия – чтобы быть готовыми к мобилизации». – сказал он. Студенты биологического факультета учатся способам защиты здоровья людей в случае ядерной атаки и изучают военную паразитологию и военную микробиологию», – сказала студентка такого факультета. Девушки в МГУ, как и повсюду, не отстают от парней в стрельбе по мишеням. «Меня положили рядом с полковником, который показывал, как держать автомат Калашникова[24]. – с улыбкой рассказывала та же студентка-биолог, эффектная блондинка с типично славянским лицом, которое суженый разрез татарских глаз делал ещё выразительнее. – Я выстрелила три раза. Даже в стенку не попала. Моих пуль так и не нашли. Но полковнику я понравилась, и он поставил мне «тройку».
Интенсивная советская пропаганда, затрагивающая Вторую мировую войну периодически используется для продвижения политики разрядки, особенно в преддверии визита какого-либо крупного западного руководителя. Тон задал в 1972 году Евгений Евтушенко, сочинив прочувствованное стихотворение, о встрече американских и советских войск на Эльбе, в котором живописуются радостные картины военного сотрудничества союзников и совместная победа над нацизмом. Я встречал немало людей в возрасте, с теплотой вспоминавших о сотрудничестве с иностранцами – одни обслуживали аэродромы, где приземлялись американские самолёты с грузом ленд-лиза, другие служили в мурманском порту, куда тёк громадный поток транспортов с американской помощью Советскому Союзу. Однако официальная пропаганда куда чаще обходит молчанием факты конкретного сотрудничества, заостряя внимание на конфликтных ситуациях и случаях недоверия.
11 января 2017 года в 11 часов в Мурманском областном краеведческом музее начнет работу выставка «Арктический конвой идет в Мурманск». Выставка посвящена 75-летию прибытия в Мурманск первого арктического конвоя с грузами с военной помощью от союзников СССР.
В Мурманске, например, городские власти воздали хвалу военному сотрудничеству, но в местном музее, несколько залов которого были посвящены войне, нет ни единого экспоната, который позволил бы русским посетителям хоть что-нибудь узнать о ленд-лизе. Среди панорамных фотографий, показывающих разрушения, причинённые Мурманску нацистскими бомбёжками, я нашёл номер журнала «Харперз» с передовой статьёй американского журналиста Дэйва Марлоу, добравшегося до города на американском корабле. Он описывает опасный путь каравана транспортных судов, преследуемого немецкими подлодками и самолётами и громадное облегчение команды по достижении порта. Потом пишет о разрушенном Мурманске. Но единственный переведённый абзац заключался в описании его впечатлений о Мурманске, а упоминания об опасностях, подстерегавших суда в пути не было вообще, как было не понятно, с какой стати американец оказался вдруг в Мурманске.
Из любопытства я спросил Елену Павлову, энергичную директора музея, имеет ли она информацию о количестве транспортов или размере союзнической помощи, прошедшей через Мурманск. «Ни разу за все годы, что прожила здесь, эти данные мне не попадались». – ответила она. Потом посоветовала обратиться в новую красивую техническую библиотеку города, где её директор, Вера Попова, импозантная грудастая женщина со статью руководящего работника, с гордостью водила нас часа два по просторному светлому современному зданию. После экскурсии я осведомился о транспортах. Задания тут же были даны сотрудникам. Примерно через час один из них принёс тонкую книжицу, где сообщалось, что в 1942 году 93 советских корабля были задействованы в снабжении фронтов, но ни словом не упоминалась ни американская, ни британская помощь.
Дальнейшие поиски ни к чему не привели, к великому смущению моего официального сопровождающего Николая Беляева, редактора газеты «Полярная правда», органа Мурманского обкома партии. Однако на следующий день он с торжествующим видом показал мне книгу, где в двух строчках были упомянуты «иностранные мореплаватели, проведшие сюда свои корабли в годы войны». Но смысл абзаца ничего общего не имел с ленд-лизом, так и оставшимся без упоминания. Речь шла скорее об иностранцах, которые хвалили за помощь «советских пограничников, помогавших тушить пожары» на иностранных судах. Пара кораблей упоминалась по именам, но какой стране они принадлежали и почему были в Мурманске, об этом ничего не говорилось. Такие неуклюжие купюры наверняка были сделаны лишь намеренно, то есть цензоры вымарали упоминания о британской и американской помощи СССР размером в 15 миллиардов долларов.
На самом деле один советский журналист и один кинорежиссёр подтвердили позже мою догадку. По их словам, такое замалчивание привело к тому, что единственным видом американской помощи, якобы, являлась tushenka, да и её количество приуменьшалось. Кинорежиссёр счёл практически революционными слова, произнесённые в 1973 году комментатором «Правды» Юрием Жуковым, когда тот упомянул на телевидении о том, что американская помощь в действительности включала в себя самолёты, грузовики, джипы, запчасти и другое жизненно важное оборудование. «В первый раз за многие годы наш народ услышал такие слова о вашем ленд-лизе», – сказал режиссёр. Передачу больше так и не повторили.
Полная и откровенная картина вклада Запада в советские военные усилия не соответствовала бы этноцентрической точке зрения руководства, взгляду, который, как правило, не принимает во внимание глобальный аспект войны, а ставит Россию в её центр, отодвигая всех остальных на второй план. Понятно, что этим грешат все народы, но через цензуру такая позиция доведена в России до абсурда. Для национальной гордости было бы болезненным ударом допустить, что Москва обращалась к Западу за помощью в критической ситуации. В силу какого-то глубоко укоренившегося комплекса неполноценности подобную информацию всё время скрывали, шла ли речь о ленд-лизе или помощи голодающим в России через администрацию помощи Герберта Гувера в 1920-е годы[25] (трактуемую Большой советской энциклопедией в основном как организацию прикрытия подрывной и шпионской деятельности), либо о больших закупках Советами американского зерна в 1972 году.
Для русских война совсем не является безусловным символом союзнических действий. Даже сегодня они высказывают претензии к Западу в отношении ведения войны. Из чувства идеологической солидарности, они чаще прославляют скромную на самом деле роль поляков, румын и венгров в борьбе против захватчиков и почти никогда не упоминают о вкладе англичан, французов и американцев. Но и за пределами этой официальной линии меня часто осаждали вопросами, почему Запад намеренно затягивал высадку в Нормандии, что позволило нацистам сосредоточить силы против русских. Такое мнение очень широко распространено и рассматривается русскими как намеренное предательское действие. По этому поводу многие цитируют Сталина, всегда избегая упоминать о том, что именно пакт о ненападении, заключённый между Сталиным и Гитлером и действовавший с 1939 по 1941 год, позволил немцам в первые военные годы собрать силы против Великобритании, не отрываясь на второй фронт на Востоке. Многие американцы не думают об ответе на этот вопрос, если им его задают. Мой же ответ состоял в том, что мы совсем не хотели бы, чтобы Россия пала обескровленной, иначе не вбухивали бы в страну миллиарды помощи по ленд-лизу через Мурманск, на что русские обычно отвечали, что вся помощь была очень скудной и состояла лишь в тушёнке. Такой ответ можно было получить как от официального представителя МИДа, так и от известного журналиста, которым было выгодно так заявлять, зная настоящее положение дел, так и от обычных, искренне несведущих, людей. Люди информированные, готовые допустить, что военная помощь была более объёмной, обычно отвечали: «Ну это же лишь доллары, а мы заплатили кровью».
Другой постоянно ноющей раной, осложняющей отношение Запад-Восток, является широко распространённая сегодня вера в то, что союзники пытались, через Аллена Далласа, находившегося в Швейцарии, войти за спиной Москвы в сговор с немцами.
Такова основная тема популярного шпионского сериала «Семнадцать мгновений весны», сюжет которой фальсифицирует историю, проецируя картину нечистоплотности американцев. Советский шпион, симпатичный эмигрант по фамилии Штирлиц, просочился в ряды Гестапо и раскрыл заговор главы СС Генриха Гиммлера с целью провести сепаратные переговоры о заключении мира с Западом при посредничестве фельдмаршала Альберта Кессельринга, командовавшего подразделениями СС в Италии. По фильму выходит, что этому заговору удаётся воспрепятствовать только и исключительно благодаря блестящей работе Штирлица и знаменитому недоверию хитреца Сталина, который учуял, что союзники «жульничают». Несмотря на то, что телефильм и книга, по которой он был снят, были представлены публике как целиком «основывавшиеся на фактах», в распоряжении Москвы никогда не было ни одного супершпиона, который проник бы в высшее руководство СС.
Кроме этого, автор книги и сценария Юлиан Семёнов сжал временные рамки событий с тем, чтобы предполагаемое предательство союзников выглядело ещё постыднее, представив версию, противоречащую опубликованным дипломатическим документам. Согласно записям об официальных коммуникациях Америки и Советов во время войны, хранящихся в архивах Госдепартамента США и опубликованных у нас в открытой печати в 1968 году, такие переговоры были инициированы помощником Кессельринга и касались потенциальной капитуляции нацистских войск в Италии и только в ней. Американский посол Аверелл Гарриман тут же уведомил о них советское правительство и пригласил его для участия в них. Ничто в этих документах не указывает на малейшее участие Гиммлера, и даже речи не идёт о каком-либо более широком мирном соглашении с немцами. Но в них говорится о почти параноидальном отказе Сталина принять это, высказанное с позиции доброй воли, приглашение русским участвовать в переговорах, что в конце концов вынудило Рузвельта в изумлении протестовать против сталинских обвинений.
Выпуск в эфир этого телесериала до завершения визита Брежнева в Америку летом 1973 году был бы довольно щепетильным для советских властей делом, поэтому его отложили. Но калибр произведения – с точки зрения значимости и технического исполнения это был совершенно точно лучший телевизионный сериал, что я видел в Советском Союзе – сделал его мгновенным хитом. Он стал настолько популярным, что его повторный показ прошёл той же осенью, а политический посыл оказал огромное влияние на зрителей всей страны. Некоторое время после повтора я говорил о нём с оперным певцом и капитаном армии, с которыми оказался в одном купе поезда «Ленинград-Москва». Оба были искренне убеждены в том, что американцы в конце войны были готовы предать Россию, а мои отсылки к документам их совершенно не интересовали.
«Хорошо что Сталин пронюхал это дело, иначе у нас были бы проблемы». – сказал оперный певец.
«Вам неприятно это слышать, но именно так было, – с такой же решимостью, как и певец, резанул капитан. – У нас есть документы в доказательство тому. Конечно, фильм художественный, но мы знаем, что делалось за нашими спинами».
[1] Вениамин Григорьевич Левич (1917-1987) советский физик, член-корреспондент АН СССР (1958), ученик академиков Ландау и Фрумкина. В 1972 году подал документы на выезд в Израиль, в этой связи произошло расформирование кафедры химической механики. Его уволили с работы и после шести лет борьбы за выезд и во многом благодаря помощи международной научной общественности, а также личной просьбе сенатора Э. Кеннеди, посетившего СССР, в 1978 году ученому наконец разрешили выехать в Израиль.
[2] Американская патриотическая песня, написана в 1938 году, также известная под названием “Aмерика”, на слова Самюэла Френсиса Смита и мелодию национального гимна Великобритании «Боже храни королеву».
[3] Понятие «эпохи невинности» (age of innocence), вошло в обиход после успеха одноименного романа американской писательницы Эдит Уортон (1862-1938) и охватывает период жизни примерно со второй половины XIX века до начала Великой депрессии 1929 году.
[4] Если мы с уверенностью можем сказать, что автор понизил в звании генералиссимуса, то на чей счёт, Анатолия или Хедрика Смита отнести несуразицу о победе над Наполеоном, мы не знаем. Маловероятно, что русский взрослый и образованный человек мог не знать, что с Наполеоном воевал Кутузов, который, конечно же, никаких его войск не разбивал (вот этого как раз многие русские не знают, вернее, не хотят знать) – их разбил Веллингтон под Ватерлоо, а не Суворов. Прим. перев.
[5] Джон Пол Джонс (1747-1792) — шотландский моряк, служивший в Великобритании, США и России. Наиболее известен участием в Войне за независимость США.
[6] Дэви Крокетт, (1786 — 1836) — американский путешественник, офицер и политик, ставший персонажем фольклора США.
[7] Честно скажу, что второй части поговорки никогда не слышал. Скорее всего автор додумал её сам. Прим. перев.
[8] Строчка из псалтыря, псалом 18, стих 2
[9] Так в тексте. Автор считает, что эти слова означают «наша (вместо «наше») лучше всех», в оригинале ours is the best, хотя в русском языке фраза стоит в сравнительной, а не в превосходной степени. В анекдоте, следующем ниже, он снова повторяет этот перевод, что говорит о его неполном понимании слов. Прим. перев.
[10] Массовое убийство в Сонгми — военное преступление, совершённое солдатами Армии США в деревенской общине Милай, округ Сонтинь провинции Куангнгай в Южном Вьетнаме), которое получило мировую известность в 1969 году в ходе войны во Вьетнаме.
[11] Так в тексте, Х.С. знает, как правильно и пишет выше kvasnoi patriotism.
[12] Длина фильма режиссёра Виктора Флеминга и продюсера Дэвида Селзника«Унесённые ветром» (Gone With the Wind), поставленного по одноимённому роману Маргарет Митчелл, составляет 3 часа 58 минут.
[13] Надо полагать, что речь идёт о романе Владимира Богомолова «В августе сорок четвёртого»
[14] Ричард Хелмс сменил Алена Даллеса на посту директора ЦРУ в послевоенное время.
[15] Официальное название коллектива – Государственный академический ансамбль народного танца имени Игоря Моисеева — хореографический ансамбль народного танца, созданный в 1937 году хореографом и балетмейстером Игорем Александровичем Моисеевым.
[16] 4-Н – крупнейшая молодёжная организация Америки, возникшая под эгидой министерства сельского хозяйства США и призванная воспитать из американской сельской молодёжи ответственных граждан страны.
[17] ИМКА (Young Men’s Christian Association — «Юношеская христианская ассоциация») — молодёжная волонтерская организация. Стала известна благодаря организации детских лагерей. Основана в Лондоне в 1844 году Джорджем Вильямсом (1821—1905), насчитывает около 45 млн участников в более чем 130 странах мира.
[18] Американский легион (American Legion) — организация американских ветеранов боевых действий, созданная после окончания Первой мировой войны военнослужащими американских экспедиционных сил 1917—18 годов. Занимает консервативные позиции по вопросам внутренней и внешней политики. Согласно уставу, цель организации — «поддерживать и защищать конституцию США, поддерживать закон и порядок, развивать у отдельных граждан чувство долга перед обществом, государством и народом, способствовать распространению «стопроцентного американизма».
[19] Национальная гвардия, национальная стража (от итал. guardia — стража) — название различных вооружённых организаций в разных странах и разных исторических эпохах.
[20] В тексте у автора Kaleshnikov, эта орфография повторяется и далее. Видимо, записывалось со слуха. Прим. перев.
[21] Форт Дикс (Fort Dix) – военный тренировочный пост в штате Нью-Джерси
[22] Форт Джексон (Fort Jackson), Южная Каролина, один из главных центров обучения новобранцев для армии США
[23] Корпус подготовки офицеров запаса (Reserve Officers’ Training Corps (ROTC)) — базирующаяся в колледжах система подготовки офицеров Вооруженных сил США.
[24] Повтор орфографии Kaleshnikov в оригинале.
[25] Американская администрация помощи (American Relief Administration, ARA) — формально негосударственная организация в США, существовавшая с 1919 года до конца 1930-х годов, активную деятельность вела до середины 1920-х годов. Наиболее известна своим участием в оказании помощи Советской России в ликвидации голода 1921—1923 годов.
